Роща

Холодное окно кусает меня за шею и спину, на позвоночнике корка инея, я сдираю её ногтями. Маленькая батарея под широким подоконником растапливает ноги. Я сижу, не шевелясь, не закрывая окно. Со мной рядом стоит пепельница, лучи фонарей расползаются в ее стеклянной туше. Я не знаю, где я, в какой из многочисленных кухонь, на третьем или пятом этаже. Коридоры здесь узкие и длинные, растягивающиеся по зданию ребристыми спинами лестниц. Коридоры виляют стенами — гибкими оштукатуренными боками — в коридорах постоянно кто-то или что-то стоит. Пока меня перетаскивают из комнаты в комнату, я запоминаю зелёные пластиковые поддоны, устеленные газетами, и сломанную защиту вратаря в них. Когда меня тащат сквозь этажи и лестничные клетки, я вижу девушку — забитое лицо и тёмные волосы до плеч — девушка боится то ли меня, то ли того, кто меня тащит. Коридоры живут отдельно от скелета здания, бродят и изгибаются, меняют двери и комнаты. Я не вижу дверь кухни, зато она видит меня и рассматривает, придирчиво, хмурясь. Я рассматриваю её в ответ, и стоит мне закрыть глаза, как она сменится на другую — более вытянутую, или наоборот, широкую, только я всё равно этого не замечу. Я боюсь коридоров — самая глупая вещь, из окружающих меня, которую стоит бояться, и которую я всё-таки боюсь. Страх перед остальными — боль, крики, человеческие глаза, — я глушу, прячу за рёбра, терплю. Его я умею прятать и долго не выпускать наружу, его легче терпеть. Бесконечные, змеевидные бетонные тела с серой кожей штукатурки стерпеть невозможно. Эвермор похож на гулкую рощу. Где деревья стоят близко-близко, так, что когда идёшь, бьешься плечами. Стены — толстые стволы, обнимают друг друга ветвями. Ветви — возгласы и раскатистые голоса сверху, справа, из-под ног и повсюду, голоса переливаются смехом и плачем. Деревья шумят, между ними не слышен свист ветра и капризный скрип подоконника. В этой роще каждое дерево знает много, и тянется высоко, до самых звёзд и астронавских мечт — чтобы держать тайну взаперти. Не знаю, сколько времени и который сегодня день. Когда на тренировку, где поле, сколько коридоров, пролётов, дверей нужно пройти до раздевалки. И если она уже идёт, мне надо прятаться, надо заползать под стол, хотя тело болью внутри кричит мне «не шевелись!»? Звёзды ещё не стёрлись с неба, они играют со мной в кошки-мышки — то появятся, то исчезают. Я, ненарошно, плечом ударяю себя по скуле, от мысли пойти куда-то, выяснять про время и тренировку. Ветер лижет мне шею, словно верный пёс, я пытаюсь разглядеть что-нибудь за стеклом. Вижу окаймлённую сугробами тропинку, широкую, занесенную снегом и песком, всю в следах от ботинок. Снег поблёскивает от света фонарей, небо с синевато-малиновым переливом. Тропинка пуста, ночь тиха, только где-то в отдалении, за коридорами и разинутыми пастями комнат громыхает музыка. Я помню лишь отрывки прошедшего дня, а может, дней. Помню, как даю себе обещание, твёрдое, будто вековое дерево. Помню, как горизонт начинает золотиться, и я щурю глаза от солнечного света. Окно, с изящной тонкой рамой, и чьи-то очки, в такой же тонкой оправе. Мне говорят, что я вообще-то красивый, что у меня веснушки, а зрачки похожи на мятый голубой лепесток цветка. Я не помню, кто говорит — слишком много здесь лиц, с прищурами, с улыбками, с противозаконными авантюрами, застрявшими в головах и кулаках. Меня гладят по щеке, мне хочется сбросить эту ладонь и вырвать себе глаза, вырезать каждую веснушку, кинуть им в лицо — пусть любуются. Я кричу, но не здесь. Разевать рот, плакать, кричать здесь глупо, я кричу в себе. В собственных, не страшных и коротких коридорах, там, где стены в зеленых обоях с белым цветочком, обоях в съёмной квартире на другом материке, которые так нравятся