Никто не знает, что он чувствует на самом деле. Боль? Разочарование? Или, быть может, отчаяние и безвыходность? Он и сам не знает. А если у него была хоть одна догадка, вероятно, он бы и понять этого не смог. Всё смешивается. Всё в его голове превращается в хаос, запутывается, обращается в кучу бессмысленных слов и предложений, о которых никто так и не узнает. Его мысли похожи на хлам в его ванной: пусты, точно бутылочки от шампуней; грязны, будто плитка в душе; уродливы, словно тот бирюзовый халат на крючке. Ему больше неизвестно, чего он хочет на самом деле.
Томно вздыхает, между тем нервно косится в сторону двери, что по правую от него сторону. Запускает руку в волосы, оттягивает у корней, вызывая небольшое покалывание, ощущает наслаждение. На мгновение всё (абсолютно всё!) исчезает из его головы. Уши его улавливают стук; поначалу он совсем неразличим, но чем больше времени проходит, тем всё чётче он может слышать ритмичные удары каблуков о кафель.
Она так спешит с работы, одержима мыслью о сегодняшнем вечере, что совсем забывает переобуться. Так и выходит из офиса в туфлях, оставив в ящике свои зимние ботинки. Ждёт на холоде двадцать минут в попытках поймать такси в час пик, пытаясь уверить себя в том, что совсем не замёрзла. Сидит ещё час в авто, благо тёплом, то и дело торопя водителя, на что тот лишь кивает и делает радио чуть громче каждый раз. Расплачивается, давая в два раза больше положенного, таким образом отблагодарив водителя за его понимание. Вновь бежит на холод, быстро переставляя ноги по скользкому льду. Вбегает в подъезд, ожидая лифт, скидывает пальто, оставляя его на сгибе локтя. Её немного круглое лицо багровеет. Ей не следует думать о том, что именно сейчас в её голове, но душа идёт в пляс, а мысли о нём не дают покоя.
Парень замирает. Замирает, точно мертвец, ожидая, пока она введёт правильную комбинацию цифр на входной двери и сделает первый шаг в их квартиру. В этом что-то своё… Что-то неправильное. Что-то, что разрывает его на части изнутри.
Он чувствует, словно застрял в хрустальном шаре, где изо дня в день на землю падали белые хлопья снега, где всегда светло и где дети каждый день выбегали на улицу, чтобы побить друзей комками холодного снега, смеялись, скользя по льду, и бежали дальше, словно ничего не было. Давно он не ощущал эмоций, схожих с этими. Уже давно его поглощала тьма — поначалу съела сердце, а после забрала и душу. Абсолютно ничего не могло сдержать его.
Минхи скидывает свои туфли, отпускает сумку на пол — ещё немного, и флакончик стойких духов бы разбился прямо внутри, — делает заветные шаги в гостиную. Ей до чёртиков больно, однако она продолжает стоять под стойким взглядом, переминаясь с ноги на ногу. И истоки этой боли начинаются от сердца: оно не может терпеть её секреты, больше не может скрывать их. Но он лишь тяжело вздыхает, потирает глаза двумя ладонями и после этого поворачивается к ней другим. Тем, кто отпускает свою работу, и тем, кто больше не будет играть роль того, кем он не являлся.
Он скрывает от неё. Таит всё, что чувствует. Свою боль, отчаяние, негодование. Своё животное желание. Чанмин не говорит того, что думает, не делает того, чего на самом деле хочет. Он застрял в лабиринте собственных эмоций, чувств и приписанных стандартов. Потерялся и больше не искал выход.
— Что это у тебя на лице? — кончиком пальца, с лёгким нажимом, она касается пореза на его правой скуле, когда оказывается на его коленях. Ногтем сдирает запёкшуюся кровь, и он хватает её за кисть на мгновение, когда лицо искажает гримаса боли.
Его мертвенная бледность привлекает её больше, нежели что-то ещё. Она проводит большим пальцем левой руки по его обкусанным губам, пристально глядит в его раздражённые глаза. Гонится за ураганом чувств внутри, но не решается прижаться губами к его, когда в памяти воспроизводится всё, что она наделала, и вся та ложь, которой она питалась последний год. Она не может придумать ничего лучше, чем слезть с него и подойти к окну, поправляя свой пучок из каштановых волос, и смотреть куда-то в даль на жилые дома не городского типа.
Парень продолжает сидеть в кресле. Собирается с мыслями, обдумывает всё в последний раз. Уже поздно сдавать позиции. Поздно говорить себе «нет». И поэтому, с лёгким скрипом половиц, Чанмин поднимается с кресла, делает несколько тяжёлых шагов, стискивает в объятиях её хрупкое, всё ещё слегка холодное тело. Утыкается носом в изгиб шеи. Она пахнет имбирным печеньем (духами из её сумки).
— Сегодня выдался трудный день, — проговаривает он. Шёпотом, почти совсем неслышно. Она лишь безмолвно кивает, устремив взгляд вдаль. — Но сегодня наш день, — он разворачивает её к себе. Смотрит в её карие глаза с тем теплом — пусть и наигранным, — с каким давно не глядел на неё. — Пять лет прошли так быстро. Я помню как сейчас: ресторан, твоё любимое красное вино. Ты в чёрном платье, а твою шею обвивает алый шарф. Я нервничаю, но, смотря тебе в глаза, стараясь заранее увидеть твой ответ, произношу: «Я люблю тебя, Бэк Минхи», а после недолгой паузы, что для меня кажется вечностью, заканчиваю: «Будешь ли ты любить меня вечно?»
Его глаза снова направлены в её душу. Он знает. Она тоже знает, что не сдержала своего обещания. Но не сейчас. Ещё рано говорить ей об этом. И он не скажет. Снова запрёт всё в себе, закроет всё в воображаемый ящик и запрячет под мнимую кровать.
