witness and savior

Стояла тихая ночь. Улицы Нью-йорка не спали никогда. В любое время можно было наткнуться на одного или нескольких прохожих, на группы подростков или взрослых. Хуже всего было в тёмных, безлюдных улочках, куда не заглядывали полицейские. В таких часто происходили разного рода бесчинства. Александр стал свидетелем одного из них. Он в ужасе прижался к стене, наблюдая за стремительно разворачивающейся прямо перед его глазами картиной. В тени его видно не было, он не издавал не звука, зажав собственный рот дрожащей ладонью. Джеймс раз за разом наносил удары, не обращая внимания ни на что вокруг. Кажется, он даже забыл о том, где находится. Маленькие, тонкие руки дрожали от сознания собственного бессилия: в силе он уступал даже Пегги, а его габариты явно нельзя было и близко сравнивать с габаритами Рейнольдса. Шестерёнки в мозгу лихорадочно крутились, но мысли убегали от него, не задерживаясь ни на секунду; дышать было тяжело, почти невозможно: к горлу подступил ком, а от страха голова шла кругом. Джефферсон едва ли не обливался кровью; весь асфальт был пропитан грязно-бордовыми пятнами. Александр не знал, что за конфликты между этими двумя, расслышать тихие рычащие фразы Рейнольдса было почти невозможно, но происходящее никак нельзя было назвать чем-то нормальным. Он прекрасно понимал, почему настолько сильно трясётся за этого кудрявого идиота сейчас, но признаваться в этом не хотелось никому. Он знал, что не должен вмешиваться в чужие разборки, но видеть такого беспомощного Томаса было невыносимо. Он был бледен, на его лбу выступила испарина. Он тихо хрипел, лишь изредка огрызаясь. Его голос срывался каждый раз, но звучал самоуверенно и твёрдо, так, как звучал всегда. Когда Джеймс бил его, он мычал от боли, кусал губы, бил кулаком о стену, но не позволял себе кричать. Почему он не сопротивляется? Алекс не стал останавливаться на этой мысли и искать ответ. Сейчас каждая секунда была на счету. Срочно нужно было сделать хоть что-то. Плевать что, но больше бездействовать Александр не мог. — Рейнольдс! — резко выкрикнул Гамильтон, выходя из своего тёмного укрытия, всем своим видом показывая презрение. — Какого чёрта ты творишь? — Ааа, Гамильтон, — с недоброй усмешкой протянул Джеймс, отпуская Томаса, которого до этого держал за воротник малиновой рубашки; тот безжизненно упал на заляпанный кровью асфальт. — Мой старый добрый друг. Александр поморщился, подходя ближе и прожигая его взглядом, полным ненависти. Он перестал даже пытаться прикрыть свою злость; страх отошёл на второй план. Руки всё ещё дрожали, и Гамильтон догадался спрятать их за спину. — Не друг и никогда не буду им, — твёрдо отрезал он, краем глаза обеспокоенно поглядывая на своего соперника. — А ты, я смотрю, продолжаешь нарушать правила? — Тебе-то что, Гамильтон? — оскалился Рейнольдс. — Это же всего лишь Джефферсон. — Тебя сейчас не это ебать должно, — прорычал Александр, подходя ещё ближе. — Потому что если ты сейчас же не скроешься с моих глаз подальше, то о твоих похождениях узнает декан. Рейнольдс резко двинулся к Гамильтону, но тот выбросил вперёд руку с телефоном: он позвонил Вашингтону. — Ты не посмеешь, — в ярости воскликнул Джеймс. — Иначе все узнают о том, что ты трахал мою девушку и платил за это. — А ты избивал её и насиловал, — парировал Александр. — Так что убирайся вон, дерьма кусок. Джеймс с перекошенным от ярости лицом занёс кулак для удара, но тут же услышал голос декана: «Александр? Александр?..» Рейнольдс выругался себе под нос и быстро зашагал прочь, накинув капюшон на голову. Гамильтон дождался, пока он скроется за поворотом, сбросил вызов и рухнул рядом с Джефферсоном на колени. Тот прожигал его мутным взглядом. — Гамильтон… — кое-как прохрипел он. — Какого чёрта?.. — Заткнись! — истерично вскрикнул тот. — Придурок! Идиот! Кусок дебила! Александр разрыдался, не замечая своих же разбитых коленей; он прижался лбом к чужой груди, пачкаясь, но чувствуя огромное облегчение. Томас растерянно положил руку на его волосы, поглаживая их дрожащей, окровавленной ладонью. Его мутило, хотелось закрыть глаза и уснуть; боль пронизывала всё его тело, принося немыслимую агонию, и чужое прикосновение делало ещё больнее, но он