матери. Там я кричу, бегаю от цветка к цветку. На глазах местных я даже не морщусь, не реагирую на слова и боль. И я обещаю себе не говорить, ни с кем из них, пусть делают что хотят, но слов из меня они не вытянут. Я держу слова в себе, раскладываю их в многочисленные шкатулки, и прячу в тех же коридорах, где кричу. Потом — солнечное и ласковое — я забьюсь в угол и расскажу всё, разрыдаюсь, и слова посыпятся из меня, как монетки, позвякивая и подпрыгивая на ламинате. Спокойное «потом» и пряное от смеха «позже» наступит не скоро, я складываю руки на груди, чтобы согреть ладони. Холодные стразы с ночнушки липнут к животу. Я не помню, кто натягивает на меня ночнушку, но помню, что это происходит здесь. Человек беглый, с ловкими и плоскими ладонями, с нестрижеными ногтями. Кожа цвета мокрого песка, человек говорит что-то, помогая мне натянуть ночнушку. Человек убегает, бросая меня на подоконнике, говоря спешное «пока тут посиди». Ночнушка огромная, больше меня раза в три, край свисает с согнутых колен. Растянутая горловина повисает на груди и спине, я постоянно её подтягиваю, трикотаж елозит по замёрзшей коже. Ночнушка розовая, с фиолетовым кроликом, сделанным из ромбовидных страз — дешёвой блестящей пластмассы. У кролика голубой глаз, а на груди надпись, линялыми чёрными буквами: «good night». Я помню момент из детства — он всплывает неожиданно, в комнате с зелёными занавесками. Там я пробую поспать, и у меня получается. Парень, сидящий рядом, любезно уступает мне одеяло, я заворачиваюсь в него по самые плечи. Парень говорит по телефону, бормочет: «как дела у сестрёнки, ого, задирает мальчишек на площадке». Парень улыбается, кто-то переключает каналы на старом, с горбатой спиной, телевизоре. В комнате тихо и мирно, я проваливаюсь в сон не больше, чем на час, но открываю глаза отдохнувшим. Сон не оставляет после себя картинок, безмолвствует, но я вспоминаю. Мне чуть больше десяти, мы с матерью останавливаемся в поселении. Где очень много семей, в каждой семье очень много детей и очень большие, любящие хмель, взрослые. Везде огромные дома из деревянных брусьев, в домах шумно и душно. Детские увешаны рисунками, по коврам и линолеуму разбросаны игрушки, носки, мелки, погремушки, чёрные и красные элементы конструкторов Лего. Во всех детских по две, или три двухэтажные кровати. На полу сор, ползают годовалые и беззубые младенцы, хватают сломанные игрушки и тянут их в рот. В домах мы рисуем на тончайшей бумаге, и прячемся на чердаках. Собираем в волосы пыль, подтягиваемся, хватаясь за перекладины, пестрящие занозами. На чердаках крепко пахнет деревом и все поёт скрипом. Мы натягиваем на себя ткань — «у-у-у, я призрак!». Я играю с местными ребятами — мальчишками с грязными локтями и пятками, девчонками с волосами цвета вафель. Щекастые и тощие, как велосипеды, они мелькают у меня перед глазами. Все ребята называют солнце масленым, говорят, что оно солёное. Мы бежим с горы — многоногая, многорукая орава, кричащая на тысячу и тысячу голосов, я среди неё, отбиваю пыль на жёсткой дороге, среди плечей и затылков, я вместе со всеми кричу гимны нашему масленому, соленому солнцу. Не знаю, кто их выдумывает, сама толпа, или кто-то из старших. Я помню несколько имён — простых и повторяющихся, я помню их незамысловатые игры. Залезть на дерево быстрее всех, расчертить дорогу на классики с помощью прута, и кидать в неровные клетки щебенку. В воспоминании есть ещё что-то — ржавеющая мостовая, покосившиеся дома с грибами-люстрами, четверо братьев, кричащие от побоев отца и защищающие их сёстры. Сёстры две, и моя мать встаёт третьей, с кочергой в руках и отборными ругательствами на губах. Мальчишки говорят, что у меня клёвая мать, и я смотрю на неё, наполняюсь восхищением с каждой секундой