***
Чертчертчерт — пишет Ванда. Пять утра, которые провели на автостоянке у магазина с горячим завтраком и литровой бутылкой воды. Реми докуривает и отправляет, что недалеко от неё. Прикладывает геолокацию. Что делать с этой информацией она знает. Я приеду — приходит мгновенно. — Мы.***
Маленькая Ванда сидела в маленьком новом платье, наблюдая, как папа заводит в дом незнакомца и пробивает его бедро тесаком. Папа вообще бешенный. Называет себя монстром и улыбается во все зубы, когда кто-то делает так же. Он и есть монстр. Такая Ванда и выросла: привыкшая к крови на руках и отцу, возвращающимся домой без хороших новостей. Жалкая вера в его слова о сотворении прекрасного не угасает который год, но рушит устройство их семьи. Такую же жалкую и разбитую. Вообще, Эрик тот ещё мудак. Изменяет и пропадает, как муж из бородатых анекдотов. Только не ясно, кому именно: своей работе, любовнице на стороне или завсегдатому бесхарактерному бывшему. Мистер папа-Чарльз первое время молча опускает взгляд, будто совершенно не обижен такой трактовкой от тинейджера, но когда мнение не изменилось с возрастом, даже придавал взгляду мыслей. Типа, эй, я жертва глубокой лебединой любви, меня чертовски задевают оскорбления моих чертовых чувств от чертового подростка. Но вслух ничего не отвечал. Мистер дядя-Хэнк пытался объяснить, что отца нельзя называть бесхарактерным, но Леншерр неотступная и неоспоримая. Вся в отца, как говорит Чарльз. Каждый такой раз. Ругаться с ней не хотелось. Не только потому что она ранимый ребёнок, только вступающий в жестокий мир, лишеный романтизации, но и потому что научен горьким опытом с Эриком Леншерром, как её биологическим отцом. С такими, как они, ругаться бессмысленно. И пытаться построить крепкие отношения, как показала практика, тоже. Иногда Леншерр возвращался, залитый кровью. Своей и часто — чужой. Извинялся и обещал, что больше не допустит ошибки, не проебется, как в прошлый раз. И прошлый. И как обычно. Иногда Чарльз чувствовал тот самый запах недалеко от своей спальни и сбегал, чтобы провести очередную ночь, обнимая очередной подарок от бывшего-парня-Эрика. От Эрика, с которым всё сложно. Шлейф того самого запаха вызывает триггеры спустя годы. Чарльз действительно бесхарактерный. Они тогда только познакомились, у Эрика Леншерра не было туалетной воды и привычкой ею пользоваться. У Эрика Леншерра отвратительная привычка обожествлять Чарльза и всё, что ему нравится. У Эрика Леншерра отвратительная привычка говорить прямо всё, что он думал, поэтому Чарльз всегда пах для него, как виски поздним вечером, как отчаянная надежда, как стимул просыпаться утром. У Ксавье отвратительное воспитание отвратительной семьи. Его язык любви в трате денег и словах, что когда-нибудь слова станут действиями. Поэтому пьяный он мог всё; даже купить Эрику детскую туалетную воду, первую, которую хотел слышать. Ту, которая понравилась больше всех. Эрик и не пытался пользоваться другой. Возможно из-за несамостоятельности. Возможно из-за пренебрежения своим временем и деньгами, пользуясь услугой, пользуясь людьми и возможностями, пользуясь Чарльзом. Возможно. Потому что Чарльз уже не верит, что он любит. Потому что это не так, и подтверждений этому больше сомнений в обратном. Возможно, Чарльзу действительно стоило оставить Эрика в прошлом. Забыть, как самый лучший сон, самый лучший секс, самый лучший шанс быть номером один. Мистер Ксавье старался хотя бы быть хорошим отцом. Безотказным, примерным и заботливым. Чтобы воспитать в Ванде положительные качества характера и внутренний стержень, не позволяющий ошибаться и быть похожей на Чарльза. Ванда не стала похожей на Чарльза. Она так же поджимала губу, так же улыбалась и так же реагировала на сложности. Предпочитала грубость на грубость и строгий стиль. Ванда выросла такой же мразью, как Эрик.***
