Тени Афины

9х12 Найн мучали кошмары всегда. Сколько они себя помнят, сколько бы лет им ни было — Твелв с уверенностью готов сказать, что так было всегда. Даже тогда, когда они ещё жили в стенах места проведения эксперимента, Девятый просыпался от кошмаров. Были, наверное, они совершенно другими, нежели сейчас, но остальное остаётся неизменным: тогда ещё маленький мальчик подскакивал на постели, загнанно дышал, зажимал себе рот ладонью, чтобы не разбудить, не потревожить и без того чуткий сон других детей, долго всматривался в пустоту немигающим взглядом, иногда даже роняя слёзы. Двенадцатый помнит это слишком хорошо, потому что чужой страх отзывался печалью и уколом под рёбрами, когда он выглядывал из-под одеяла, глядя на соседнюю кровать рядом; тогда они ещё не были так близки, но уже тогда приглядывали друг за другом. По крайней мере, он приглядывал за Найн. Сначала — из детского любопытства. Наблюдать за Девятым было отдельным видом удовольствия, особенно когда он играл с Файв в шахматы. Сам Твелв никогда не был в них силён. Да, играть умел, до сих пор умеет, но особой страсти к ним не было никогда. Найн же постоянно разыгрывал партию за партией с Пятой, не только потому что других развлечений попросту и не было, но и, очевидно, потому что ему нравилось. Твелв же нравилось наблюдать со стороны за чужим задумчивым перед каждым ходом и сосредоточенным уже после, в ожидании ответа, лицом. Тогда Найн был чуть менее скуп на эмоции: улыбался, глаза лучились детской непосредственностью, интересом, любопытством. Его глаза светились надеждой. Надеждой на то, что это всё закончится, что происходящее — лишь длинный кошмар, который нужно пережить, переждать, и он рассеется утром, как это происходит с дурными снами, преследующими его. Но кошмар затягивался всё дольше, а глаза угасали, превращаясь из искрящихся на солнце льдинок в глубокие тёмные льды айсбергов. За этим было сколько больно, столько и завораживающе наблюдать. Потом Твелв наблюдал за ним чисто с эстетической точки зрения. Уже после побега, когда они нашли для себя укрытие, в котором живут по сей день, Двенадцатому нравилось наблюдать за напарником, когда тот работал, например. У Найн красивый профиль, нос с лёгкой горбинкой, худое лицо, такие же худощавые руки и длинные пальцы. Эти пальцы могут как ловко обращаться с кухонным ножом, когда он готовит ужин, так и бережно методично паять провода для очередного будущего взрывного устройства. Твелв и сейчас всегда старается ловить взглядом каждое движение, неторопливое и плавное, потому что размеренное и обдуманное — ничего лишнего. В этом в принципе весь Девятый, не позволяющий себе ничего из того, что сам считает лишним. Даже если это его собственные эмоции, переживания, мысли. И только затем Твелв признался себе, что все эти наблюдения не прошли мимо и изначально не были просто так. Он не уверен, как Девятый относится к их взаимоотношениям — считает ли сугубо партнёрскими, товарищескими или братскими, — но точно знает, что портить их не намерен. Ему хватает даже просто того, что он может быть рядом, смотреть, любоваться, помогать. Он полезен, он не мешает, и это то, что в нём абсолютно точно ценят. Найн не оценит его привязанность, потому что они не один раз обсуждали: от привязанности только лишь проблемы. И уж тем более Найн не оценит признания в любви: откуда им вообще знать, что такое любовь? Им просто не дано о таком знать, потому что это не для них и не про них. Даже несмотря на то, что сейчас они формально свободны. Твелв считает, что они вольны жить так, как хочется, потому что ни единая душа их не ограничивает. Даже закон для них не всегда помеха. Найн считает, что они скованы чувством долга. Слово «месть» или «отмщение» будет слишком громким для их цели, но долг перед теми, кто остались там, кто умерли за стенами — это то, что ими, им движет. Сейчас его кошмары усугубились и стали совсем другими: не придумки детского измученного сознания, не страхи, а не отпущенное прошлое, которое израненная психика заставляет переживать из раза в раз, ночь за ночью, приправляя всю картину самым настоящим экзистенциальным ужасом, который остаётся после пробуждения. А ещё как последствие всего пережитого добавились мигрени, донимающие в том числе даже днём и заставляющие сгибаться пополам, впиваться пальцами в виски, оттягивать волосы у самых корней, чтобы хоть немного ощутить себя собой. Твелв в этом плане повезло заметно больше — подобные вещи его не тревожили, и за это он чувствует себя почти виноватым. Видит бог, что если бы он только мог, то перенял бы хотя бы половину всего, что переживает Найн.

