Начало

1670

             — Ты сам знаешь, что будут другие.       — Не такие, как он.              Сериал «Версаль», 1 сезон, 8 серия.                     Шевалье кричит во сне. Поскуливает, как раненый щенок, плачет, зовёт Филиппа. Он больше не разваливается на кровати, позволяя Месье уткнуться в своё плечо. Он сжимается в комок, почти что у ног герцога, и вздрагивает, когда тот пытается повернуться.              «Я убивал зайцев смелее вас», — обронил король арестанту. Лоррен сам рассказал об этом, трясясь и каясь во всех грехах, начиная с красавца-музыканта в парке Версаля и до заговорщиков в Париже, в его, Филиппа, собственном доме. Только имён не назвал, замотал головой так, что почти свернулась шея, стал кричать о чести дворянина. Филипп не поверил ни на мгновенье, он не слушал лживых слов любовника — смотрел в выцветшие от страха глаза и понимал, что тот никого не выдаст. Просто от ужаса.              Король даже голоса не повысил — ледяным тоном, небрежно бросил брату в лицо, сообщая об аресте Лоррена: «Я доверяю вам, Филипп, но не вашему окружению». А вернув, усмехнулся: «Идите, Филипп, ваш любовник ждет вас в ваших покоях. Вы у меня в долгу».              Луи не меняется, в детстве он так же отбирал у младшего игрушку, а потом швырял обратно — испачканную, поломанную. Тогда хотелось стукнуть брата по носу, сейчас же… нет, не убить — отхлестать словами, если уж плетью невозможно.              Утром Лоррен одевается непривычно быстро. Суетливо подаёт отброшенную с вечера сорочку, заискивающе заглядывает в глаза, и от этого больно так, что щемит сердце. Филиппу нравился павлин в своей спальне. Боевой хвастливый петушок, гордо кукарекавший по утрам — с ним можно было позавтракать, выслушав все дворцовые сплетни, а можно и позволить снова затащить себя в кровать, нагуливая аппетит уже к обеду.              — Ты меня никогда не простишь? — он не спрашивает, обоим всё ясно.              — Я пустил тебя к себе в постель.              — Но не простил.              У Филиппа досадливо дёргается плечо:              — Я занят сегодня. Увидимся вечером.              Он проводит утро с братом, прогуливаясь по обледенелой аллее, и почти равнодушно выслушивает новости о скором возвращении жены.              — Я думал, ты обрадуешься… — Брат смахивает тростью снег с кустарника. Филипп разглядывает остатки пожелтевшей листвы и молчит.              За обедом король обращается только к нему. Кресло Генриетты пустует, за спиной застыл молодой придворный, ошарашенный честью пододвинуть стул самому Месье. У придворного светлые волосы, тёмно-синие глаза… Филипп замечает поощряющий взгляд короля и сам тянется за салфеткой.              К вечеру король уже в гневе и отпускает брата небрежным кивком, когда тот отговаривается головной болью.              Шевалье он находит у камина.              — Ты помнишь нашу первую ночь?              — Да.              — То, что я сказал тебе первым утром?              — Нет.              Филипп не вслушивается в слова любовника. Миньон умеет убеждать, упрашивать, клясться. Он лжет так же свободно, как дышит, предает — как брат, жена и весь этот двор, погрязший в интригах, заговорах и ядах. Он больше не верит Лоррену. Что стоят слова любви от предателя, готового ради прежней вольницы ввергнуть страну в новую Фронду!              — Если ты не любишь меня, меня не любит никто.              И вдруг Филипп понимает. Он переводит дыхание, вслушиваясь в тихие всхлипы, и рука сама собой тянется к трясущимся пальцам в дорогих камнях.              Этот глупец не требовал возврата старинных привилегий, положенных Гизам. Не пытался взлететь вслед за орлами древних гербов, чтоб заклевать молодую власть.** Без Бурбонов, без Филиппа он никто. Не бунт — попытка нашкодившего кота скрыть косточки съеденной канарейки. Не нужны ему Гизы на троне.              — Что тебе посулили заговорщики?              Шевалье мотает головой, закрывает лицо руками.              — Или… чем тебя напугали?              Лоррен отнимает руки от лица и виновато улыбается, вглядываясь в лицо любовника.              Филипп смеётся в первый раз с того времени, как арестовали шевалье, как уехала Генриетта, впервые с тех пор, когда в часовне у него подломились ноги и брат короля упал на колени, хватая ртом загустевший воздух и давя рыдания.              — Смелей, мой трусливый кролик, королевское ружье ещё может выстрелить.              Он с трудом разбирает сбивчивый лепет шевалье: свидание в парке, убийство музыканта, кровь, внезапно залившая его лицо, холодок чужого лезвия на обнажённой шее — и обещание сделать Филиппа королём.              — Тебе нужен новый девиз. Не «горд, как Гиз», а «глуп, как Лоррен». Ты мог поверить, что я сяду на трон ценой жизни брата?..              Он щиплет покрасневшую щёку, притягивая к себе шевалье:              — Ты спишь с принцем — не с королём. Смирись! Или убирайся... Я не хочу, чтобы тебя поволокли на казнь голышом прямо из моей постели. На виселице это будет выглядеть не очень-то пристойно.              Он отталкивает любовника, истинно королевским жестом тыкает пальцем в сторону спальни. Иди, мой резвый французский петух, зарабатывай прощение там, где тебе и положено — в моей золотой… клетке. Будем и дальше делить её на двоих.              Ночью он переворачивает шевалье на живот, наслаждаясь непривычной покорностью, наваливается сверху. Тычком раздвигает ноги, сжимает в горсти поджавшиеся яички, пока не слышит покорный, почти безнадёжный стон. И тут же скатывается с него, удобно располагается на подушках, расставляет колени и, звонко шлёпнув по трясущемуся заду, вежливо просит поторопиться.              Еще неделю шевалье ходит с видом побитой собаки, чем раздражает Филиппа до крайности. Он дарит любовнику аббатство, усмехаясь про себя тому, какой переполох мог бы вызвать сей пастырь в скромной обители.              Он радуется скорому возвращению жены и дуется на короля, который, похоже, мается очередной дурью, поручая брату написать новые правила этикета для их достойного Содома и Гоморры двора. И прощает брата только через несколько дней — когда шевалье впервые после возвращения в Версаль ухмыляется, проводит пушистым пером по лицу Филиппа, а глаза Лоррена загораются обычной хитринкой.              — Мы распишем ему этикет. Такой, от которого... — Лоррен не заканчивает, Месье и сам понимает, что может придумать извращённый ум, желающий мелко напакостить в ответ за все перенесённые унижения. Он потягивается, мечтательно улыбаясь, нарочито небрежно расстёгивает две верхние пуговицы на камзоле, отбрасывает жабо... Сапоги с него стаскивает уже подоспевший любовник.              Филипп пишет правила, разложив листы на груди Лоррена и постоянно прерываясь на более приятные занятия. А после, отправив слугу перебелить неряшливые записки, привычно устраивает голову на плечо миньона.              — Ты знаешь, как тебя прозвали при дворе?              — Знаю, конечно, — в голосе любовника сытость и лёгкий зевок. — Вторая жена Месье.              Первая, думает Филипп, засыпая, та самая верная жена, которую я клянусь оберегать, защищать — и что там дальше в обетах?..