Рукой нащупывает кольцо на её безымянном пальце. Поднимает её кисть, смотрит на него со всех сторон. Оно не выглядит дорогим, изящным, однако их комплект лучше всего этого. У них есть воспоминания, а эти кольца — лишь толчок, чтобы воспроизводить их в памяти.
— Я долго думал, что подарить тебе сегодня, — Минхи всё ещё молчит. Молчит отнюдь не из-за обиды, не говорит, стараясь услышать всё от него. Всё, что он хочет сказать ей. — Я арендовал домик у озера. Думал, ты будешь рада отметить нашу годовщину подальше от города, там, где будем только мы. Мы сможем покататься на коньках, я научу тебя этому. Тебе это нравится? — голос его полон надежды. Чанмин не сомневается, она согласится.
— Я люблю тебя, — это её ответ. Ответ полон согласия.
Она не может знать, что сделала не так, не может знать, какой путь выбрала и где ошиблась. Но это отнюдь не просто череда случайностей. Отнюдь не простое стечение обстоятельств. Всё это продумано заранее. Продумано настолько чётко, что дрожь бежит по всему телу.
Обеими руками Минхи держит его за лицо. Она знает, что голос её будет дрожать, поэтому заранее старается прокашляться. А после снова начинает говорить:
— Не могу поверить, что это время наконец настало. Момент, когда спустя столько месяцев мы можем остаться наедине, дополняя друг друга. Это Рождество я буду любить даже больше, чем то, когда мы поженились. Я люблю тебя, Чанмин. И буду любить всегда.
Теперь её слова противны парню. Он больше не хотел её любви. Всё это ему наскучило. Надоело ровно так же (если даже не больше!), как его работа, как ежедневные холодные тела, так же, как и кипы бумаг на его столе, — всё это он ненавидит, и теперь ненавидит и Минхи. Но, как и всегда, он проглатывает все свои чувства. Не забывает о них, а просто откладывает на время. Откладывает свои эмоции, которые, точно бомба замедленного действия, когда-нибудь преодолеют порог его терпения и выльются через край.
У неё нет понятия личного пространства, она никогда не просит об этом, никогда не соблюдает границ между людьми. Она настолько осточертела ему, что когда глаза его закрываются, далеко в глубине своего сознания он замечает её образ. Чувствует отвращение даже в своих костях. Оно забирает его и с каждым разом всё больше, всё чаще.
— Если мы хотим успеть до адских пробок, нам следует выехать через тридцать минут, — поглядывая на свои наручные часы, шепчет парень ей на ухо.
Лицо её озаряет улыбка. Девушка может лишь кивнуть, соглашаясь с возлюбленным, уйти в ванную и там кричать от счастья, надеясь, что даже если это и сон, то он продлится чуть дольше.
Не проходит и двадцати минут, как они сидят в сером автомобиле, слушают музыку, якобы наслаждаются компанией друг друга. Очевидно, что всё это просто красивая картинка, которую Минхи хочет видеть. Чанмин крепко держит руль, не спускает взгляда с дороги и в точности следует указаниям навигатора. Они слушают какое-то радио; музыка вырывается из колонок, и они оба изредка подпевают. Наконец Чанмин может успокоиться. Он наконец приходит в себя, овладевает своими эмоциями и забывает о проблемах до поры до времени.
Когда Бэк успокаивается, а пути остаётся чуть меньше половины, авто погружается в тишину, где даже простой выдох кажется лишним шумом. Это время тишины столь ценно, как ничто на этом свете. Пара (парень, в первую очередь) может подумать о чём-то своём. О том, что не может сказать, или о том, что таится в глубинах их душ.
— Ты слышал, что произошло вчера ночью? — интересуется Минхи, а он вздрагивает. Его настороженность совсем незаметна, но эмоции льются через край. — Я о том, что случилось с семьёй из квартиры напротив, — теперь её пристальный взгляд направлен на мужа. Она будто проверяет его, следит за его реакцией, за тем, что он скажет. Смочив губы языком, Чанмин поворачивает голову в её сторону буквально на мгновение, кивает и возвращает взгляд к дороге. — Даже не знаю, кто мог сотворить это. Они ведь были замечательной супружеской парой с двумя детьми, — цокая языком, отворачивается к окну, подперев голову рукой, продолжает свои размышления: — Что они чувствовали, когда узнали, что им не выйти оттуда? — заблудившись в своих размышлениях, шепчет она.
— Отчаяние, — шёпотом, почти неслышно, срываются слова с его губ.
— Ты что-то говорил? — повернувшись на звук, спрашивает Минхи.
— Нет, ничего. Поспи немного, — протягивает руку, чтобы заправить прядь её волос за ухо, — я разбужу тебя сразу, как только приедем. Договорились? — смотрят глаза в глаза.
Когда она мычит что-то похожее на «хорошо», веки её закрываются.
— Прости, — вновь слова вылетают совсем необдуманно, — я не могу смириться с этим. Не могу допустить и мысли о том, что ты делала это на самом деле, — невесомыми прикосновениями касается её щеки, пальцем проводит по верхней губе. Слова его рассекают тишину. — Прости, просто… — на несколько секунд он задумывается, подбирая подходящие слова, — другого будущего у нас не будет.
Удушающее чувство хватает его за горло. Он задыхается. На несколько секунд кислород не поступает в его лёгкие, из глаз сочатся слёзы. Что-то сжигает его дотла: внутренности пылают. Закашливается, накрывает рот ладонью, заранее зная, что вновь выплюнет часть плоти и кровь. Его состояние говорит само за себя, но скоро это закончится. Остаётся совсем немного. Приступ удушающего кашля проходит. Он знает, это ненадолго. Через время ему снова придётся побороть эти чувства. Тяжело дышит, давит по тормозам. Нужно время прийти в себя, очистить разум, чтобы потом вновь вернуться в поток машин. Боль закаляет дух. Но чересчур сильная — его сломит. Боль делает людей слепыми.