всё больше и больше. Мать что-то говорит мне после разборок, но я не успеваю вспомнить. Меня тащат из-под одеяла в другую комнату, грубо сдавливают плечо и ударяют между ног, я сгибаюсь, как шланг, и шиплю. Кто-то смеётся, а парень, говоривший по телефону, не смотрит на меня. Меня оттаскивают, через пролёты и коридоры, прочь от зелёных занавесок, тёплого одеяла и приятно бурчащего телевизора. Я пробую уснуть ещё в нескольких комнатах, но уже не получается, меня душат, а под раздраженными веками я вижу чью-то чумазую сестру. Не помню, бегает ли она с нами, или сидит за стёклами, за заборами. В глубине коридоров скрип натягивается тонкой стрункой, и переходит в рык петель. Кто-то идёт, знающий все коридоры и двери, умеющий их укрощать, и тело моё сжимается. Стразы перетираются друг о друга, шепчут пластиковым блеском. Кто-то идёт, когтями царапая толстый линолеум, кто-то переставляет лапы. Медленно подтягивает их к себе, словно путается в них. Рык ещё одной двери, на этот раз железной, раздаётся внизу и гулко летит по этажам, звеня посудой. Я думаю, примерно так идёт Смерть — чинно переставляя лапы и рыча, рассказывая о своём недовольстве, ведь ей приходится выйти из леса. Я представляю смерть как зверя, с мордой борзой собаки, с космосом вместо глаз. Зрачки-звёзды, глаза овальные и широкие. Шесть или восемь костлявых, когтистых лап, шерсть как северное сияние — резкие мазки акварели. Зверь под именем Смерть живёт в лесу, и хвостом останавливает реки, затыкает рты, сбрасывает листья с верхушек эвкалиптов. Из леса он выходит только к дряхлым старикам, идёт не спеша. Редко дышит в шею детям и подросткам. Чуть лязгает зубами при катании на скейте, переминается с лапы на лапу при первой сигарете. За мной же зверь бежит, путаясь в лапах, разверзаясь жутким лаем, он видит меня и не даёт спать сильнее, чем шаги любого человека здесь. Я не боюсь зверя, я знаю его дыхание, и как он лижет веки, когда находит и хочет утащить с собой. Я знаю, как его отогнать, как опалить ему лапы на время. Его боится моё тело — израненное и надорванное внутри, с сухими отметинами крови на внутренних сторонах бедра. Тело жмётся в темноту, и дрожит, не даёт спать или сунуть в рот лежащие в пластиковой вазочке фрукты — вдруг ненастоящие, отравленные, и в голове отдаётся грубоватой и сухой голос матери. Тело ходит ходуном, и впускает в себя страх, он не даёт дышать, а Смерть уже тут — последнюю пару ног подбирает, первой ступает на кухню. Дверь открывает носом, утыкаясь в землю — Смерть огромная, она не помещается в потолки и стены. Дверь не скрепит, включаются лампочки, вмонтированные в кухонный гарнитур — три штуки, голубоватый, рассеянный свет. Я вижу Рико. Он помятый, без следа утюга на одежде и строго взгляда на лице. На затылке пепелище, Рико мутит от алкоголя, может быть, и от наркотиков. От Рико несёт перегаром и головной болью, он пьёт хлорированную воду из-под крана, жадно хватая губами. Такого Рико не видят фотовспышки и журналисты, такой Рико — тайна за семью печатями. Рико, уперев руку в борт кухонной мойки, вытирает второй рукой рот, и смотрит на меня — глаза-щепки, с полукругами под ними. В других коридорах хлопают дверьми, ругаются, обнимаются, в этом здании никогда нет тишины — она сгущается между нами и накаляется. Он смотрит на меня, в мои глаза — не переливающиеся, не выражающие ничего, лишь призрак скуки. Я жду, когда он подойдёт ко мне, разорвёт нелепую ночнушку и кролик рассыпется на бесконечность фиолетовых страз, они разлетятся по всему полу — одни серым брюшком вверх, другие же будут блистать цветной спинкой. Среди них будет один голубой, и когда я ударюсь головой об пол под бешеным телом Рико, именно он больно вопьётся мне в шею. Внутри станет колко и мерзко, захочется