Начало

      

1658

             Король побеждает во всём и всегда. Герцог Анжуйский рожден быть вторым, облако не смеет заслонять солнце. Нельзя одеваться лучше короля, фехтовать лучше короля, стрелять лучше короля, бегать на коньках по замёрзшей Сене. Ничего нельзя.              Придворные рукоплещут победителю. «Браво, ваше величество! Браво!» Интересно, увидел ли кто-нибудь, как аккуратно споткнулся Филипп, позволяя брату его обогнать. Чёрт, да он мог свихнуть шею, и никто бы не заметил.              — Брат! — Король победил и может быть великодушным. — Никто не сравнится с тобой на коньках. Никто! За исключением меня.              Хохот заглушает конец фразы. С королем не спорят, королю не перечат. С королем соглашаются.              Филипп присаживается в бархатное кресло, протягивает ногу, разрешая снять с себя железные лезвия, греет руки о кубок с горячим вином. Скучая, разглядывает покрасневшие носы давно знакомых придворных. Королю весело. Пока брат не замёрзнет, никто не покинет давно опостылевшую забаву. Мадемуазель де ла Мот д’Аржанкур, новая пассия Людовика, ёрзает в санях, дует на озябшие руки, пытаясь согреться. Граф де Гиш спешит к ней с шотландским пледом, введённым в моду этой зимой английскими изгнанниками, укутывает ноги, исподтишка косясь в сторону Филиппа. Они поссорились вчера в спальне. Граф босиком пошлёпал в свои покои, а Филипп швырнул в угол подушкой и остался досыпать один. Он не помнит, с чего начался скандал, но после фразы «Не стоит злить его величество!» обниматься с любовником расхотелось.              Король бросает недовольный взгляд в сторону фаворитки, и де Гиш трусливо оставляет атакуемые позиции, сочтя за лучшее затеряться среди менее разукрашенных саней. Филипп устало прикрывает глаза. Он не выспался, и побаливает всё же неудачно подвёрнутая лодыжка.              — Вы всегда так плохо катаетесь на коньках, ваше высочество? Или вас ослепило солнце?              Глаза распахиваются сами собой и утыкаются в ширинку невоспитанного нахала, осмелившегося нарушить покой королевского брата. Увесистая ширинка, надо заметить. Подчёркнутая вызывающе-ослепительным, не по сезону, камзолом. Над широкими плечами копна золотых волос, синие, в цвет зимнего неба, хитро прищуренные глаза и яркие, будто испачканные малиной, губы. О-о-о, а их обладатель использует тот же цвет кармина, что и сам Филипп.              — Вы мне не представлены. Месье?..              Молодой, моложе самого герцога, шалопай называет своё имя. Как же он раньше не разглядел такого красавца? К тому же дальнего, но родича.              — Вас не учили учтивости, шевалье де Лоррен.              — Учили, ваше высочество, мой воспитатель все розги об меня обломал. Правда, в Аркуре растет не так много ив.              Вспомнил! Отец шевалье — как его там? — Жемчужинка, граф д’Аркур и д’Арманьяк,* только недавно вернулся после почти десятилетней опалы. Мальчишка — острослов в папашу и мнит себя победителем при Иври. Моложе Филиппа года на три, а осмеливается осаждать, гм... королевские замки.              — А вы катаетесь лучше меня, шевалье? — Нет, всё-таки, кажется, губы не подкрашены, они извращённо-красного цвета. Де Лоррен покусывает нижнюю губу, трещинка лопается, и Филиппу до боли хочется слизнуть капельку крови, текущую по подбородку.              — Хотите пари, ваше высочество?              Филипп хлопает в ладоши. Озябший слуга хлопочет у ног, заново привязывая заледеневшие коньки.              — А что станет закладом?              — Желание, ваше высочество, желание. Но я не боюсь проиграть, мой принц. Кто знает, может быть, наши желания совпадают. Идемте, герцог, скучать на катке — один из смертных грехов.              Филипп мчится изо всех сил. Мелькают цветными пятнами сани, уставленные блюдами столы. Двор хлопает в ладоши, вдогонку несётся крик короля: «Вперёд, брат, за Францию!» А за спиной, совсем близко, скрежет коньков, разрезающих лед, и чужое жаркое дыхание.              — Берегись!              Филипп подаёт в сторону, объезжая полынью, сталкивается с твёрдым, неожиданно горячим телом и отлетает в сугроб. Он барахтается в снегу, хватается за подставленный локоть, с изумлением отмечая про себя, что, помогая брату сюзерена подняться на ноги, шевалье умудрятся его ещё и ощупать.              — Всё хорошо, ваше?..              Филипп мотает головой и рвётся вперед, уже понимая, что лодыжка не выдержала второго падения, что нога сейчас подогнётся и он позорно свалится — в третий раз за сегодняшний день.              Шевалье подрезает его слева, первый пересекает назначенную цель и тут же поворачивается навстречу. В глазах тревога.              — Как вы, ваше высочество?              — Филипп!              — Что?              — Тому, кто только что пытался залезть мне в штаны, я разрешаю звать себя по имени.              Мальчишка краснеет до лба.              — Простите меня, ваше... Филипп, но у вас...              — Развязался пояс? Или вы всегда мечтали прикоснуться через меня к телу Франции?              — Кому нужно тело Франции, когда рядом такой красивый… пояс!              Филипп хохочет во всё горло, разрешая чуть крепче, чем необходимо, сжать свою талию.              