Если бы Минхи была в сознании, очевидно, она бы сделала только хуже, стараясь успокоить его. А потом бы устроила самый настоящий допрос, задавая такие глупые вопросы, как: «Что это?» и «Почему ты кашляешь кровью?» И после этого она, как обычно, ничего бы не сделала. Её забота лишь поверхностная.
До дома у озера остаётся ехать не больше километра. Несколько раз повернув на резких поворотах, автомобиль останавливается, издавая рык, что не означает ничего хорошего. Внутри салона пахнет гарью. Так часто случается в последние дни. Но им больше не нужен этот автомобиль, и он вряд ли понадобится кому-то здесь, когда со всем будет покончено.
— Эй, любимая, — он морщится. Глотает ругательство в сторону собственного языка. После пяти лет совместной жизни некоторые привычки умирают с трудом, — пора вставать, иначе ты заставишь меня подумать, что лучшим подарком для тебя был бы сон.
Рукой стискивает её плечо. Ещё немного, и она бы взвыла от боли, когда верхнюю конечность сжимают до посинения. Тем не менее, она просыпается и без этого, несколько раз моргает, и когда перед глазами появляется чёткая картинка, губы её покидает вздох.
— Как же здесь красиво, Чанмин, — не дожидаясь какого-либо ответа, она освобождается от ремня безопасности и уже через мгновение стоит под падающим снегом, руками ловя снежинки, рассматривая их до того, как они растают у неё на ладони. — Это великолепное место. И как только ты смог его найти?
— До полуночи осталась всего пара часов, — он констатирует факт, а Минхи, не дождавшись, пока её супруг закончит изложение своих мыслей, несёт ноги в сторону дома у замёрзшего озера.
Она ни разу не поскальзывается, вбегает на крыльцо и ждёт, пока Чанмин достанет вещи из багажника автомобиля и принесёт несколько больших пакетов и сумок, откроет дверь, и она сможет узнать, каков этот великолепный дом может быть внутри. Бросив ненужный хлам, лично по его мнению, парень шуршит по карманам, и когда достаёт связку из трёх ключей, тянется, чтобы отпереть входную дверь, войти в тёплое помещение. И когда в нос ударяет приторный запах цитрусовых, улыбка растягивается по его лицу. Кажется, она расплывается от уха до уха, и когда Минхи интерпретирует это как наслаждение от её присутствия, то реальность становится куда более хуже, нежели кто-либо вообще может представить.
Вновь подхватив сумки, он идёт в сторону кухни. Ставит их на стол, отряхивает замёрзшие руки и приступает к разбору паркетов, оставляя на столешнице лишь вино, пару бокалов, мясо и некоторые овощи для ужина.
— Ты можешь приодеться, пока я буду готовить. А после мы пойдём на лёд, — сдерживается, чтобы перехватить и впоследствии подавить приступ кашля.
И как только супруга исчезает за дверью комнаты напротив, успевает включить классическую музыку, прежде чем снова выплюнуть часть своей плоти вместе с кровью, плотно прислонившись к пустой урне. Кажется, это не самое подходящее время. Всё катится к чертям собачьим, а если не сейчас, так чуть позже.
На улице бушует самая настоящая буря. Снег больше не идёт аккуратными хлопьями, устилая землю тонким покровом. Он падает слишком быстро, а ветер уносит его далеко, закручивая в невообразимом танце под звон колокольчиков на входной двери. Оказавшись на улице прямо сейчас, Чанмин, надо полагать, лишь бы поморщился, увернулся от летящего в глаза мокрого снега, облизнул пересохшие губы и вернулся обратно в дом, сидя лицом у камина.
— Погода не располагает к тому, чтобы выходить наружу, — взвывает девушка, останавливаясь в проходе. — Но так даже лучше. Когда ещё мне бы выдалась возможность просто остаться с тобой вместе, как в этот раз? Болтать по душам, целоваться и просто радоваться тому, что ты есть у меня: такой правильный и невероятный, — в колонках вновь звучит старая рождественская музыка.
Перевернув стейк другой стороной, парень снова накрывает сковороду крышкой, останавливаясь возле стола. Откупоривает бутылку, разливает красное вино по бокалам, протягивая один ей. Вертит его несколько раз, направляет на свет от камина, наслаждаясь его глубоким цветом (это служит ему напоминанием о незаконченном), подносит к своему аккуратному носу, вдыхает резкий запах, чуть съёжившись. Обхватывает бокал своими бледными губами, делает глоток, языком перекатывая жидкость во рту в надежде ощутить полный спектр вкуса.
— Давай потанцуем, — в её голосе звучит надежда.
Обхватив его шею, руки запустив в шелковистые тёмные волосы, она ведёт его в центр комнаты — туда, где больше места. На лицах их играют лучи от пламени камина, показывая всему миру одну часть, но оставляя в полной тени вторую. Когда одна рука его до сих пор занята бокалом, вторая инстинктивно ложится на её талию. Жест совсем невесомый, она замечает это. Раньше бы, будь всё как прежде, он бы положил свою руку ей на талию (а второй, вполне вероятно, поглаживал бы бедро), притянул к себе настолько близко, что носы бы касались друг друга, а неравномерные выдохи щекотали бы кожу. Но здесь и сейчас всё наоборот. Он не сосредоточен на ней, Джи Чанмин полностью отдаётся во власть мыслям и бокалу в его руке, а не супруге перед ним. И она понимает, что это плохая затея, но признать эту горечь равносильно тому, что она по собственной инициативе предложила бы им расстаться прямо сегодня. Прямо сейчас. Однако спасает их от терзающих мыслей запах мяса: его вновь нужно переворачивать, дабы добиться наилучшего эффекта.