двигать ногами и отползти. Заранее жду, когда это закончится. Рико ко мне не подходит, глядит на мой прикид, щурит глаза — походу, не слишком хорошо видит. Я шевелюсь от долгого взгляда, кролик на ночнушке перетирается боками. Рико резко проваливается в смех, орёт громче, чем дверные петли, чем те парни, которые оскорбляют меня всю ночь. Рико в перерывах между смехом задыхается, пытается вдохнуть, давится сухими хрипами. Сползает, пальцы бьются о ручки ящиков, а Рико растягивает внутри себя лёгкие, месит воздух губами. Открывает рот, как рыба, сипит, но в глазах нет страха, глаза уверены, это скоро пройдёт. Рико сидит, положив руки на согнутые колени, горло душат невидимые руки. Душат, душат, но слабеют, Рико сворачивается клубком и дышит уже носом, лёжа на полу. Чем-то похоже на мои несогласия с телом, только явно серьезнее — Смерть скребёт по окну, и отправляется в лес, когда Рико встаёт. — Веснински, а если бы я умер, ты бы сказал остальным? — Нет. Они бы сами тебя нашли, по запаху, — я слегка нарушаю свое обещание, мне слишком хочется съязвить. — У-у, какие мы образованные. Впрочем, с твоим отцом грех не быть образованным, — Рико растягивает короткую, дрожащую улыбку, мне хочется стереть её кулаком. Рико подтягивает себя на столешницу, кухонный уголок тёмно-синий, в тонких разводах, словно туман над океаном. Я думаю, это искусственный камень. Холодный, как вода из ключа, Рико облокачивается о навесные ящики. Слегка задирает голову. Говорит так, будто я рьяно требую ответы, хотя вопросов не задаю, стараюсь не смотреть в его сторону. — Это не астма, Веснински. Что-то связанное с лёгкими, от сигарет, наверное. Может быть, рак. Скажешь, что с раком не играют, а даже если мне его официально поставят, всё равно буду. Во мне же ключик вставлен, прямо в спину, золотой и ледяной, — Рико усмехается. — Он кости ломает, когда крутится, а мне больно. Так и бегаю по полю, задыхаюсь и скулю. Веришь? — Нет. — Так и знал. Рико сцепляет руки в замок, опускает между ног, и большими пальцами бьёт по коже. Рико смотрит вокруг, ищет, про что поговорить, как метнуть ещё одно колкое словечко. Качает ногой и почти свистит. Сидим в молчании, пьяная парочка вальсирует у нас над головами. Так что люстра качается, и холодные блики лампочек прыгают в белобоких лампах. Звёзды моргают у меня за спиной, передо мной моргает Рико. Он подозрительно разговорчивый, но я слишком усталый, чтобы его подозревать, мне хочется поспать, вспомнить ещё что-нибудь. Из-за Рико тело моё засыпать не хочет, двигается подальше от него. Под ногу попадается пепельница, приникает прозрачным боком, мы оба жмёмся в угол. Рико спрыгивает, в два шага добирается до меня. Под Рико его тень, она расслаивается, и их трое — одна жирная и две полупрозрачных. Мелькают по полу, заскакивают на подоконник, повторяя движение его пальцев. Те крутят ручку окна. Воздух кухни становится похожим на жаркое дыхание собаки, оно обволакивает меня. Рико роется в карманах шорт, достаёт шуршащую пачку сигарет и зажигалку. Он протягивает мне одну сигарету — неслыханная щедрость. Сигарета тонкая и длинная, будто трость, с коротким фильтром. Я поднимаю брови, но сигарету беру, держу, словно ребёнок. Рико, наверное, подмывает сказать «ну ты ещё лизни её», но он молчит. Зажигалка щёлкает раз, второй, на третий, с ворчанием, выдаёт рыжую каплю огня. Рико легко может опалить мне лицо, поджечь волосы, но пламя дотрагивается только до сигареты. Аккуратно, едва трепыхаясь, Рико поджигает свою сигарету, рыжие блики колышутся на лице. Он распахивает окно, кротко скрепит ручка. Будто ни Рико, ни мне, не холодно, Рико осматривается затягиваясь. Холод бьёт меня по коленям и пальцам, сигарета начинает дрожать. Она горькая, тянучая, дым оттягивает