The Last Strand

В мире так много всего, о чем он хочет ей рассказать. Чему придется научить. Черт, да что он сам знает? С чего ему начинать? Он начинает с алфавита. Пусть она еще не говорит и даже не представляет, что за хрень такая эти буквы, ему кажется, что алфавит — та фундаментальная вещь, которой родитель обязан научить ребенка. А ей, кажется, нравится ритм его болтовни во время переходов. Она пристегнута к его костюму и болтается спереди как маленький лягушонок. Ноги подтянуты к груди, а пушистая головка рядом с его лицом ровно там, куда удобно наклоняться и время от времени вдыхать запах. Он целует ее в макушку, и это действует как доза препарата с окситоцином. Сейчас он получает его непосредственно из источника. Солнце уже взошло, осветив зеленый пейзаж долины на их пути. Он уже достаточно хорошо изучил ее интонации и капризную возню и видит, что заснуть ей пока не удастся. И он продолжает скрипуче напевать себе под нос мелодию песенки про алфавит, и где-то между этим моментом и следующим горным хребтом буквы обращаются в слова… A как Amelie… [ Амелия ] — Наверно, можно сказать, она твоя… тетя, — говорит он и тут же недоверчиво усмехается такой концепции. Их связь никогда не была однозначной. Он вырос рядом с ней, но она не старела. Никогда не менялась. Амелия всегда просто была… там, на Берегу, сколько он себя помнил. Сейчас он знает, что она была там и в момент его рождения. В момент первой смерти. Но воспоминания о ней всегда оставались туманными, смешанными со снами, ложью и наполовину забытыми событиями. Она была половиной самой себя. Частью Бриджит, которая никогда не менялась — застрявшей, одинокой на том Берегу, ожидающей конца. Ожидающей его. Она была ему сестрой и не существовала вовсе. Она была причиной Выхода Смерти — самой смертью — и в то же время единственным человеком, который мог его успокоить, когда ему снились кошмары. Она была мягче Бриджит. Обе они распыляли вокруг себя вирус печали, но у Амелии всегда было на него время. Бриджит была слишком занята, правя миром. Слишком боялась поранить его, приблизившись. Он не мог изменить то, кем являлся, не мог не отшатываться при любой перспективе физического контакта, печальный, угрюмый и виноватый в том, чего сам даже не понимал. Он видел, что огорчает ее. Ненавидел себя за это. И никогда не рассказывал ей, что мог обнимать Амелию без схожей реакции. Бриджит пыталась объяснить ему снова и снова, как он важен, будто он не человек, а ключевой компонент в ценном приборе. Амелия же просто слушала, когда он плакал, и помогала найти путь домой, когда он снова просыпался на берегу после очередного кошмара. Он не понимал, как сильно скучал по ней все это время. Ты единственный, кто может нас разъединить, сказала она, и это было правдой. И пусть теперь он знал, что почти все ее поступки были манипуляцией, она уважала дистанцию между ними. Она ждала. Она никогда не приводила его на свой Берег, ни разу за все десять лет, даже когда он возвращался. Он знал, что она могла чувствовать, если он умирал. В каком-то смысле ему этого не хватало. Того, как он тогда просыпался на Берегу. Она всегда была ему рада. Провожала к воде, мурлыкая свою маленькую песенку… И теперь именно она оказалась отрезана. Цена, выплаченная за шанс человечества остаться в живых еще какое-то время. — Она твоя тетя, — говорит он малышке на этот раз с большей уверенностью. — Но, думаю, вы уже встречались, верно? Он догадывается, что именно Амелия вернула Лу назад. Вытащив ее из капсулы, он ощущал, как ее кожа остывает с каждой секундой. Не было сердцебиения. Не было дыхания. Паника вцепилась острыми когтями, затопила его, встав в горле как ком смолы. Он ни черта не знал о том, как реанимировать таких малышей. Внутри капсулы она казалась неприкасаемой, но в его руках ощущалась тряпичной куклой. Горло сжимается от одного воспоминания. Это было так нечестно — столько месяцев он носил ее, а теперь ее просто… больше не было. А потом снова была. Крошечная жизнь, прижатая к его щеке. Золотой кипу, опутавший ее пальцы. Кем бы ни была Амелия — чем бы ни была, — он всегда будет ей за это благодарен. Лу глазеет на него снизу вверх, не моргая и что-то воркуя. Он говорит себе, что ей просто нравится гул голоса в его груди, она вряд ли