— Скажи мне, чем я могу помочь? — задаёт вопрос она.
Парню приходится задолжать ей несколько секунд потраченного времени, которые он использует, чтобы подобрать нужные слова, когда в настоящее время она стоит на месте, будто слившись с полом воедино, устремив взгляд на воображаемую точку в центре его лба.
— Будет прекрасно, если ты сможешь мелко порезать эту зелень и овощи, — отвечает он, указывая на таз с чистыми овощами.
Убирает свои руки, отпуская её. Больше ничего не может сказать, по крайней мере, ничего внятного. Вновь вернувшись к готовке, они больше не заговаривают. Молчат до того момента, пока еда не готова, а стол не накрыт. Сделав музыку чуть тише и подбросив дров в камин, Чанмин жестом приглашает супругу присесть, задвигает за ней стул и после садится и сам.
— Чем бы ты хотела заняться после ужина? — на самом деле, его не интересует то, что она скажет. Ему нужно время. Нужен ещё как минимум час, прежде чем перейти к давно засевшим в голове мыслям. Час, прежде чем превратить свои мысли в действия.
— Я хочу просто остаться с тобой, — она тяжело вздыхает, заметив мимолётное отвращение на его лице. Неужели, всё настолько плохо? Она не знает, насколько. — Давай просто поговорим, будем обниматься и слушать друг друга — это всё, чего мне хочется, — пристально смотрит на супруга, кладёт кусок мяса в рот и тщательно пережёвывает, ожидая его реакции.
Чанмин почти не слышит её. Ему не представилась возможность знать заранее, каким будет этот вечер, какими будут его мысли. Тем не менее, когда придёт время, он точно знает, что ему сказать, что сделать. Остаётся пережить всего лишь час. Ему следует обратить внимание (или хотя бы сделать вид) на то, как она ведёт себя, что говорит, и он это знает. Но всё осточертело, и с этим он не хочет ничего делать. Он, на самом деле, чувствует себя изувеченным. Душа его растерзана и практически разорвана на части.
— Ладно, — на выдохе слова слетают с её уст. — Будем считать, что ты согласен, — на её лице появляется гримаса грусти. Ей не хочется верить, что всё будет именно так, однако реальность тяжёлым грузом оседает на её плечах. — Пришло время подарить тебе то, что я приготовила для этого дня.
Тяжело сглатывая, она встаёт из-за стола, быстрым шагом уходит в спальню и через миг возвращается с перевязанной красным бантом коробкой в руках.
— С годовщиной и Рождеством, милый, — Минхи протягивает коробку, ставит её перед ним и ждёт, когда супруг откроет её.
В момент, когда одна его рука спрятана под столом и плотно сжимает ткань штанов, вторая тянется к праздничной коробке. Пальцы его заметно трясутся, он и сам весь дрожит. Лёгким движением распускает бант, разрывает обёртку, но не решается открыть её. В его голове просто слишком много мыслей. И одну из них он не может отпустить, как не старается: «А вдруг она знает»? Ведь, если это так — всему конец. Но он просто слишком много думает. Поглядывает на часы. Остаётся меньше сорока минут, и это время кажется небольшим промежутком в сравнении с тем, как долго он ждёт.
— Ну же, — она подталкивает его к действиям, обходит сзади; электричество бежит по позвоночнику, когда её тёплые руки накрывают его холодные, — я верю, тебе понравится.
«Но понравится мне нечто другое, — проносится в его голове. — То, о чём ты бы даже не подумала, моя дорогая, — кажется, он совсем теряет рассудок. — Мне будет нравиться то, как ты будешь оправдываться, молить, а руки твои будут связаны. То, как ты захочешь прикоснуться к моему лицу, успокоить, но ты не сможешь сделать этого. Я буду наслаждаться тем, как всё встанет на свои места».
Улыбка растягивается на его лице. Минхи улыбается в ответ. Она верит, что именно бутылочка нового одеколона и янтарный виски производят на него такое впечатление. И пусть ему несвойственно такое поведение, она убеждена, что ей удалось пробудить в нем эмоции, которые он так долго прятал.
— Тебе нравится? — на ухо шепчет она. Чанмин терпит.
— Да, нравится, — лжёт он. — Но знаешь, что мне будет нравиться ещё больше? — этот вопрос зависает в воздухе.
Парень кидает вилку на стол, хватает её за руки, прижимает к себе, выдыхая ей в лицо. В ритме вальса ведёт её в спальню, глядит на настольные часы. Самое время! Кружит в волшебном танце, улыбаясь ей в лицо, кидает на кровать, шурша в заднем кармане, и в миг, когда тело её соприкасается с белоснежным постельным бельём, раскрывает раскладной нож и втыкает ей в живот.
— На этом наше чудо заканчивается, Минхи.
Кровь окрашивает всё в алый цвет. Он определённо наслаждается этим, а она лишь смотрит с ужасом на всё это. Но потом, когда осознание бьёт по голове, — бежать уже слишком поздно.
— С Рождеством, милая.
— Ч-что ты делаешь? — единственное, что собирается в её голове в связное предложение.
— Неужели ты никогда не думала об этом? Никогда не думала о том, что я могу узнать? — он заходит издалека: втягивает шею, всё в его теле пульсирует.
— О чём ты говоришь? — она всё ещё верит, что может и дальше скрывать. Верит, что это выход — врать и дальше.