На пустую парковку круглосуточного выплывает папина тачка. Лебо оседает на ступени бордюра, открывает заранее купленную содовую. Скоро из машины выбегает Ванда, в пижаме и всё ещё божественно красивая. Следом выходит Пьетро, зевает в кулак и нагоняет сестру. — Отец приехал. Сонные и наспех собранные, Леншерры визуально отражали, какова в их семье реакция на возвращение отца. На заднем сидении машины виднеются скомканные одеяла и две подушки, об уровне бензина только гадать. Ванда скидывает капюшон пижамы, поправляет кожаную куртку и прижимается крепче. Закидывает ладони за ворот и греет ледяные пальцы. — Переживали раньше и сейчас переживём. Реми никак не реагирует. — Завтракали? — Прикалываешься? Утро тонет в формальностях. Вынужденно конструируется система хранения в багажнике, регулируются кресла, планы заводят в автокафе за двойным завтраком и кофе на вынос. Пьетро занят собственными мыслями, изолируясь от внешнего мира, пока Ванда греет ладони и рассказывает, как прошла эта неделя. Вроде бы недавно виделись, но их жизненные пути переплетены крепче сложенных постранично книг. Лебо жертвует деньги на заправку, и их семейное воссоединение проходит за обкатом улиц под утреннее радио. Реми смирился. С радио, с горечью зёрен кофе и правилом пристёгиваться. Ванда предлагает переночевать в их квартире, пока вопросы с домом не решается сами собой. Пьетро не реагирует: не соглашается, не отказывается; только хватает руль с новой идеей и перестраивает маршрут до дома. Где нет этого.***
Эрик стоял в гостиной и не знал, как начать разговор. Чарльз тоже не знал, но продолжение выучил дословно. В голове множество мыслей, и все они, чёрт, исходят из одного и того же. Эрик. Этот чёртов Эрик. Изменяющий, пропадающий и всегда возвращающийся домой. Безумный, безотступный и любимый. Особенный, каких больше Чарльз никогда не встретит. К собственному счастью. Эрик стоит и просто наблюдает. Как поднятая рука со стеклянной посудой грозит влететь в него, но. Не летит. И не полетит. В прошлый раз не полетела. Начиная с десятой их спонтанной встречи вне поля боя Эрик не закрывается в ванной, чтобы ненавидеть своё отражение и бинтоваться в одиночестве. Эрик наблюдает, как тоска побеждает. Становится зрителем внутренней войны случайно, пусть не впервые. Где-то в бессознательном взгляде просыпается Чарли — тот самый, ради которого Леншерр обещал поставить мир на колени, чтобы просыпаться с уверенностью, что его семье ничего не грозит. Тот самый Чарли, называющий его мудаком и умоляющий остаться. Дома, в безопасности, где самое ужасное, что может произойти — разбитая менажница. И несколько тарелок; они сами виноваты, что оказались на столе. Происходит то, что происходит всегда. Эрик поднимает руки, тянет их вперед. В очередной раз овладевает диким зверем, показывает свои пустые окровавленные руки, и Чарльз ведётся. Делает шаг вперед и прижимается к нему с поцелуем, касается пыльного лица и быстро уговаривается на примирительное тактильное обжорство. Леншерр за раз смахивает утварь с гарнитура, зацеловывает руки и крепко их держит. Как держит обычно. Просто с каждым разом всё сильнее. Он не может остановить начатое. И останавливаться на достигнутом тоже — не может. Ксавьер взрослый мальчик. Эрик — тоже. Наверное, за него всё ещё действует грустный ребёнок, смотрящий на труп матери и не понимающий, по каким правилам играют взрослые. Чарльз тот взрослый, который тянет ко внутреннему ребёнку ладони и прижимает к груди, позволяет слышать сердцебиение и усмиряет монстра, рвущегося с поводка. Чарли — преграда, которая просит вернуться домой, поцеловать их детей перед сном и угомониться. Переболеть стремлением к совершенству и остаться с ним. Который просит прервать членство в оппозиции и прекратить быть в шаге от тюремного заключения. Чарли — лежачий полицейский, а Эрик не может скинуть скорость. Но мечтает об этом. Ощущение, что последствия его действий вгоняют в неоправданный риск, порождающий последствия глобальнее, давит на совесть и запрещает возвращаться без победы. Радикальные активисты не выходят на пенсию, но свою он ждёт. Может, однажды всё закончится, может, только для него. Может, ему пустят топор за городом, и его тело закопает время снегом. Не важно. Главное: безопасность Чарльза и детей. Их детей.***