понимает, о чем он ей толкует. Может, все дети такие впечатлительные, откуда ему знать? Но потом она неловко тянется и шлепает по кипу на его шее, запутывается пальцами в золотой цепочке, и на одну секунду ему чудится шум океана. …и A как Aphenphosmphobia [ Гаптофобия ] Люди вечно хотят пожимать руки… или хуже. Фрэджайл, например, постоянно врывалась в его личное пространство, будто проверяя. Объятия Дэдмена. Дэдмен в гребаном душе. Хиггс, чокнутый ублюдок, однажды облизал его. Небольшой тактильный дискомфорт от соприкосновения с его челюстью даже стоил того, чтобы врезать этому мудаку снова, и снова, и снова… По-настоящему никто не понимает. Люди убеждены, что это психосоматика, но, нет, это абсолютно физическое. Это обжигает. Еще до контакта он ощущает, как воздух разогревается. Его кожа вспыхивает красным и проминается почти до костей, а каждая клетка тела кричит проваливай. Они проводили много тестов. Правда сравнивать все равно было не с чем. Единственный возвращенец, о котором тогда знали. Но поток гипотез это не остановило, как и парад экспертов и студентов-медиков, что даже не пытались скрыть нездоровое любопытство, разглядывая его как комок плесени в чашке Петри. Может, дело в его крови. Может, все потому, что он до сих пор болтается где-то между двумя мирами в теле, что таким образом пытается его отторгнуть. Он бросает попытки объяснить. Прекращает извиняться. Люди не очень хорошо реагируют, если говоришь им, что прикосновения и живых, и мертвых вызывают одинаковый озноб. Но теперь, кажется, ему становится лучше. По крайней мере, находится несколько исключений из правила. Он до сих пор восхищен, как тепло тела Лу просачивается под кожу, когда он ее держит. Совсем не больно. Когда она хватает его за палец, не остается отметин. Даже когда она шлепает его по лицу, молотя повсюду крошечными детскими кулачками. Возможно, это потому, что она провела так много времени рядом с ним, ни разу не соприкоснувшись, пристегнутая к его груди в своей капсуле — словно бы его тело привыкло к ее присутствию. Но в то же время он знает, что дело в большем. Люси говорила то же самое, пока была его психотерапевтом, и еще не была женой — про необходимость сформировать глубокую связь. Как настоящее доверие и близость могут преодолеть фобию. Он не верил, что такое возможно, но нашел это в Люси. Доверился. Полюбил. То же самое с Лу. Он доверяет малышке больше всех на свете — она спасала его сотни раз. Принимала за него пули. Чем дольше они были вместе, тем сильнее он желал вытащить ее из капсулы: когда она плакала после падения или столкновения с Тварями, когда она кувыркалась в горячих источниках с сумасшедшим хихиканьем, пускала пузыри под стеклом — он воображал, каково бы было держать ее по-настоящему. Прижать крошечные детские щеки к своим. Оказалось, они ровно такие бархатные и нежные, как он и представлял. До смешного. Не верится, что в мире существует нечто настолько мягкое. Такое невозможно шелковое. Он похлопывает ее по спине сквозь костюм — привычный, успокаивающий вес на груди. Вспоминает как чудо миниатюрную ступню или локоть, то и дело крошечным бугорком выпирающие на животе Люси. Шум сердцебиения океана под его ухом… С тех пор прошло много времени. Десять долгих лет. Он забыл, что можно чувствовать что-то кроме боли, когда тебя касаются. Что можно тянуть руки и обнимать. Может BRIDGES что-то и понимали — про то, как важны связи. Как они способны лечить. Поэтому, да, вероятно, ему и правда становится лучше. …и A как Animal [ Животное ] А вот это подходит детям, верно? Пусть теперь осталось не так и много животных. Он пытается следовать алфавиту, но это труднее, чем он ожидал. A как… ant? Муравей. Их до сих пор полным полно, по крайней мере, под землей, где дожди не опасны. Насекомые вообще неплохо пережили апокалипсис — их продолжительность жизни слишком коротка, так что не имеет значения, если их настигает ливень. В отсутствии хищников их популяция выросла, и, кроме того, ну… люди есть люди, а насекомые — отличный источник белка. Поэтому пусть B как bugs. Жуки. Похоже на муравьев, но ему не удается придумать ничего лучше. Он вспоминает книги из детства, где картинки животных были нарисованы под каждой буквой, но детали уже стерлись, да и в любом случае, это