— Я ненавижу, как пахнет шампунь из
того дома. Ненавижу, какой ты приходишь от
него. Ненавижу запах
его одеколона на твоей одежде. Но что больше всего меня выводит из себя, так это ты. И только ты, — его голос даже не дрожит. Во взгляде не остаётся былой теплоты, прошлой заботы. Все его чувства сошли на «нет» уже тогда, всё живое в нём испарилось. — Только ты, Минхи, позволила
ему касаться тебя, делать с тобой то, что вы творили.
Слёзы катятся градом. Очевидно, ему нравится это. Нравится, насколько беспомощно и жалко она может выглядеть.
— Пожалуйста, замолчи… хватит! — Минхи срывается на крик. Она дрожит, её трясёт от страха. Правда бьёт её по лицу.
— Больше никогда не говори мне заткнуться. Никогда не говори мне, что делать. Я буду тем, кто будет говорить эти вещи. Буду только тем, кто скажет «хватит»! — гортанный рык, и он больше не контролирует себя. — Пришло время рассказать тебе правду. Рассказать тебе всё это, чтобы ты знала, кто виновен, а кто нет. Давай вернёмся на месяц назад, в тот день, когда ты так и не вернулась домой в тот вечер. В день, когда и появился тот самый «убийца по рождественским открыткам».
* * *
Месяцем ранее.
— Джи Чанмин, — старший поправляет очки на переносице, складывает скрещивает руки на груди, продолжая пристально смотреть в его сторону, — чем ты, объясни мне, пожалуйста, занимаешься? Месяц! — руки его опускаются на стол с глухим звуком, канцелярия разлетается в сторону. — Чем ты занимался целый месяц, коль не можешь найти того, кто в четвёртый раз совершает нападение на одну и ту же семью? Отвечай!
Шеф никогда не терпит молчания, неповиновения. И, по подсчётам парня, это уже третий раз за месяц, когда он стоит, склонив голову перед начальником. От него требуют слишком многого. Требуют невыполнимого. Но сказать об этом сейчас — значит подписать собственное заявление об увольнении. Поэтому он лишь стоит и крутит обручальное кольцо, прежде чем окончательно не собирается с мыслями, чтобы ответить:
— Мне нечего сказать в своё оправдание, — не исключено, что напряжение, повисшее в воздухе, можно резать ножом.
Ещё с минуту он смотрит на точку в его лбу, потирает лицо руками, хрустит старыми суставами (звук этот настолько противный, что заставляет поморщиться каждого, кто хоть раз слышал это), откашливается, однако не спешит отвечать. Ответ Чанмина его не впечатляет лишь только потому, что это правда.
— Следователь Джи, — его голос остаётся беспристрастным, — мне не важно, что происходит с тобой, у тебя в голове или в твоей семье, но всё это никак не должно влиять на твою работу. Я даю тебе перерыв, за время которого ты разберёшься со своими проблемами и вернёшь мне того Джи Чанмина, которого я знал все эти четыре с половиной года.
Никто, даже он сам, не может знать, что больше им не встретиться с Чанмином, которого все знали ранее. Но он точно может знать одно: уйдя сейчас, он будет только рад. На самом деле, в этом есть что-то своё… что-то магическое. Иногда он твердит себе, что знает себя, свою жизнь, однако в следующий момент оказывается, что всё, что было для него моральным устоем, становится совсем ненужным мусором. Парень переставал быть собой, и всё можно было бы вернуть на свои места, если бы не удар в спину. Череда случайностей, разломавших всё, что было в нём. И построить себя с нуля было сложнее, нежели просто сказать. Что-то должно было измениться. Так оно и вышло.
Схватив пальто, весь день провисевшее на стуле, не обдумывая некоторые действия, парень покидает здание. Спускается на нижний этаж и, оставляя автомобиль на парковке, выходит на улицу. Конец ноября выдаётся холодным: изо дня в день моросит дождь, небо затянуто тучами, и дождь по железным крышам, кажется, стучит непосредственно в его голове. Этот шум заполняет всё его сознание, и, надо полагать, оно к лучшему.
Этот месяц слишком сложный. Чрезмерно много работы, совсем мало сна, и глупые, но, чёрт бы его за ногу, правильные мысли. Он и не догадывается, что, пока убивает себя, его супруга стоит по ту сторону улицы, обнимает за руку «просто друга», смотрит в его сторону и молится, лишь бы он не повернулся. Так и получается: он проходит мимо, смотря в землю, а Минхи шагает дальше. Она закрывает своё сознание от лишних мыслей, не задумывается и бросается в ноябрьский туман измен, страсти и боли в сердце.
«Прошло почти пять лет, но ничего не изменилось, — думает она, сидя в спальне "просто друга". — Я думала, на самом деле много думала (ложь!), могу ли я сделать что-то большее для этих отношений. Что в моих силах? Но ответ прост: выйдя замуж в двадцать, я размышляла отнюдь не головой. Супружеская жизнь — это серый мир, в котором мне нет места вместе с Чанмином. Я хочу большего. Он не может дать мне этого, не может дать того, в чём я на самом деле нуждаюсь, — поток её мыслей не останавливается. Им нет конца и края. И во всём этом она винит только мужа. — Я помню только любовь в его глазах, никакой страсти за последние три года. Он много работает, я знаю это, но мы еле сводим концы с концами. Тем не менее, слишком много вложено в этот брак. Ведь ничего не случится, если я дам себе волю?.. Он не узнает о моих похождениях, и мы будем жить как раньше: счастливо. Я люблю его, но если он не может дать мне того, в чём нуждается моё тело — нужно предпринимать определённые меры. Я не буду виноватой, так ведь?»
Она только и делает, что уверяет себя в собственной правоте, когда окунается в этот омут с головой. И, к великому сожалению, её внутренний голос молчит, а не кричит в её голове:
«Ты самая настоящая дура, Бэк Минхи!»
