Even if you are not ready for day Даже если не готовы ко дню, It cannot always be night Ночь не может длиться вечно.
Но это долгая история.***
Реми затягивается и думает: блять. В идеале планировалось ни о чём не думать. Но трава преумножает глубоко скрытый негатив. Стоило бы задуматься вовремя, но. Он ни о чём не думает. Долгая история начинается в ночном клубе. Где-то с третьим глотком джина приходит осознание, что всё могло быть иначе. Но грязная лужа, через которую протянут его жизненный путь, оказывается глубже; бездонной пропастью, из-под которой не видно света, не слышно звуков; нет никого, кроме тактильно ощутимой герметичной изоляции. Всё начинается с ночного клуба.U got sick thoughts? Мерзкие мысли? I got more of 'em Моих куда больше.
Жизненный путь приводит его в скопление, чтобы затеряться. Иголка в стоге сена, цифра в числовом массиве, единица в двоичном коде. И он теряется, теряет себя и ничего не обещает. Делает четвёртый глоток и покорно ждёт потока отравленной крови. Нужно подумать, но не хочется. Прозрачное «обязан» хочется вычеркнуть и забыть, как страшный сон, напиться до беспамятства и проснуться пустым. Новым. Другим. Ведь всё могло быть иначе — не так.***
Долгая история приходит к нему в неспокойном сне, пока он шарит по обивке дивана. Помимо худака из плюша ничего не находит, укрывается им с капюшоном и засыпает снова. До полудня ему больше ничего не снится. Долгая история — его жизнь. Стеклянный песок разбитой фигурки человечка. Начиная с первого детского воспоминания, заканчивая днём, где он просыпается в незнакомом доме на границе города. И эта движуха должна была напрячь, но кто не просыпался в чужом доме после стопок на усмотрение бармена? На мало обставленной кухне жарятся яйца, горячо пахнет специями и мясом. Прекрасное начало дня, несмотря на лёгкую тошноту и пульсацию в пустой голове. — Доброе утро. Анна поправляет лямки кропа. Завершает наспех приготовленный завтрак и делает вид, что всё под контролем настолько профессионально, что вливаешься. И он вливается — заползает на одноместную кровать в углу маленькой комнаты и делает вид, что что всё под контролем. В целом, со стороны их можно спутать с друзьями. Они познакомились вчера.***
Анна-Мария оказывается ангельски нежной, ложится под его крыло, запускает ладонь в волосы и проводит по шее. До этого момента Реми не замечал за ней любви к тактильности. Серию Барби они откладывают на потом. Она залезает сверху, расстёгивает джинсовые шорты и блядски возбуждает. Несмотря на больную голову, несмотря на некоторые трабблы в жизни, несмотря ни на что. Он смотрит, как Анна держит ремень, как в глазах её шляшут черти, как по дефолту согласен на всё, что сбредет ей в голову. Он сейчас — пустое полотно, натянутая тряпка на доски, и чем он станет после — не в его праве решать. Она просит, чтобы он не молчал. Она фиксирует ремень на его горло и требует, чтобы он не молчал. И он не молчит: шумно выдыхает и напрасно напрягает шею, откидываясь на спину. Так же напрасно ищет возможность вздохнуть. Позволяет переместить ладони на её бедра и сжимает их после рывка. Анне нравится, Анна оказалась доминантной, и это красит её, как неизведанную индивидуальность ещё сильнее. Кончить ему не разрешают ни от дополнительных стимуляций, ни от прямого массажа. Только непрямой контакт с её телом и нежное физическое насилие. Он давится и проглатывает боль от сужающегося ремня на шее. Выплёвывает остатки воздуха из лёгких, дрожит от нехватки. Проводит ладонью по хаотичной траектории, достигая груди. Играть по её правилам не сложно, несложно не останавливать себя. Скулить от боли он умеет. В голове крови больше нет. Запрет оргазма даётся сложнее сухого закона. Вчера она была другой.***
Реми чувствует себя здесь, как дома. Он ничего не объясняет. Не в его стиле. Просто пишет, что был бы рад накидаться с давней подругой где-нибудь и помолчать о накопившемся. Она предлагает ему самому решить, где и когда, перечёркивает планы и появляется на машинке отца, как появляются селебрити на показы и красную дорожку. Выглядит, как предупреждение об опасности и входит в чёртов клуб, словно на банкет с королём. Ставит перед фактом, что нашла подругу, и её необходимо откатать в его присутствии. Будет через часа два, если не больше, так что стоять на месте бессмысленно. И они не стоят. Он караулил её клатч — с кремовой помадой и туалетной водой — пока его хозяйка целовалась с высокой рыжей девушкой, нарезаеющей круги, как голодная акула из фильмов, долгих часа два. Ванда вскоре выцветает в поле зрения, подсаживается и сияет, как ювелирная драгоценность. Отпечаток ровного ряда зубов на открытом плече и три неярких засоса. И уведомление, что скоро буду.I been had the bop Всегда был свой кач, The devil my opp Дьявол мой враг. Can't pay me to stop Деньги не преграда, My God at the top Мой бог со мной.