***

«Что за здание стоит рядом с домом Бога, отгадавшего загадку? Ищите, пока ваши ноги не откажут, и вы не станете хромать.» — так звучит их новое послание для полиции. У Твелв снова нет никакой уверенности в том, что детективы, а уж тем более полиция, поймут их правильно, однако Найн продолжает надеяться даже после того, как разочаровался в них днями ранее. С чего бы вдруг? Ведь их основная миссия даже не столько в самих детективах, сколько в создаваемом резонансе. Со взрывами или без, но они всё равно покажут и расскажут им то, что собираются. — Ты правда думаешь, что в этот раз они успеют разгадать загадку? — без особого энтузиазма интересуется Твелв, роняя голову на сложенные на столе руки. На улице всё ещё безумно жарко, отчего чувствуешь себя так, будто плавишься вполне себе физически, а не только морально. Но заботит это, кажется, только его из их дуэта. — Думаю, что да. — в той же манере, словно они обсуждают что-то будничное, отвечает Найн и делает глоток давно остывшего кофе, — В прошлый раз мы дали слишком мало времени. В этот раз суток им должно хватить. Двенадцатый вздыхает и отводит взгляд. Что ж, спорить он точно не станет, но и такой уверенности в каких-то детективах, которые вообще вот только приехали в Токио, он понять не может. Сомневаться в решениях и поступках напарника не приходилось, но такое поведение кажется заметно нетипичным для обычно недоверчивого и сдержанного Найн. Наверное, это не плохо..

***

С момента взрыва прошла пара дней. В полиции пока они не появлялись: офис в Роппонги закрыли, а весь его штат распределили по ближайшим участкам. Дазай не хотел соваться туда один, а Куникида.. Он так и не отпустил эту ситуацию, продолжая винить в произошедшем себя: он не успел, он не смог, именно он не додумался и не понял. Смотреть на это спокойно долго не смог даже Осаму. От наблюдения за осунувшимся, словно на него повесили вполне себе физический груз, Доппо становится просто тяжко на душе и самому, а Дазай не любит любого рода дискомфорт. По крайней мере, именно так он оправдывал самому себе свои намерения помочь напарнику — чтобы избавиться от гнетущего чувства, и всё. Сначала он пытался быть вкрадчивым, оставляя для погрузившегося в работу с головой — дураку понятно, что только ради эскапизма, — напарника свежий кофе на столе, периодически одёргивая его предложениями поесть вместе или пройтись на улицу; но потом просто терпения не хватило. Куникида упорно игнорировал и пресекал любые попытки вывести себя из такого состояния, отчего с каждым днём выглядит всё хуже и хуже, потому что, очевидно, и спать стал хуже и меньше, чем побудил своего напарника действовать прямее и решительнее. — Куникида-кун. — негромко, но решительно обращается детектив, заглядывая в чужую комнату, — Нам нужно поговорить. Отвлекись-ка на минуточку. Доппо и в самом деле отвлекается — поднимает взгляд поверх очков на стоящего в дверях Дазая, качает головой слабо и возвращает своё внимание иероглифам на экране ноутбука. Он примерно знает, о чём и зачем с ним хотят поговорить, но особой нужды в этом не видит. Как будто его так легко переубедить. И такое поведение Осаму только больше раздражает. Конечно, не ему говорить о несносности, но всегда важен контекст происходящего. И сейчас он особенно важен. Подойдя к чужому столу, осторожно кладёт ладонь на крышку ноутбука, заставляя её плавно опуститься, а затем и закрыться совсем. Куникида такому действию ничуть не удивляется, даже не возмущается, а вот Дазай хмуро сводит брови. Между ними устанавливается долгий, будто даже осязаемый зрительный контакт, при котором никто не смеет отвести взгляд. Кофейно-карие глаза пристально вглядываются в песчано-зелёные глаза напротив, стараясь разглядеть в них что-то конкретное. Заметно лишь то, что при внешних попытках казаться буднично спокойным и собранным, в этих глазах отражается страх, усталость и печаль, природу которых Осаму пока не дано постичь. И ведь слова подобрать сложно. Что он собирается сказать Доппо, чтобы тот сразу ему поверил, переосмыслил ситуацию и смягчил отношение к самому себе? Звучит как не самая легко выполнимая задача, особенно зная чужой характер. Осаму закусывает нижнюю губу на мгновение, но взгляд всё так же не отводит. — ..Ты же понимаешь, что не всё в мире зависит от тебя? И в этой ситуации не всё зависит от тебя, от нас. Ты делаешь всё, что можешь, и этого достаточно, потому что.. Первым зрительный контакт нарушает Доппо, когда уводит взгляд в сторону и поджимает губы в тонкую линию. У Дазая в этот момент что-то обрывается в душе, потому что он никогда не видел, как Куникида плачет. Более того, он даже не понимает, что конкретно вызывает у напарника такую реакцию сейчас, ведь бывали ситуации и пострашнее, в которых им приходилось участвовать.. Поколебавшись, детектив обходит стол и подходит ещё ближе, чтобы напарника просто обнять, осторожно прижимая его светлую во всех смыслах голову к себе. Доппо рвано вздыхает, а Дазай старается на него не смотреть — только ненавязчиво гладит по волосам и просто ждёт. Невольно Осаму вспоминает давний инцидент с Лазурным королём, в котором участвовали они оба. Это наталкивает на некоторые мысли и кое-что проясняет в его глазах, касаемо чужой болезненной во всех отношениях реакции как на происходящее сейчас, так и на дело в целом.