Иногда она чувствует своё отчаяние прямо в костях. Оно растекается по ней неприятным ощущением. Охватывает её позвоночник, кончики пальцев, голову. Бежит по венам, отдаётся болью в сердце, заполняет весь её разум. Так она и ходит тем вечером: двухчасовое наслаждение с «не-парнем» сменяется тяжёлой реальностью, грудой обвалившейся на её плечи. Надоедливой реальностью серых будней дождливого ноября. Вваливается в дом к половине одиннадцатого вечера без единых сил на эмоции. Она не приветствует мужа и улыбкой. Проходит мимо, точно они не супружеская пара, а соседи по квартире, берёт на кухне стакан с водой и заваливается на кровать в спальне.
Чанмин подавлен. Заглядывает в ванную, принимает контрастный душ, накидывает бирюзовый халат и, выключив везде свет, вваливается в их спальню. Лежавшая лицом в подушку Минхи даже не поворачивается в его сторону. Она делает всё, лишь бы не смотреть в его лицо, не потеряться в темноте его глаз и не выдать всю правду о своём поступке. Сказать легче, нежели сделать.
— Ты в порядке? — вопрос застывает в воздухе. Что-то не даёт парню сдвинуться с места, подойти к кровати, прижать её тело к себе и сидеть в объятиях. И это ощущение съедает его живьём.
— Вполне, — сухой ответ. Уж лучше бы она молчала. Лучше бы закрыла свой рот, безмолвно кричала в подушку от тех чувств, бушевавших внутри неё.
Он молчит. Сознание кричит:
«Спроси у неё. Лучше если ты окажешься неправым с сотый раз, чем будешь копаться внутри себя и дальше. Твоя жизнь, какой бы она не была, катится к чертям собачьим!» Но он молчит. Проглатывает все мучащие его чувства, закрывает глаза, поджимает губы, томно выдыхает. Это работает каждый раз, но не сейчас. Это больше не может привести его в чувства.
— У меня сегодня был тяжёлый день. Так может… — он задумывается. — Вернее, мы бы могли… — за все эти годы он так и не может открыто говорить с ней об интимной близости (да хотя бы уж о какой-нибудь близости!).
— Нет, Чанмин, я устала, — её резкий ответ заставляет что-то в сердце сжаться. Живот скручивает от немыслимых догадок, тошнота подступает к горлу.
— Хорошо, — он встаёт, выходит из спальни, закрывает дверь.
Эту ночь и две последующие он будет спать в кресле, так больше и не заговорив с Минхи. Он так ей и не говорит, что его отстранили от работы на месяц, и это будет его прикрытием. С этого момента всё в нём рушится, перестраивается заново, и теперь он точно знает, что хочет: узнать правду.
— Я ушла! — кричит она перед тем, как выйти и громко захлопнуть за собой дверь.
Эмоции отпускают. Вчера она приготовила завтрак, оставила записку и попросила прощения за своём поведение и за то, как резко она отреагировала в тот вечер. Чанмин лишь делал вид, что всё нормально. Проглотил всё ещё наполовину сырые оладьи, собрал вещи и покинул квартиру. Тогда весь вечер он прослонялся на улице, всем нутром прочувствовав скорое приближение морозной зимы. Он не знал, куда брёл, — он шёл без цели. Двигался, лишь бы не замёрзнуть, и ноги привели его под двери её офиса. Он знал: он не посмеет войти, но это было хорошей возможностью понаблюдать. Расставить сети и ждать, гадая, попадётся она или нет.
В тот вечер он ждал зря. И когда меньшая частичка его души ликовала, большая — твердила, что нужно время. И вчера он вернулся домой на двадцать минут позже неё, увидел её в своём халате и натянул гнилую улыбку. Девушка светилась фальшью, и это было не единственным звоночком, чтобы залезть в её сотовый и увидеть, а что хуже всего — прочитать сотню пошлых сообщений от
«Господина Х». Тем не менее, это было бы слишком опрометчиво с его стороны — не попробовать отыскать того самого «не-парня-а-просто-коллегу».
Одной ногой она уже вступает в сети.
Бэк Минхи ведь даже и не подозревает, что попадает в чётко продуманную ловушку, когда первого декабря так и не возвращается домой, напечатав короткое «выслали в командировку» собственному мужу. Всё кристально ясно. И невероятно горько, как тот виски, которым заливается парень. Алкоголь никогда не притупляет боль. Он лишь даёт на время забыть обо всём, погрузиться в пучину разврата, но ещё ни разу не заставил забыть о боли. Чанмин потерян. Потерян в своих мыслях, в самом себе. Единственным решением, что приходит к нему в голову и кажется невероятно верным, закрыться в самом себе. Запереть собственное подсознание, противный голос и мысли, пока демон не вырвался наружу. Но уже слишком поздно.
Он жалеет только об одном:
«Почему я до сих пор не убил эту суку?» Но нужно время. Есть некая необходимость сделать всё красиво: сначала запугать её, а после закончить начатое. И когда он изо дня в день видит её счастливое лицо, в этот миг ему хочется влепить звонкую пощёчину и забить супругу до полусмерти, лишь бы эта нелепая, местами омерзительная улыбка сошла с её лица раз и навсегда.
Всё встаёт на свои места, когда третьего числа морозного декабря их приглашают на новоселье. Раскладывается по полочкам в его голове, когда они входят в новую квартиру и их приветствует супружеская пара с чудными, местами громкими, мальчиками трёх и восьми лет. Логическая цыпочка замыкается в момент, когда он поднимает глаза на главу семейства, который прямо здесь и сейчас раздевает
его супругу глазами. Мир рушится и принимается решение в одночасье: все они виновники. Жена «просто коллеги» из-за того, что не видит измен; дети из-за того, что как вообще эта тварь может иметь детей; а он сам из-за того, что становится причиной всех бед Чанмина.