Чёрный топ под зелёной блузкой и сияющие малахитом губы. Перепутать её с кем-то сложно. Круг общения Ванды по-своему отличается. Никто не называет фамилий; только имена и сухое знакомство за сухим полусладким. Анна упоминает бывшего парня и разбитое сердце из-за лучшей подруги, затрагивает что-то больное, недавно похороненное внутри себя, и предлагает нагнать два часа отсутствия алкоголем. Закопанное бессилие раскрывается за обсуждением личной жизни. Ванда записывает номер той девушки, как запасной план номер два, и отмахивается от какого-либо будущего между ними. Причин для этого достаточно. Для отказа необязательна причина. Анна называет это свободолюбием и как-то переходит к своему бывшему парню, который выбрал её школьную подругу. Дрейк — кусок дерьма и мудак, неспособный говорить, когда стоит, и способный делать вещи, которых не стоило. Ванда предлагает ужалить в слабое место или, хотя бы, дать понять, какой шанс проебан; но Анна менее радикальна. Предпочтение пало на холодную войну и карму. Потому что — Прайд само воплощение кармы. Он выбрал не то зло из двух. Возможно. Возможно, его смертный договор подписан и заверен.Livin', speakin', praise God Живые и говорящие, Слава Богу Walkin' out the graveyard back to life Возвращаемся из кладбища к жизни.
Месть обязана быть пропорциональна жизни. Насколько сладка, настолько больнее надо бить. Ванда подкарауливает Анну и предоставляет кампанию. Потому что Анна здесь, чтобы показать, что Роберт Дрейк проебал, и чтобы посмотреть в его глаза, когда он поёт о любви. Потому что в полночь выступают Мутанты. Реми предпочитает наблюдать издалека. Отвлекается, чтобы убедиться, что здесь безопасно. Безопасно в контексте сегодняшнего вечера, портить который не хочется хотя бы ради Ванды. Хотя бы ради вечера. Возвращаются они одновременно. Анна поправляет не до конца снятую блузку, открывая доступ к наспех расписанной груди. — По мохито? Никто не отказывается. Никто не упоминает, как пожирал взглядом Роберт Дрейк свою никому не нужную ревность. И как смотрел на друга, тянущегося с маркером к декольте его бывшей девушки. Их вечер заканчивается ночью. С расписанной грудью, как греческие богини на кувшинах, с пачкой Мальборо и лёгким алкогольным опьянением.***
В зелёных глазах пляшут черти, пока он учится заново дышать. Анна одевается так же, как раздевается — прекрасно и отстранённо. Не стесняясь себя, не стесняясь зацепившегося за её спины взгляда, не обращая внимания, что в комнате помимо неё и тинейджерского барахла кто-то ещё. Их прерывает вернувшийся мужик. Странно делить полупустой домик со зрелым мужчиной без причины. Вряд ли просто сожитель, поэтому Реми останавливается на отце или дяде. Мужик на мотоцикле представляется Джеймсом Хоулеттом и тянет руку. Мистер Хоулетт заполняет собой всё пространство, закидывает на спинку дивана руки и затягивается самой жирной сигарой. Спрашивает: — Подкинуть? Реми думает: ого. Мистер Хоулетт молодой для родителя взрослой дочери и горячий малый, совершенно не подходящий для роли милосердного опекуна. Убийственно притягательный и отталкивающий одновременно, ведёт себя так же — будто всё, что случилось вчера, в порядке вещей. Реми говорит первый адрес, пришедший в голову.