лёгкие, путается в зубах и языке, словно пыль. Не то что сигареты у Эндрю — лёгкие и приятные, дым мягкий. Рико складывает руки на подоконник, смотрит на вверх, я оглядываю все стороны — заснувшая тропинка и длинные снежные поля. — Гляди, — хрипит Рико, показывая сигаретой куда-то в небо. На обугленном краю едва бьётся рыжая жилка. — Там, кажется, НЛО летает. Или показалось… Хрип затухает, я придвигаюсь ближе к окну, смотрю в ядовитую синеву. Вижу только звёзды, движения нет. По улицам гуляет ветер, он заползает и в окно. Я ёжусь, мну конец сигареты губами. Перевожу взгляд на Рико — тот складывает недокуренную сигарету в пепельницу, о чём-то мечтает, и не видит меня, считает звёзды. У него совсем не видно зрачков в глазах, и блики, изогнувшись дугой, перекатываются в них. Рико устало глядит на меня, проводя взглядом по линии горловины ночнушки. Я подтягиваю розовое недоразумение ближе к горлу, пытаюсь закутаться, и Рико хватает меня. Хвать! — и в глазах без зрачков я едва различаю нос Смерти. Рико хватает меня за щёки одной рукой, подбородок упирается в изгиб между большим и указательным пальцем. У Рико молниями сверкают глаза, чертят дымные прямые в воздухе. Пальцы вязнут в моих веснушчатых щеках. Рико притягивает моё лицо к себе, я вытягиваюсь, ладони поднимаются с подоконника. Но руку Рико я не обхватываю, застываю растянутым, — жутко неудобно. Рико слишком близко, от воротника его футболки несёт застарелым потом, я жмурюсь и пытаюсь вывернуться, уткнуть нос в непахнущий воздух. Ладони Рико как тиски, обжигают и оставляют горячий, белый след на щеках — стирающиеся клеймо. Кончики его губ ползут в разные стороны, улыбка выходит зубастой, клыкастой. Рико отбирает сигарету, его пальцы путаются в моих, он затягивается. Руку под моим подбородком не расслабляет, вкладывает кончик сигареты мне под верхнюю губу, я затягиваюсь. Давлюсь, дым будто топь, склеивает зелёной мутью горло. Рико стискивает меня ещё крепче, уводя руку с сигаретой, тянет меня ближе к окну. Резкий ветер хлестает Рико по улыбке, он тащит меня вверх и слегка назад — посмотреть, как в моих глазах отражаются фонари. Ветер устаёт свистеть, и улыбка Рико стихает — словно он о чём-то вспоминает, что-то понимает, и, кажется, слегка смущается. Подносит пальцы со смятой, с вывернутыми табачными внутренностями, сигаретой, осматривает изувеченный бумажный труп. Он опускает меня слишком резко, толкая, и идёт к пепельнице — противоположный край подоконника. Но мы оба забываем, что окно открыто, и за моей спиной не стекло, а трескучий и хрустящий воздух. Я падаю, и руками не успеваю зацепиться, только помогаю себе — взмахиваю, очерчивая полукруг, израненные ладони мои — крылья, я рыжая бесхвостая птица. Я бью по краю подоконника пятками, но уже поздно, не слышу пластмассового скрежета, зато его слышит Рико. Перед тем, как подрумянить оледеневший сугроб, достающий до первого этажа, перед тем, как девушка, та самая забитая девушка с черными волосами, целующаяся с парнем на подоконнике, заорёт от моего разбившегося черепа. Перед ломающей мысли болью и приятной тишиной, везде — в стопах и пальцах, под ушами и в голове. Перед горькой отдушиной тоски и едва родившейся мысли о слезе — больше не будет экси и команды, больше не будет Эндрю, и последней картинкой станет фиолетовое небо. Перед всем этим я вижу лицо Рико, наполненное неожиданным страхом — протянутая рука и нечеловеческий испуг в глазах, и полураскрытый рот. Словно он хочет сказать «нет», схватить меня, но не успевает, высовывается из окна и смотрит вниз — черная точка, а над ним окна и этажи, множество блестящих глаз в бетонных глазницах. Меня обжигает кровяным ударом, снег проваливается подо мной, снег вскрывает ранки и чудовищно грохочет под ухом.