И в ту ночь, лёжа в одной постели с Минхи, его следовательский мозг работает. Он замышляет убийство. Ему нет нужды делать его идеальным, без единого следа, ведь так или иначе совесть будет сжирать его и он не выдержит: пустит пулю себе в голову. Но он хочет сделать всё «красиво». Передать всю ту боль, скопившуюся в нем, получить наслаждение от расплаты.
Тогда Чанмин выжидает, пока жена заснёт, выходит из комнаты, включает настольную лампу и начинает писать. Он уверен, что, глянь на него кто-нибудь сейчас, увидел бы, как работают шестерёнки в его мозгу. И к половине пятого утра план готов. Всё выглядит так, как нужно. И дело лишь остаётся за малым — внести в жизнь семьи Сон долю ужаса.
— Ты не пойдёшь со мной? — вновь взвывает девушка, когда собирается на новогодний корпоратив в середине декабря. — Думаю, ты был бы не против узнать, с кем я работала последние полтора года. Они славные ребята, и мне бы хотелось представить им тебя — моего прекрасного мужа, — Минхи хватает парня за серый галстук, впивается в губы, оставляя на его бледной коже след от красной помады, останавливается в проходе и всё ещё ждёт ответа на свой вопрос.
И Чанмин соглашается. Эта встреча — хорошее начало его плана. Всё будет выглядеть естественно, когда он протянет четыре рождественские открытки «просто другу» его жены. Когда скажет, что ему так понравились их дети, что он купил им билет в «Лотте Ворлд». Когда поведает, что двадцать четвёртого декабря, за день до Рождества, с восьми часов вечера весь парк в их распоряжении. И он знает: они клюнут. Они будут там двадцать четвёртого числа в восемь часов вечера, будут петь рождественские песни, радоваться огонькам, пока не придет он — тот, кто не будет скрываться под маской, и тот, кто не будет закрывать им рты. Тот, кто продумал это настолько хорошо, что не было и сомнения: они умрут в муках, ведь все виноваты.
Двадцать четвёртое декабря выходит тяжёлым днём. Термометр на улице показывает отметку за минус тринадцать, а снег не перестаёт укрывать всё на своём пути. Чанмин ненавидит такую погоду. На самом деле, он бы всё отдал, лишь бы оказаться на тёплом континенте, зарыться ногами в горячий песок и наслаждаться бризом. Так или иначе, упустить столь зрелищное представление, участником которого является и он сам, большая потеря. Последние два часа он мечется из стороны в сторону, то и дело поглядывая на наручные часы. Он считает секунды, прежде чем в дом не вваливается Минхи.
Остаётся всего час.
— У тебя всё хорошо? Ты выглядишь нервным, — потирая лицо руками, Минхи подходит из-за спины, от чего ток бежит по его телу.
— Да, — слишком сухо, он должен придумать что-то ещё. — Всё нормально. Проблемы на работе. Мы должны были задержать насильника, за которым охотились месяц, и я немного нервничаю, ожидая сигнала, — он еле выдавливает это из себя. Мысли не могут собраться в кучу.
— Ну и почему ты должен работать перед праздниками? — взвывает она, утыкаясь носом в его шею. — Хотя о чём это я говорю? — остепеняется она. — Мой начальник — самый настоящий говнюк. Он заставляет меня прийти на работу завтра. Это ужасно!
Её возмущение остаётся без ответа. Вместо этого Чанмин косится на часы, замирает, когда минутная стрелка останавливается на нуле, а часовая остаётся на восьми часах. Голову охватывает лишний шум, а по телу разливается тепло.
— Время, — в голове голос звучит слишком громко, и в какой-то момент ему кажется, что он кричит. — Мне нужно идти, — в суматохе сообщает он, хватая пальто. — Если не поймаем его сегодня — не поймаем никогда.
Накидывает пальто, заранее зная, что сменит одежду в автомобиле, машет рукой на прощание, дабы всё было в лучших традициях, и выходит на улицу. Мороз обдаёт лицо. Снаружи совсем тихо, ветер несёт запах домашней выпечки. Единственный звук на всю эту чёртову улицу — его шаги. Снег неприятно хрустит под ногами, а лёд, изредка появлявшийся посреди тропинки от дома к машине, в трёхсотый раз проклинается парнем.
Удивительно, что Чанмин не нервничает. В душе не остаётся места для эмоций, нет для них сил. Поэтому, когда его автомобиль останавливается за квартал от «Лотте Ворлд», а в салоне громко играет очередная симфония, он абсолютно спокоен. Комфортно устроившись в водительском кресле, закинув ногу на ногу, он наблюдает, как четверо людей проходят ограждения парка в пятнадцать минут десятого. Плотно поджимает губы в момент, когда «не-парень» его жены напоследок оборачивается и, подталкивая свою супругу, вводит их внутрь.
Момент, и жизни их оборвутся.
Джи Чанмин отсчитывает ровно двести сорок секунд, прежде чем пойти за ними, одевшись в старые джинсы, дырявую грязную (с омерзительным запахом) куртку, хватает топор и двигается по пустой улице, медленно перебирая ногами.
Он застаёт
«Господина Х» в комнате страха. Натягивает перчатки, ведь невыносимо холодно, и следует за ним. Прячется в темноте помещения, ожидая, когда тот будет напуган и без его вмешательства, а когда приходит момент, выпрыгивает из темноты, хватая за шею.
— Твой час настал. С Рождеством! — выкрикивает он.
Немного морщинистое лицо застывает в ужасе, когда он поднимает топор и одним ударом отсекает голову, измазывая всё в крови. И та с глухим звуком, точно дохлая ворона, падает на пол, оставаясь в луже крови. У Чанмина и в мыслях нет поморщиться. Он только и делает, что достаёт длинную верёвку и обматывает её вокруг обрубленной шеи. Хватает за второй её конец и тащит через всю комнату страха.
