ты в душе береги свою птицу

…ты в душе береги свою птицу, не дай ей разбиться.



 Серёжа не считал себя слабым довольно давно, это качество напоминало только о наполненных унижением и ноющей болью годах в детдоме. По кирпичикам он собирал себя, извлекая уроки отовсюду и создавая собственные идеалы и ценности, и склеивал это жгучей смесью жестокости и готовности действовать. Иначе не создал бы Vmeste, не явил себя миру как самого молодого миллиардера, не восстанавливал справедливость на улицах родного Питера, с холодной улыбкой отнимая жизни зажравшихся чиновников и прочего отребья.

 Разумовский сильнее пачкал руки в крови, та пропитала его насквозь, смешалась со злостью, горечью поражения, желанием все изменить, отомстить и явила бренному миру истинного Чумного Доктора. Даже в подсознании тот был до безумия, как бы иронично не звучало, опасен, а уже после чертовщины в Сибири и обретения им физической оболочки дело не просто запахло, а завоняло жареным. 

 Но парадокс: рядом с Птицей, отравлявшим жизнь годами из-за своей искаженной и разрывающей на части привязанности, Серёжа мог (хотел) чувствовать себя слабым. 

Это не произошло по мановению волшебной палочки или щелчку пальцев, невозможно с учетом их истории, сплетенной из ярой ненависти, ледяного страха, колющего грудную клетку непринятия, выедающей внутренности боли. Долгие годы они выдирали с попеременным успехом друг у друга контроль, сея хаос и смерть, Разумовский ведь всегда был честен и признавал, что не безгрешен. Невозможно отрицать, когда после первых жертв просыпался, скидывая на пол одеяло, и чувствовал, как воображаемые кровавые капли текут по изящным запястьям. А про Птицу и говорить нечего.

 Первые месяцы существования вместе — ад на земле, наполненный постоянными криками, несколькими драками и обвинениями, кислотой разъедающими изнутри. Они припоминали другу другу все, вскрывая почти зажившие раны ржавыми лезвиями острых слов и нанося новые удары по больным местам с садистским удовольствием. И не только морально.

 Сколько раз Серёжа, выдирая неожиданно мягкие смоляные перья, пытался отцепить от горла когтистую ладонь, перекрывавшую доступ к кислороду. Синяки, гордо цветшие различными оттенками фиолетового и бордового на бледной коже, не сходили по неделе, а сам он хрипел пару дней, стараясь заняться любыми делами, лишь бы не пристрелить пернатую падлу. А Птица, самодовольно и до противного красиво улыбаясь тонкими губами, все равно оказывался рядом и внимательно наблюдал, искрясь самодовольством и презрением.

 Так, казалось, было и сегодня, когда яркие росчерки молний украшали потемневший небосвод, тяжелые капли с глухим стуком ударялись об окна. Разумовский потянулся, скривившись от хруста в затекшей спине, и сделал глоток энергетика, ни черта не давшего заряд бодрости и энергии. Уже больше суток разбирался с недохакерами, пытавшимися взломать сервера его социальной сети, азарт и желание наказать зарвавшихся юнцов захватили с головой. Vmeste — дело всей жизни, его величайшее творение, а свое он защищал до последнего, что было возведено в абсолют в Птице.

 «Кстати, где он?» — беспокойство мурашками пробежало по коже, впиваясь в нее холодными осколками, ведь обычно двойник бросал едкие комментарии с дивана или, стоя рядом, задевал Серёжу крыльями. А он завороженно смотрел на эбонитовое оперение и откровенно залипал, ощущая редкие и мимолётные прикосновения и не обращая внимания на ворох претензий и явные угрозы. К Птице Разумовского тянуло магнитом, как не отпирался и не пытался захлебнуться во многом уже призрачной ненависти, все равно выныривал и продолжал украдкой наблюдать за своими проклятием. Это ломало и разбивало на атомы, но было правильным, насколько к ним, пропитанным чужой кровью и собранным из едва склеенных стекляшек, применимо данное слово. –Птиц? — тишина. Разумовский со вздохом провёл рукой по рыжим волосам и, захлопнув перегревшийся от многочасовой работы ноут, отправился на поиски. «Моя безопасность зависит от знания, где он. Единственная причина.» — но себе не солгать, поэтому машинально впился ногтями в ладонь, чтобы не развивать дальше затягивающие в самокопания мысли. Те плясали на краю сознания в диком темпе и только ждали секундного ослабления контроля — непозволительной роскоши и огромной ошибки. Ее допустить нельзя.
 Искать долго не пришлось: Птица стоял у панорамных окон в гостевой, в молчании смотря на всполохи отдающих алым молний. «Какой-то не такой…» — Серёжа подметил непривычно сложенные крылья, которые обычно были выставлены напоказ, и общую скованность. «Не похож сам на себя, да чтобы еще никак не отреагировал на меня в привычной манере. Что-то произошло.» Может, самоубийство, однако тревога стальными когтями вцепилась в душу, ведь они с пернатым совсем не чужие друг другу, связаны невидимой нитью фатума. С этой мыслью Серёжа свыкся где-то спустя неделю совместного сосуществования и пару бутылок крепчайшего виски, но раньше она дремала внутри, будучи практически незаметной и неосязаемой, и обрела значимость несколько ударов сердца назад.
 — Тебя что-то волнует? — секунда на то, чтобы решиться, и Разумовский подошел ближе, застывая за спиной пернатого и нервно потирая запястья. Ощущал себя мухой, пойманной в липкую паутину страха и ожидания, но чего он боялся: возможного удара, злой правды или чего-то иного?