держался, потому что редко можно было увидеть, что Гамильтон волнуется за него. — Мудак! Ты хоть представляешь, как сильно я испугался?! А если бы он до смерти отделал тебя! Блять, ты хоть думаешь своей дурацкой головой, Томас?! — Не знал, что ты ко мне настолько небезразличен, — с непонятной интонацией слабым голосом проговорил Джефферсон, прикрывая глаза. — А ты меня видимо совсем ненавидишь!.. — не унимался Александр. — Имбецил!.. — Алекс… — Заткнись! — зашипел Гамильтон, резко поднимая голову и глядя на него заплаканно. — Ты сможешь встать? Джефферсон кивнул, касаясь ладонью его щеки. Хотелось успокоить его, но он знал, что сделать этого не в силах. В ушах звенело, а голова кружилась так, что к горлу подступала тошнота. Всё перед глазами смешалось, двоилось и расплывалось. Ноги совсем не держали Томаса, он упрямился, желая показать Александру, что переживать не стоит; но хрупкий Гамильтон всё равно по большей части тащил его на себе. — Ко мне ближе, — отрывисто бросил Алекс. — Это констатация факта, Томас, и возражений я не приму. — Не знал, что мы настолько близки, — со слабой усмешкой проговорил тот. — Закрой свой рот! — раздражённо отрезал Гамильтон. — Сейчас не слишком подходящее время для шуток, не находишь?! Лучше сосредоточься на дороге, ладно? Джефферсон только хмыкнул, кое-как передвигая ноги. И что творится в голове у этого гремлина? То во всеуслышание заявляет, что «Томас самовлюбленный мудозвон», а то с такой упрямостью на своих плечах к себе домой тащит… Честно говоря, Джефферсон даже и не помнил, с чего началась их негласная вражда. Он знал только то, что в чужих глазах далеко не ненависть плещется при взгляде на него. Вот только знал ли Гамильтон, что в глазах Томаса можно прочесть то же самое? Наверное, нет. И Джефферсон думал, что оно, пожалуй, к лучшему. Томас не помнил большую часть их пути к квартире Гамильтона; его мысли были окутаны плотной завесой тумана. Он изредка проваливался в темноту, но не позволял себе показать, что ему настолько хреново. Не хватало ещё, чтобы Гамильтон снова плакал… Почему-то этого особенно сильно не хотелось, хотя что такого в обычных слезах? Ответ был очевиден, но Джефферсон не стал думать над ним, позволяя мыслям перетечь в другое русло: сейчас перед ним стояли промы явно понасущнее, чем чужие слёзы. Например, они едва не навернулись, пока шли к лифту. Гамильтон чудом удержался на ногах и удержал при этом своего соперника. Джефферсон искренне не понимал, как человек, живущий на одном кофе, вообще может совершить такой подвиг. Квартира Александра поразила своей простотой. Она была устроена в обычных, невзрачных бежевых тонах, но предметы интерьера были тёмных оттенков зелёного. Перфекционист в душе Томаса уцепился невольно за мелкие детали, запоминая их. Наверное, у Алекса было не так уж и много денег, но почему-то убранство квартиры даже не намекало на это. Гамильтон попросил его облокотиться о стену, а сам быстро скинул с себя кроссовки и пошёл застелил кровать покрывалом. Он всё ещё не мог прийти в себя; было ясно видно его волнение. Он бросил нервный взгляд на убранство комнаты: всюду валялись листы бумаги, стояли чашки с недопитым кофе и всюду рассована была грязная одежда. Он выругался мысленно, но времени на уборку не было. Кроме того в квартире было непривычно тихо: Александр не выносил тишины, она давила на него, и он обязательно включал что-то, чтобы оно играло на заднем фоне. Теперь же слышно было только хриплые, иногда свистящие выдохи Томаса и быстро бьющееся сердце Алекса. Это давило, заставляло невольно ожидать чего-то ужасного, хотя ничего, очевидно, не должно было случиться. — Пойдём, пойдём, я уложу тебя сейчас, обработаю твои раны, пойдём… — забормотал Гамильтон, помогая Джефферсону разуться, подхватывая его под локоть; он даже не вёл его, а тащил за собой. Томас не жаловался, хотя ему было невероятно плохо, его мутило, быстро идти было тяжело… Но Александр был так решителен, что слова застревали в горле. А ещё он так неуверенно мямлил все эти слова… Боже, это было даже мило с какой-то стороны. Джефферсон с тихим стоном лёг на кровать, жмурясь от боли. Гамильтон ласково погладил его по волосам, сходил взял чистую тряпку, миску воды и перекись с ватой. Он