Снег хрустит под его ногами, когда он делает шаг, затем второй, третий, срывается на бег, когда не может дождаться великолепной картины перед его глазами. Отсечённая голова, застывшая в гримасе ужаса, волочится по полу, бьётся о камни, столбы, оставляет кровавую дорожку. Он карабкается по металлической конструкции, одной рукой крепко сжимая верёвку. Останавливается прямо на середине арки, привязывает свободный конец к одной из труб конструкции, спускается на землю, косится на часы.
Только одиннадцать. Вероятно, дети не отпустили бы свою мать так просто, ведь всё, что есть здесь, — полностью в их распоряжении. Исходя из этого, они ведут её к очередному аттракциону, пока та всё ещё не может сказать им чёткое «нет».
«Было только одиннадцать вечера, когда в душе я наконец-то испытал то удовольствие», — задумывается он, а лицо расплывается в улыбке от уха до уха. Страшное зрелище, однако есть вещи куда страшнее.
Вновь глянув на новую гирлянду, он хохочет. Отрубленная голова качается из стороны в сторону с каждым дуновением ветра, а кровь всё ещё капает на снег, окрашивая его в захватывающий алый. Он скатывает три шарика разной величины, ставит их один на один и оставляет около входа. Кровавый снеговик является заключением этой картины. И только после всего этого он двигается дальше: вглубь парка на поиски последних жертв его замысла.
Он точно знает, когда вернётся домой, чувство отвращения будет съедать его живьём, однако он подумает об этом позже. Тогда, когда голова его будет пуста и мерзкий голос, твердящий о новой крови, перестанет быть таким громким.
Не проходит и часа, прежде чем он слышит звук музыки одного из аттракционов и видит рассекающий темноту свет красных, синих и белых ламп. Колесо обозрения. Всё так, как он себе и представлял: когда приедет полиция, они найдут сначала голову, а после и три обмёрзших тела в одной из кабинок колеса обозрения. Трусцой он направляется туда. Выжидает, пока нужная кабинка не сравняется с полом, а когда это случается, раскрывает двери и входит туда, за спиной скрывая окровавленное лезвие.
— Господин Джи! — восклицает госпожа Сон. — Вы, наверное, не представляете, какой великолепный подарок сделали всей нашей семье! Сыновья очень рады этому, — она полна решимости отблагодарить его, пока из-за спины не появляется тяжёлый топор.
Не успевает она и пискнуть ровно так же, как и её сыновья, когда животы их спороты, а дно кабинки залито кровью. Чанмин выжидает, пока колесо вновь не навернёт круг, а после выходит, отряхивается, точно на нём какой-то другой мусор, помимо крови. Проходит половину парка и выходит через главные ворота, осматриваясь, дабы никого не было рядом.
Уже в автомобиле переодевается в чистую одежду, натягивает свитер, складывает окровавленную ткань в пакет и выкидывает его только тогда, когда подъезжает к дому. Оставляет автомобиль на стоянке, поднимается на лифте на нужный этаж, отворяет дверь, входит внутрь, так и оставаясь в ботинках. Он снимает их только тогда, когда подходит к кровати и падает лицом в подушку. Засыпает, ощущая металлический вкус и запах крови на своём лице.
* * *
— Тебе ведь не нравится то, что ты сейчас слышишь. Согласись, Рождество в этом году выдалось иным, — оглушающий смех срывается с его губ. — Ты даже представить не можешь, как чертовски ужасно я чувствовал себя. Ты, моя дорогая, заставила перестроиться всё во мне. До того дня я ещё никогда не был одержим идеей мести, как тогда. И ты знаешь, что только твоя вина в том, что это случилось. Ведь всё могло быть иначе.
Она не опровергает его слова. Под его пристальным взглядом она чувствует себя животным. И сейчас его слова имеют слишком большое влияние на её голову.
— Тогда что будет дальше, Чанмин? — она старается держать себя в руках, смириться с той участью, которую кто-то прописал для неё.
— Всё кристально чисто, — поднимая руки, только и говорит он. И точно по злому замыслу, звук сирен рассекает тишину. — Вот он… Наш конец в этой сирене.
До последнего его голова остаётся пустой. Нет единой мысли противоречия, когда Чанмин выпускает пулю в голову супруге, когда подносит холодное дуло к своему виску, когда нажимает на спусковой крючок. В мгновение, когда тело его падает рядом с женой, а пистолет с грохотом вываливается из его руки, дверь вылетает с петель с грохотом.
И пока рождественская музыка перекрывает любой шум, а запах свежей еды заполняет ноздри спецназа, ни у кого больше не остаётся сомнений: убийства по рождественским открыткам были лишь порывом гнева, затянувшегося на долгий морозный месяц. Затяжной болью и депрессией, что туманила рассудок. Глупым решением и нежеланием найти выход. Желанием убежать, спрятаться, забыться. Жаждой править своей судьбой, своим собственным миром.
Рождество больше не будет прежним для окружения когда-то амбициозного следователя Джи Чанмина. Каждый из них хранит надежду, что всё это было лишь ошибкой, не верно выбранным путем. Тем не менее, каждый из них знает: всё, что было сделано, — обдуманное решение бывшего следователя, что повёлся на поводу мыслей и чувств. Они знают, что ранее он ещё не был так готов к смерти, как тогда, в момент, когда ревность и злость стали его единственными чувствами.
Ему нет оправдания, однако он сам судил себя по закону. Жизнь за жизнь. Таков был устой, которому он последовал, выстрелив себе в голову, тем самым закрывая дело под дьявольским номером четыре.