 — Уходи. — Птица не приказывал, не угрожал, не орал, а просто говорил тусклым голосом, в котором не чувствовалось ни искры обычного костра эмоций. Словно на бушующее лесное пламя вылили тонны воды, погасив его и оставляя едва трещащие угольки и мокрый пепел. И у Серёжи мороз по коже и полное непонимание с удивлением: пернатый всегда отличался гремучей смесью импульсивности и хладнокровия, а сейчас не ощущалось ничего. Даже в воздухе не висело удушливое чувство грядущего пиздеца, обычно следовавшего за Птицей как шлейф духов, вопросы один за другим рождались в рыжей голове, внося большую сумятицу в происходящее. 

 Что произошло? 
Почему Птица никак не отреагировал?
 Какие шаги можно предпринять? Разумовский волновался за того, кто был причиной многих бед в прошлом, его кошмаром и личным палачом, пытавшимся забрать всю власть и контроль через подавление, угрозы и унижение. И страшился отнюдь не из-за чувства собственной безопасности, которого, кстати, почти не осталось. Признать месяц назад, что искренне переживал за Птицу, было трудно до боли от впивавшихся в ладони ногтей, ободранных заусенцев, кровоточивших, искусанных от нервов губ. Принять, что его аморальные действия и весь послужной список принесли нужные плоды, стоили разбитого ноута две недели назад и последовавшей ссоры, спустя час после которой пернатый притащил новый компьютер и демонстративно швырнул на кровать. Понять, что он любил Птицу несмотря на весь сотворенный ими хаос, сейчас разрушительно. Но ведь Серёжа — сам тот еще грешник с обманчиво милым лицом и спрятанной за ним истинной натурой хищника, готового на все ради своего. Многие проступки он приписал альтер-эго, запутавшись в лабиринте своих страхов и желаний и попыток быть лучше в общепринятых мерках, однако обжигающая правда-таки воссияла. И уверенность разливалась по венам, будоража, а вместе с ней и мысли, с которых наконец были сброшены оковы: «Я Гражданин. Птица — Чумной Доктор. Сколько от этого не бегай, но правда выходит наружу, ничто ей не может повредить. И я ее приму.» Вздох неожиданного облегчения от принятия правды. Три удара сердца, отдававших диким грохотом в ушах. Легкая дрожь от невозможности предугадать реакцию Птицы. И Сергей Разумовский решился, надеясь, что тот хотя бы выслушает и не вскроет острейшими когтями глотку спустя пару секунд.

 — Я хотел сказать, что… — мужчина встал вплотную перед пернатым и заткнулся на половине предложения, не находя слов и получая подтверждение самой неожиданной из всех догадок. Янтарные глаза, обращенные на него, ярко мерцали отнюдь не от предвидимой злости и ярости, к этим эмоциям Птицы Серёжа успел привыкнуть и даже научился различать их полутона. Слезы оставляли на щеках Птицы мокрые дорожки, на прокушенной нижней губе застыла капля крови, ярким пятном выделяясь на побелевшем лице. Скулы заострились еще сильнее, еще немного и они прорвали бы кожу с той же легкостью, как ножницы разрезают бумагу. «Твою мать!» — у Разумовского от ударившего по голове коктейля чувств дыхание перехватило, будто его шея вновь оказалась в крепкой хватке. Но нет, пернатый никак не реагировал, просто не отводил от него взгляд, от чего сердце пускалось в бешеный ритм. Сейчас в нем, как в искаженном отражении, Серёжа узнавал самого себя в худшие моменты жизни. Та же поза, пустота в глазах, привычка кусать губы вместе с поникшими крыльями кричали: мне плохо, больно, одиноко. Только Птица гордый и зачастую переоценивающий себя, ему противны поддержка и ласка, а, может, из-за того, что они ему незнакомы? Вина захлестнула, затаскивая в омут и протаскивая Разумовского по всем уголкам памяти: смотри, что ты не замечал. Вот Серёжа с улыбкой говорил по телефону с Олегом, краем глаза замечая ждущего Птицу и отмахиваясь от него. Тот после этого пропал почти на неделю, вернувшись еще более озлобленным, и послал Разумовского более десяти раз за минуту, своеобразный рекорд. Вот пернатый положил ладони без когтей на его плечи, зайдя со спины, а Серёжа, вздрогнул и, передернув плечами от неожиданности, скинул чужие руки и с угрозами приказал попросил так не делать. Таких ситуаций было миллион, а Птица — Птица, поэтому он никогда бы не сказал ничего и не показал, не застань врасплох. Только когда Кутх нагло явился за телом Разумовского, пернатый сильнее всего показал значимость своего птенца, почти отдав за того жизнь и спасшись благодаря божественному чуду. Но даже несмотря на это они продолжили молча рвать друг друга на части в своей любви и ненависти и рушить зачатки баланса, пытаясь избавиться от чувств и положить конец начавшейся годами назад истории. Не замечали, что связь становилась сильнее, ведь по отдельности их нет давным-давно. А были ли когда-то? Эмоции захватывали его, сбивая дыхание, и Серёжа ощущал противную влагу уже на своих щеках, по-детски шмыгнув носом. «Лучше сделать, чем нет.» — и он под давящим взглядом непонимающего Птицы обнял его за талию, второй рукой зарываясь в рыжие волосы и притягивая к себе поближе. Наверное, самоубийцам знакомы чувства мужчины в этот момент: легкая эйфория, гудящий страх, томительное ожидание. «Только не оттолкни, не оттолкни, пожалуйста.» — как молитва, парадоксально, когда в объятиях сущий дьявол. 