аккуратно опустился на край кровати рядом с чужими бёдрами. Первым делом он закатил рукава своей безнадежно испорченной рубашки и вытер свои и чужие руки. Ладони Томаса были чуть ли не в два раза больше его собственных, и Александр невольно улыбнулся. Малиновая рубашка Томаса превратилась в нечто заляпанное кровью, испачканное в пыли, мокрое от пота, поэтому Алекс принялся медленно расстёгивать пуговицы: такой тряпке, во-первых, нечего было делать на всегда идеально одетом Джефферсоне, а во-вторых, ему нужно было хоть как-то обмыть чужое тело. Томас не сопротивлялся, он лежал в одной позе, не двигаясь, и не мигающим взглядом смотрел в лицо своего соперника. Стягивая с Джефферсона джинсы, он вспыхнул от смущения, которое сразу с головой выдавало его. Он старался не смотреть туда, куда не стоило, и закончил с раздеванием довольно быстро, учитывая все его предосторожности. — Ты покраснел, — констатировал Томас. — Я запомню. — Э-это не то, что ты думаешь, Джефферсон! — по-детски воскликнул Гамильтон. — Ты в своём уме вообще?.. Заткнись там и лежи молча!.. Сумасшедший!.. Тот ухмыльнулся и ничего не ответил. Александр смочил тряпку водой, аккуратно начиная омывать стройное, мускулистое тело. Запёкшуюся кровь было почти не видно на тёмной коже, и парню приходилось щуриться, чтобы рассмотреть хоть что-то, потому что без очков было тяжко. С лицом и торсом он закончил довольно быстро. Томас ни разу ни слова не сказал, только изредка шумно выдыхал сквозь стиснутые зубы. Он не смотрел на Гамильтона, жмурясь; тот был этому только рад. Особенно тогда, когда подошла очередь омывать нижнюю часть тела. Алекс неоднократно витал в облаках, представляя себя вместе с Томасом, поэтому ситуация была вдвойне смущающая; но он ни разу даже не поднял взгляд, несмотря на жгучее желание увидеть в чужих хоть капельку из того, что терзало собственное сердце. Он молчал, стиснув зубы, изредка жмурясь, но старался сохранять уверенный вид. — Всегда знал, что ты франкофил, — с лёгкой усмешкой кинул он, намекая на бельё Джефферсона цвета французского флага. — По крайней мере, я знаю где находится Франция, — в тон ему ответил Томас. Гамильтон беззлобно рассмеялся, качая головой и не чувствуя больше той неловкости. Работать тряпкой стало гораздо легче, так что он вскоре совсем отложил её. — Тебе бы к врачу, на самом деле… — заметил Александр, беря в руки вату и жалея о том, что в таком бардаке не может найти щипчики. — Ты и сам знаешь мой ответ, — поморщился Джефферсон. — Я не думаю, что он как-то серьёзно навредил мне. — Почему ты не поставил его на место? Ты не уступаешь ему в силе, а в уме превосходишь… — С утра мигрень мучает, — просто ответил Томас, поглаживая его по запачканным уже высохшей кровью волосам. — А этот ублюдок ещё набросился сзади. Александр замер, глядя удивлённо и скорее растерянно в чужие глаза. Он ждал каких-то невероятных оправданий, «не выдуманных» историй, чего удобно, но явно не такого простого ответа. И лишь через несколько секунд он перевёл взгляд на чужую руку, расслабленно выдыхая. — Мигрень?.. — глупо переспросил Гамильтон. — Не забивай голову этим, — отмахнулся Джефферсон, — лучше шевелись, мне надоело лежать одному. Александр закатил глаза, хмыкая, и принялся обрабатывать ссадины и царапины. Хуже всего было с разбитыми костяшками; Рейнольдс бил скорее по печени и почкам. Закончив, Гамильтон отложил всё и уложил голову на чужую грудь, прикрывая глаза и обнимая его. Томас тихо выдохнул, прижимая покрепче к себе. Больно, конечно, но нельзя же терять такой момент? — Мудак, — буркнул Александр. — Я правда чуть не умер от страха. — Это я заметил, — усмехнулся Джефферсон, мягко поглаживая его по волосам и спине. — Как и то, что я тебе, оказывается, нравлюсь. Гамильтон промолчал, обнимая его покрепче, осознавая то, что Томас не станет смеяться над ним или унижать сейчас. — Ты мне тоже, — непринуждённо продолжил Томас. — Но об этом мы поговорим завтра. А ещё примем душ и позавтракаем, хотя я не отказался бы от бутылочки вина. А сейчас я очень хочу спать. Между ними повисла тишина; оба не желали её разрушать: и так было сказано и сделано слишком многое. — А одеться ты хочешь не очень сильно, да? — Вообще не хочу, если честно.