В полдень Леншерры начинают валиться с ног, и после дневного сна Пьетро затаскивает их в компьютерный клуб вниз по улице. Из скудного выбора всплывают полуголые мужики на ринге, в которых Ванда лидирует. Пьетро становится чуть счастливее, видя сестру чуть счастливее, и сломать эту хрупкую конструкцию сейчас не способно ничто. Ночь проходит за подготовкой Пьетро к экзаменам, Ванда, как заботливая сестра, оставляет его одного и листает ленту инстаграма, пока не засыпает снова. Обсуждение альбома Мутантов занимает времени больше, чем заслуживает. В песне упомянули опасного ангела в чёрном, и Реми почти случайно подумал об Анне. Как она там? Ванда пишет ей без лишних вопросов, что Мутанты накатали ей двухминутку. Она отвечает быстро: «если она реально обо мне, я ставлю её на будильник». «Он в курсе, что изменил тебе?» «Видимо, нет».***
На тридцать второй час их отсутствия пишет отец. Горькая ирония, как разнится реакция на эти сообщения. Реми никогда не радовался. Он не помнит, когда его писал ему в последний раз, как отец. Вряд ли. Потому что из Жан-Люка отец дерьмовый, и он никогда им не был по-настоящему. Ванда радуется, Ванда хочет домой, к иллюзии семьи, единственной доступной в её жизни. Пьетро бегает глазами по конспектам и даже не пытается в них вникать. Пьетро мысленно уже заводит машину. Реми приглашают на семейный ужин, потому что когда Эрик дома, всех ждёт семейный ужин. Он отказывается. Аргументирует выбор ничем, как ему свойственно, и просит не провожать из вежливости.***
Сбегать от отца, способного достать из-под земли, бессмысленно. И не пытаться остановить его — нечто более бессмысленное, но Реми сдался уже давно. Когда его ломали или, возможно, когда сломать удалось — не важно. Он сбегает образно: просыпается с мыслью, что забыл вкус свободы, как забывают звук натурального васаби, берёт бабла и уходит. Стоило хотя бы попытаться. Сменить номер, телефон, страну или, хотя бы, круг общения. Попытаться исчезнуть, чтобы с зубами у горла не корить себя за бездействие. Он останавливается на границе штата у знакомого, буквально работающего на его отца, подкупает его вином и совместным просмотром слезливой драмы десятых. Знакомый остаётся без имени, без уважения и внимания; потому что всё, что волнует Реми — спальное место, крыша над головой и аспирин в ванной за зеркалом. Остальное решаемо. Остальное его волнует меньше всего. Он сбегает, потому что не чувствует себя живым. Потому что всё то, что делает его живым, отец считает подростковой средой обитания, а Реми — достаточно взрослым и сломанным, чтобы чувствовать в ней дискомфорт. У знакомого его не больше. Он рассказывает, какие здесь мутки, до поздна смотрит второсортные бесконечные сериалы, не мотивирован на взаимодействия и коммуникацию и практически ничего из себя не представляет. У знакомого отца не спится. Вскакивает Реми с зенитным солнцем, спускается за стаканом воды и думает, что, возможно, давно не видел Анну. И что спать на улице перспективнее, чем здесь, среди двойной безнадеги и пустых коробок. Анна пустая и полноценная. Симпатизирует Ванде, и её круг общения узок достаточно, чтобы зацепиться и искать что-то. Что-то, что толкнет маятник в одну из сторон. Поэтому он едет к ней.***
Утром мистера Леншерра уже не было. Ванда пишет, что он спрашивал о нём. Отправляет одно простое сообщение в пять утра, Реми отвлекается от высоток за окном машины и думает: чёрт. Думает: захочешь поговорить со мной, найдёшь. Думает, что точно не хочет знать, о чём он будет, и избегать вечно его не выйдет. Чёртов Леншерр.***
Мистер Леншерр исчезает. Чарльз бездумно сидит на лестнице со стороны улицы и смотрит сквозь массивный забор, построенный его родителями. Были бы они здесь, сказали бы, как правильно поступить? Что любой ошибается, и влюблённых не судят? Вряд ли. Они бы сказали, что Чарльз позорит их. Что Чарльз всё ещё на уровне прыщавой малолетки в теле взрослого мужика. Пьетро садится рядом. Кладёт руку на плечо и вкладывает себя в разрушаемый институт их семьи