— Прости, что не понимал и не принимал, я… Мне жаль, Птица, очень, — слова казались пустыми, но Серёжа лишь крепче сжимал застывшего статуей пернатого, шепча тому на ухо, — Я ведь во многом сделал тебя таким, отдав ответственность, а ты не смог отказать и взял ее. И вот итог, но твоя значимость для меня огромная. Можешь не верить, но… Я тебя люблю. Вспышка молнии. Молчание. Раскат грома. Бездействие. Тихое «Заткнись.» И Птица притянул его ближе, крепко обхватывая за лопатки и оставляя между ними считанные миллиметры. Чужое, слегка хриплое дыхание грело шею и даже обжигало чувствительную кожу, Серёжа с долей неверия заметил, что пернатый расслабился, доверившись ему, еще утром кричавшем о своей ненависти. Комок собрался в горле от осознания правильности и реальности происходящего, ощущения целостности, потерянного на сеансах у проклятого Рубинштейна и в тюрьме. Птица здесь, в его объятиях, не оттолкнул и не поднял на смех, а принял ранее незнакомую ласку, словно ждал ее.

 — Я знаю, что ты тоже… Ой! — Острые клыки несильно, скорее предупреждающе вонзились в тонкую кожу на шее, от чего Серёжа охнул от ощущения, прокатившегося по оголенным нервам, и сжал Птицу сильнее. Влажный язык со смаком мазнул по оставленному только что укусу, по позвоночнику прострелило до самого копчика, провоцируя мурашки. Разумовскому почву из-под-ног мгновенно выбили, ведь раньше он мог такое только представить самых темных закоулках подсознания, а уж в подростковые годы сколько раз дрочил на свое альтер-эго… 

— Значит замолчишь по-другому, птенчик. — Птица запустил руку в волосы Серёжи, оттягивая назад и оголяя шею, с ухмылкой и диким огнем в глазах. Но раньше это было пламя ненависти и обиды, сейчас же он было другим: более теплым, согревающим. Даже прикосновения отличались, хоть и оставались такими же грубыми и властными, и Разумовский добровольно отдавался им, нетерпеливо облизывая губы и хитро прищуривая глаза от удовольствия. Его вело от понимания, что сегодня они приняли друг друга со всеми заебами, съехавшими принципами, не потеряли своеобразное счастье, а он сам будет стоять за свою половину горой, как всегда делал Птица. Но окончательно обсудить это стоило однозначно позже, близость пернатого пускала по венам раскаленный огонь желания: наконец. Серёжа дорвался до мечты, ходившей за ним пятам десятилетиями. Тихий стон сорвался с губ, когда Птица, неотрывно смотря в глаза, положил руку на пах Разумовского и сжал с победной улыбкой и таким голодом в янтарных глазах, что Серёжа был готов кончить от одного осознания, как сильно он желанен. И Разумовский сразу подался навстречу всем телом, в отместку прикусывая чужие губы и втягивая в давно желанный каждым поцелуй, однако инициатива выскользнула из его рук буквально через пару секунд. Одновременно с этим обсидиановые крылья Птицы, перебиравшего огненные пряди в ладони и не отрывающегося от покусывания Серёжиных губ, тихо зашуршали, раскрываясь и пряча их от ненужного сейчас мира вокруг. Есть Сергей Разумовский и Птица, больше им никто не нужен. И так будет вовек.