Он отбивается от хлопочущего вокруг него де Гиша, прогоняет вызванного врача и сообщает встревоженному брату: «Пустяки, нога разболелась. Сегодня я ужинаю у себя». Позволяет усадить себя в сани и успевает шепнуть указание камергеру. Отъезжая, он видит, как его слуга пробирается к затёртому в толпе шевалье.              Вечером де Лоррен ужинает у него. У шевалье глаза нашкодившей кошки, на щеке — царапина.              — Подрались с большим псом, друг мой? — Филипп не забыл, как на реке огорчённо шевелились усики над губой де Гиша. Нога принца удобно устроена на пуфе, ему тепло и уютно. — А вы знаете, что дуэли караются смертной казнью?              — Простите, если я огорчил вас... Филипп. Но ваш друг несносен, пришлось проткнуть ему камзол. Только вам решать, с кем вам угодно разделить ужин. — Ловкое движенье вперед, и перед губами герцога долька апельсина. Филипп снимает её губами, раздавливает языком, наслаждаясь кисловато-сладким вкусом, и тянется за следующей, но та оказывается во рту у Лоррена.              — Не жадничайте! Вы владеете таким количеством плодовых деревьев, что можете поделиться с младшим сыном всего лишь графа.              Филипп хочет ответить, что у него во владенье также полно ив, но вместо этого нарочито лениво очищает ярко-жёлтый плод и протягивает шевалье половину.              Де Лоррен перехватывает его руку.              — Одной дольки будет достаточно. Я вовсе не жаден. — Прикоснувшись губами к запястью Филиппа, он подхватывает его на руки, укладывает на кровать и стягивает туфлю с его ноющей ноги.              Герцог не удерживается от стона.              — Больно? Впрочем, не волнуйтесь, мой принц, сейчас у вас лучший на свете лекарь. — Он наклоняется над лодыжкой, осторожно дует, а потом и целует больное место. — Господи, Филипп, вы так красивы!              — Красивей короля?              В глазах у шевалье искреннее удивление:              — Король? Но король рядом с вами вовсе не красив.              Филипп улыбается и помогает шевалье стащить с себя камзол.              — Откуда столько опыта, мой юный друг?              — О-о-о, Гизы рождаются с опытом любви, возраст нам не помеха. А ещё... — Он вспрыгивает на кровать, Филипп дёргается от неожиданности, но шевалье зависает, балансируя на вытянутых руках, не прикоснувшись. Жаркий шёпот колышет кружева на воротнике, и от этого становится хорошо, как никогда в жизни. — А ещё... Мы, Гизы, рождены повелевать в постели. Вы позволите, ваше высочество?              — Если это так... — Пальцы путаются в застёжках, своих и чужих, распахивают рубашки, гладят юношеское, гладкое, без единого волоска тело. У шевалье соски того же цвета, как капелька крови утром на губе. Можно позволить себе лизнуть и посмотреть, не станут ли они ещё красней. — Тогда зачем вы просите разрешения?..              Больше этой ночью они не разговаривают. Они почти не говорят и весь следующий день, прогоняя от дверей слуг и незваных посетителей.              У Филиппа приятно тянут все мышцы, на шее засосы. Де Лоррен заменяет искушённость требовательностью, а там, где ему не хватает опыта, учится на лету. Он умеет отвлечь в неприятные моменты, сорвать в полет и рассмешить сразу после, когда наваливается опустошённость и смущение заставляет прятаться лицом в подушки. Он настолько свободен и естествен в постели, что память обо всех любовниках до него испаряется сразу и навсегда. В моменты короткого отдыха Филипп с ужасом думает, что после такого любой возлюбленный покажется ему пресным.              Он ласкает миньона ртом, гладя ещё по-мальчишески стройные бедра, когда в дверь колотят уже кулаками, напоминая, что бал через два часа и присутствие брата короля на нём не обсуждается.              Филипп торопливо обтирается остывшей водой, посыпая головы гонцов всеми известными ему проклятьями, и разглядывает удобно развалившегося на кровати шевалье, изволившего чуть прикрыться углом одеяла.              — К чему такой шум? — Шевалье потирает виски, как будто голос герцога вызывает у него головную боль. — Что плохого в нескольких танцах?              — Я не хочу танцевать с кем попало.              — Эти «кто попало» — лучшие дамы королевства.              — Не хочу. — Филипп возвращается к постели и целует любовника в уголок губы. Тот изворачивается и втягивает Филиппа в такой глубокий поцелуй, после которого тот потрясённо мотает головой, а время на сборы значительно сокращается.              — Там я всего лишь утешительный приз для тех, кому не достался партнёром король. Всегда второй.              — А если... — У шевалье загораются глаза. Он тянет герцога на себя и шепчет ему на ухо такое, что Филипп, который раз уже за эти два дня, смеётся.              — Шутки в сторону, вы ещё не выплатили мне моё желание. Так что, струсил?              Филипп, не сводя глаз с любовника, распрямляется. Долго поласкает в тазу полотенце, комкает его и запускает им в шевалье.              — Одевайся! — Шагнув к двери, он рывком распахивает обе половинки. — Парадное платье, куафёра. Срочно. — И, глядя прямо в потрясённые глаза слуги, описывает фасон.              — Первый танец — твой, дорогой, — сообщает он натягивающему парадный камзол принца миньону.              И пока камергер неловко прилаживает на нём самом фижмы и затягивает корсет, Филипп размышляет о том, что, он наконец-то встретил того, кто разделит его причуды и рядом с которым его нельзя будет не заметить. Надо только постараться его не потерять.