дно небесных глаз

Фред осторожно, медленно проводит пальцами по чужому предплечью. Неспешные, едва ощутимые, нежные, чуть щекочущие прикосновения самых кончиков его пальцев вызывают у Мэла по коже табун мурашек. Фред это замечает — улыбается украдкой, утыкаясь холодным носом в чужую спину, от чего тот сдавленно выдыхает в ответ, и скользит рукою выше. Обводит, уже более ощутимо, плечо Бирюкова, а после обнимает со спины, подкрадываясь поближе. Мэл неспокойно, нервно сглатывает, прижимается к Брусницыну, прикрывает глаза. Фреду иногда кажется, будто тот боится; причем боится постоянно, всего подряд, даже дышит очень-очень тихо, едва слышно, будто пытаясь слиться со всем вокруг, исчезнуть, испариться; надеется открыть глаза — и понять, что это все не более, чем сон, возможно, самый глупый за всю его жизнь, нелепый и сюрреалистичный. И самое забавное, самое ироничное, но притом печально отдающее скрипом в сердце — Фред это все прекрасно понимает. Знает и видит. И ему нечем возразить; нечем успокоить, обольстить, обласкать. Каждое слово его для Мэла — пустым звуком будет. Им нельзя быть вместе. И от каждого легкого дуновения ветра, от малейшего шороха из глубин квартиры, от каждого скрипа половиц — даже издалека, совсем тихого, едва разборчивого, Бирюков вздрагивает, сжимает крепче пальцы на чужом запястье, или краю простыни, одеяла, напрягается тут же всем телом, всем своим существом, готовый в любое мгновение подпрыгнуть, спохватиться, и — бежать, бежать, не оглядываясь, куда подальше. Сердце у Фреда разбивается вдребезги от этого каждый раз. Маленького, бедного, глупенького мальчишку хочется так отчаянно спрятать и защитить, аж руки немеют — когда Брусницын ими же впивается в чужую бледную кожу, обнимает, как в последний раз, прижимает к себе так крепко, что Мэлу аж дыхание перехватывает. — Фред, — совсем тоненько, тихо, почти умоляюще произносит Мэлс, и лишь тогда Брусницын хватку ослабляет. Тот хватает его за запястье осторожно, как бы тем самым прося руки не убирать — только хватку ослабить. Фред тяжело вздыхает и трется кончиком носа неспешно по оголенному плечу Мэла. — Прости. — также тихо, под стать Бирюкову, шепчет Фред почти в самое ухо. Тот ежится в ответ, однако… не отстраняется. — В Америку, значит? — совсем невпопад спрашивает Мэл. Фред чуть приподнимается на своём месте, укладывая на чужое плечо уже голову; и поглаживает, осторожно перебирая пальцами, запястья Мэлса. — Хочешь, я останусь? Бирюков ерзает на своём месте, открывая наконец глаза и поворачивая голову чуть вбок, утыкаясь носом в чужую щеку. — Ты что, совсем дурак? — не смотря на неудобное положение, Мэлс головы не отворачивает, лишь поднимает взгляд повыше — к глазам напротив. Фред молчит. Ему хочется окунуться в глаза Мэлса; они такого небесно-нежного цвета, что на душе вмиг становится легко-легко, и будто за спиной появляются крылья, хоть прямо сейчас — прыгай, как с парашютом. Мэл думает, что в глазах Фреда можно утонуть. Фред надеется, что в глазах Мэла невозможно разбиться. — Мэл, слушай, — наконец выдыхает Брусницын. — Я останусь. Ладно? — Нет! — Бирюков отстраняется, и Фред вдруг чувствует, как без него холодно и пусто рядом. — Ты должен поехать. Такой шанс… Брусницын грустно, молчаливо наблюдает за тем, как Мэлс садится на постели, отодвигается к самому краю и тянется рукою за одеждой. — Нет, Фред, ты должен… а как же отец… а как же… — Мэл. — голос Фреда звучит гораздо громче, слишком ярко и отчетливо в сравнении с его мягким, торопливым, неразборчивым шепотом. Бирюков вздрагивает, оборачиваясь на того через плечо. — Мэл, не уходи, пожалуйста. Останься. Я все сделаю, что скажешь, только побудь со мной сейчас ещё. — Но как же… — Мэ-эл. — Фред резко поднимается со своего места и притягивает Мэлса к себе за руку, тут же не давая и слова сказать — затыкая поцелуем. Губы у Мэла мягкие и нежные — как и волосы, в которые Брусницын запускает свои длинные пальцы, взлохмачивая еще больше и чуть массируя, проглаживая. Мэл хочет было отстраниться, но он каждый раз в руках Фреда тает и становится податливым, уступчивым, что сил спорить не остаётся; склоняя голову чуть набок, он отвечает на поцелуй более неумело и неловко. Но Брусницын на это лишь улыбается прямо в чужие губы, прежде чем Мэлса из своей хватки выпустить. Бирюков смотрит так грустно — что Фред готов поклясться, у него вот-вот внутри что-то расклеится, сломается, лопнет, взорвется. Он поджимает губы и виновато отстраняется. — Прости. Ты можешь идти, если хочешь. Какие глупости. Фред молчаливой тенью возвращается к себе на место и переворачивается на другой бок, глядя в сторону — взгляд пробежался по стене напротив, немногочисленной мебели, полке с книгами, остановился на занавешенном окне. Сначала комната погрузилась в душащую тишину; чуть позже до него донеслись слабые копошения со стороны Мэлса — шелест простыней, его одежды. И Брусницын уже ни на что не надеется, пока вдруг не чувствует, как Мэл опускается рядом, у него за спиной. От легкого соприкосновения кожи о кожу Фред чувствует, как тепло слабо, но ощутимо расходится по его телу, чуть улыбается, но с места не сдвигается — хотя так хочется обернуться и на того взглянуть. Но спугнуть или поставить и так ни в чем неуверенного и запутавшегося Мэлса в неловкое положение боязно. Ему не хочется уезжать — теперь уже нет. И оставлять Бирюкова не хочется. Но еще больше не хочется его запирать в клетку и сажать на цепь. А Фред знает — именно так чувствуется все то, что между ними происходит. И дальше не будет happy end'а, хотя так отчаянно хочется и мечтается. И, кажется, не смотря на весь свой оптимизм, аж до абсурдности порой, Мэлс понимает это гораздо очевиднее, чем сам Брусницын. — Ты не скучай тут без меня, а? — старается как можно бодрее Фред, чтобы не расстраивать того еще больше. — Я приеду — привезу тебе чего-нибудь, хочешь? Расскажу, как там. А у тебя все здесь будет. По-другому будет. И жена, и дети, и джаз. Да, Мэл? Кота заведете — назовете в честь меня. Трудно будет — да, будет, наверное. Зато ты счастлив. Будешь счастлив? Обещай. Без обещания не уеду — так и буду глаза мозолить. Мэлс молчит. Он не может обещать. И Фред вдруг разбивается о дно небесных глаз. Мэл — почти захлебнулся в водной глади.