После полуночи

Подушка пахнет волосами Альдо. Всё вокруг пропитано его запахом, словно он не только заполнил собой и своими вещами комнату, но проник и внутрь, поселившись в лёгких, под рёбрами, где-то не в сердце, а гораздо глубже, в сочленении костей. И не вытащить, не изломав себя в мелкое уродливое крошево. – И знаешь, что он мне предложил? – Альдо откидывает голову на плечо Робера, снова заставляя ткнуться лицом в растрёпанные волосы. Робер, зажмурившись, трётся о них переносицей и медленно сосредоточенно вдыхает. – Нечто настолько незабываемое, что ты считаешь уместным рассказать об этом сейчас? – Робер проводит ладонью по его груди, спускается вниз и вновь поднимается к ключицам. Жадное желание обладания не запинаешь в дальний угол так легко. Особенно когда Альдо сам пытается растравить его, рассказывая, как и с кем... Робер останавливает ладонь на его ключицах, несколько секунд вслушивается в неровное дыхание, но давит порыв переместить пальцы на горло. Прикасается губами к плечу. Альдо разочарованно вздыхает. Мышцы живота под ладонью гладкие, напряжённые, Робер выглаживает их долгим движением, вспоминая. Он знает, как двигается Альдо, когда фехтует, знает каждое его слабое место, предсказывает движения на два шага вперёд. И он знает, как менялось это тело, как покрывалось тонким загаром во время тренировок, как становились рельефнее все ещё костлявые плечи. – Он спросил, почему мы не можем уединиться с той красоткой вместе. Альдо пытается кинуть на него взгляд через плечо, чтобы оценить реакцию. Робер опускает руку ниже, нащупывая член. Кожа такая нежная наощупь, казалось, что не может быть нежнее, чем на напряжённо поджавщемся животе, но... Он осторожно двигает пальцами, целуя плечо Альдо. Зажимает губами прядь волос. – Робер, – не дождавшись ответной реплики и едва привыкнув к движению его руки, Альдо продолжает дёргать, – Робер, почему мы никогда не пробовали вместе... быть с одной... шлюхой, – на последнем слове он хрипит, задыхаясь, когда Робер сдвигает кисть, лаская особенно настойчиво. Чего он добивается так напористо, более чем очевидно. Ему льстит ревность Робера, неожиданное собственничество, злое, дикое, не укладывающееся в привычную картинку. Обязательно нужно рассмотреть это новое чувство, растеребить его пальцами, увидеть себя в нём, как в зеркале. Хорош? Достаточно хорош? Великолепен. Робер позволил бы ему быть с любой женщиной. У наследника рода должна быть женщина, у Альдо, юного, красивого, так мягко ласкающегося должна быть женщина. Но Робер согласен на это только при одном условии – самого его выставляют за дверь и запирают её изнутри. Смотреть и видеть он не готов. Вытерпел бы раньше, когда ещё касался Альдо только во время схватки на площадке для фехтования. Но теперь, когда узнал большее... Собак, попробовавших человеческой крови, пристреливают, ведь так? Но Альдо нравится наслаждаться мыслью, что ему при всём желании не вцепятся в горло. Будь у него власть, огромная свита, хоть кто-то, кроме Робера, чтобы удовлетворять своё стремление получить внимание... Было бы гораздо легче. Они были бы хорошими друзьями, лучшими друзьями. Но у Альдо есть только Робер, и на Робера обрушивается всё. Всё то запутанное осознание себя, с которым не справляется Альдо. Робер не отвечает на его реплику. Альдо не настаивает, пытаясь изогнуться удобнее, чтобы толкаться бёдрами в ласкающую руку. Сдвигает ступню, засовывая её между лодыжек Робера, узкую, прохладную. Надо уйти от привычки считать каждое его движение провокацией. Это Альдо, просто Альдо... Красивый, расслабленный, легко позволяющий себе слабые жалобные стоны на каждом резком движении. – Давай? – он всё-таки находит удобное положение, чтобы упереться в постель локтем и ещё теснее прижаться к Роберу. – Я не... – Робер теряется в возражениях, которых слишком много. Он не принес масло, потому что собирался просто поговорить. Он не собирается возиться с Альдо дольше необходимого, чтобы утром тот хотя бы встал по первому требованию Матильды. Пусть выглядит невыспавшимся, но хотя бы встанет. Альдо выворачивает руку, заводя её за спину и нащупывая член Робера. Ласкать из такой позиции почти невозможно, но он подталкивает кончиками пальцев, зажимает, теребит, добиваясь своего. – Ты не? – задыхающимся голосом передразнивает его Альдо. – Не готов любить меня так, чтобы завтра меня не держали ноги? Даже если я прикажу? Попахивает государственной изменой... Робер сползает чуть ниже по постели, уходя от ласкающей руки, утыкается лбом ему в шею, машинально целует выпирающие позвонки. – Альдо. Не смей. Робер заставляет его поднять бедро, с сожалением позволив разъединить их скрещенные лодыжки. Еще раз отталкивает чужую руку. Медленно проводит членом между ягодиц, мучительно, влажная от пота кожа всех равно толком не скользит, получается слишком чувствительно, слишком близко... Альдо послушно выгибается. С готовностью, с уверенностью, что "нет" это согласие, нужно только громче настаивать на своём. Робер прижимается к его спине, теперь совсем тесно, проталкивая член между бёдер. Не внутрь, только тесно вперёд по горячей коже. Передвигает освободившуюся руку на бок Альдо, устраивая большой палец в ямку на пояснице. – Тихо, – требует раньше, чем Альдо громко вдыхает, чтобы открыть рот. – Помолчи. Чтобы хотя бы Матильда не знала... – Чего может не знать Матильда, – Альдо давится