своего рода реликвия — он всё равно не видел настоящих животных, кроме ядовитых рыб и лягушек в лаборатории, где изучали влияние хиралия на органику. Но об этом он Лу рассказывать не хочет, а она уже выжидающе глядит, и он снова забывает, на чем остановился… C. Ладно. C как cat, он знает. Кошка. Единственная из тех, что он видел — лев, вылезающий из смолы. Лев — это вроде кошки, очень крупной. Только они не должны состоять из смолы и иметь щупальца. D как dog. Собака. Это тоже проще. Ему всегда хотелось собаку. Он заставлял Бриджит повторять, как они выглядят, какие они на ощупь, как они пахнут, — вероятно, плохо, — а ещё они лучшие друзья для людей. Лучший друг мальчишки. Ему хотелось иметь лучшего друга. Кого-то, с кем можно играть. Кому можно кидать мяч, кого просить принести, с кем уходить на долгие длинные прогулки и прогонять тех, кто захочет ему навредить… У него была ещё одна книга — про добрую, храбрую и верную собаку, защитившую целую семью от Плохого. Ему кажется, что он и сам точь-в-точь. Так с ним и общаются: “Эй, малыш, принеси! Укуси плохого!” Он изображает лай на вершине холма, а Лу глядит на него как на чокнутого. Уже поздно, они оба устали, а он застрял на E… Нет животных на E… Это занимает его пару миль, и, вдруг вспомнив, он выкрикивает ответ. Эхо заставляет Лу дернуться, и она принимается хныкать от звука незнакомого слова. — Elephant! Слон! Нет, нет, ш-ш, ш-ш, ш-ш, все хорошо, все хорошо… Он пытается описать: большое-большое создание с хоботом и хлопающими ушами. Звучит смешно, когда произносишь вслух. Словно понарошку. Возможно, так и есть, и теперь слоны вымерли, как мамонты, которых показывал ему Хартмен. Лу все еще куксится, поэтому он набирает побольше воздуха и пытается изобразить звук слона так хорошо, как может. Она смеется, немного неуверенно, но, кажется, чувствует его усталость и пытается подбодрить. Он останавливается на F. Оставшиеся буквы он охватит попозже. Кроме того, он мысленно помещает слоновий звук в резерв на случай, когда она будет капризничать. … и A как Aeroplane [ Аэроплан ] Часто они подолгу разглядывают небо. Она – потому что это ее основной угол обзора, пока она глядит из недр его костюма мимо щетины на его подбородке и полей кепки на проплывающие облака и проблески голубого. Он – потому что это все еще ново. С тех пор, как он вытащил Лу из капсулы, с того первого обычного дождя, облака хиралия удаляются – истончаются – исчезают в воздухе как коллективный плохой сон. Теперь облака почти всегда – просто облака, только пар. Без надвигающегося, пугающего присутствия. А теперь еще – чистое небо. Он к такому не привык. Вся его предыдущая жизнь окутана оттенками черного и серого. Облака хиралия закрывают солнце, отрезают людей от всего, с чем они были знакомы, вместо этого приближая их к мертвецам. Но без туч небо оказывается шире, чем он мог представить. Оно такое синее и чистое, что кажется, он мог бы туда нырнуть. Ему радостно от того, что именно под таким небом Лу предстоит расти. Он вылавливает обрывки новостей, проходя через населенные районы. Мир меняется. Небо очищается. Тучи, исказившие связь, нарушившие работу воздушных сетей, запершие людей под землей, теряют свою силу. Эхо Выхода слабеет. Люди возвращаются наружу. И может, однажды, они вернутся и в небо. Он видел фотографии, видео-записи и схемы летательных аппаратов. Аэропланов. Вертолетов. Дронов. Ракет, что чудом прорывались сквозь атмосферу в космос. Он в курсе только общей физике, потому до сих пор с трудом верит. Как и в металлические лодки, которые не тонут. Не важно. Вероятно, люди поумнее него прямо сейчас над этим работают. Так люди и поступают. Желают невозможного. Делают его возможным. Творят. Учатся летать. Возможно, однажды он и сам увидит. Может, Лу даже прокатится на подобном. Он вытягивает ее из-под костюма и поднимает над головой. Его руки смыкаются, обхватывая ее поперек живота. Она ликующе кудахчет, оказавшись выше него, и старается вытянуться так сильно, как может, пока он покачивает ее в воздухе, издавая свистящие звуки, какие, кажется, мог бы издавать самолет. Ей нравится. Она смеется до икоты. Он держит ее наверху, пока руки не начинают болеть, а потом дает полетать еще немножко. A как America – будет в U как UCA (скоро).