смешком, когда Робер давит ему на поясницу, заставляя шевельнуться. – И мы бы тоже многое о себе узнали, если б она была против. – Помолчи, – повторяет Робер. Тычется губами в голое плечо, легонько царапает его зубами, не оставляя следа, но не решается на большее. Альдо слишком идеально красивый, чтобы пытаться хоть как-то его отметить. Мысль о Матильде, которая знает о них, холодит хребет словно сквозняк. Так не может быть. Так нельзя. Он не готов ей объяснить, каким образом дошёл до того, что откровенно предал её доброту и решился на всё происходящее. Объяснение укладывается всего в одно слово – Альдо. Но остаётся совершенно неприемлемым. Альдо и его веснушки на переносице и немного на плечах. Альдо и его насмешливо изогнутые губы, на которые пялятся даже девки в кабаке. Альдо и его руки, покрытые золотым загаром, тонкие, с мозолисто-жесткими пальцами, теребящие рубашку Робера. О таком не говорят вслух. Однажды Альдо (возможно) добьётся своего, окажется на троне, сумеет вытравить из себя эту легкомысленную игривость в каждом движении и обрести что-то другое, что позволит приказывать и вершить судьбы. Тогда нужно будет отойти в сторону и не напоминать. С самого начала нужно было отойти в сторону. Но невозможно оставить его таким для кого-то другого. Как всегда быстро переживший своё разочарование, Альдо уже возится на влажной простыни. Притирается лопатками к груди. Беспорядочно касается – сначала себя, небрежно дергая кистью, потом, моментально бросая это занятие, уже Робера, запустив руку между ног, и встречая кончиками пальцев каждое движение члена между бёдер. Альдо всегда слишком много и он ничего не может довести до конца, снова возвращаясь к себе, сосредоточенно закусив губу. Но он молчит, как и попросили. Робер отталкивает его руку, сам обхватывая в ладонь его член. Это не бешеная скачка, как бы Альдо ни пытался всё в неё превратить, изворачиваясь в руках, это неизбежное медленно нарастающее ощущение удовольствия, которое наступает не на пике желания, а тогда, когда ты уже обессилен. Это капитуляция тела перед их близостью. Альдо кончает раньше, жалобно резко втянув ноздрями воздух и прогнувшись в пояснице. Но всё ещё достаточно тихо. Его пальцы, беспорядочно касающиеся члена Робера, на несколько секунд замирают, совершенно забытые, а потом продолжают бездумную, механическую ласку. Это работает. Это и ощущение того, как подрагивают от напряжения мокрые от пота бёдра Альдо. Робер так и кончает вслед за ним, неудобно замерев с поднятой вверх испачканной ладонью. – О, все закатные твари, – с явно ощутимой в голосе улыбкой объявляет Альдо. – Что они сделали тебе на этот раз? – Робер все-таки вытирает ладонь о простынь, понимая, что заботиться о чистоте постели у него уже просто нет сил. – В прошлый раз ты запретил упоминать абвениев, поэтому отдуваться теперь придётся тварям. Перевернувшийся на спину Альдо с липнущими к вискам влажно вьющимися волосами и сам похож на закатную тварь. Он тянет к губам собственную испачканную семенем ладонь, погружает в рот пальцы, долгим тёмным взглядом всматривается в лицо Робера. Только глаза не лиловые, а медово-карие. Абсолютно человеческие. Наваждение длится долгую секунду, а потом Альдо совсем по-мальчишески недовольно кривится и тянется вытереть пальцы о многострадальную простынь. Оказалось не так уж приятно, как представлялось? Этот слишком не картинный, откровенный жест неудовольствия возвращает Роберу какое-то подобие спокойствия. Все они требуют от Альдо слишком много, принимая его игру за чистую монету, в то время как... Это и правда всего лишь игра, которая требует не благодарного зрителя, а партнёра, способного подыграть. Он целует Альдо, не успевшего сообразить, что происходит, в недовольно искривленный рот, обводит языком ровную кромку зубов, вылизывает, удерживая пальцами под мокрый загривок. Сосредоточенно, глубоко, словно пытается стереть собственный вкус. У Альдо ошалевший от происходящего вид. Возможно, мысленно он ещё не заходил дальше идеи дразнить Робера, но никакого отторжения не следует. Он переворачивается, навалившись сверху, обхватывает руками за шею, неловко, почти столкнувшись носами. – Не уходи сегодня. Или хотя бы не уходи, ничего не сказав? Робер согласно кивает, понимая, что не готов спорить, как не готов перестилать постель, как ещё к сотне совершенно необходимых вещей, правильных, но легко отброшенных в сторону одним движением ладони Альдо. Получив его согласие, Альдо сдвигается ниже, укладывается щекой на плечо, закидывает согнутое колено на бёдра Робера, отрезая все пути к бесшумному побегу, и устало вздохнув, затихает. Робер гладит его, как гладил бы кота, путаясь пальцами в волосах, потом прослеживает ладонью длинную линию торчащего хребта. Альдо ответно трётся щекой о его грудь, возможно, уже во сне. Он – успокоенный, расслабленный, такой естественный в бесстыдной наготе и способности проявить каждую эмоцию такой незамутненной. Не затянутой грязной плёнкой стыда. Прикосновение к нему ощущается как диссонанс двух звучащих в разлад струн. Робер обрисовывает кончиком пальца едва заметные веснушки на его плече, пропадающие в дрожащим свете умирающего огарка свечи, терпеливо соединяет их все, словно рисуя магические знаки. Древние, навсегда потерянные, неизвестные даже рукописям. Но единственно способные защитить. Больше им двоим особенно не на что надеяться.