Плюс бесконечность

К берегу спешат пароходы, К берегу бегут поезда, Но закрыты все замки и засовы, На берег наступает вода. Берег – это медленная птица, Берег – это пленный океан, Берег – это каменное сердце, Берег – это чья-то тюрьма. И когда на берег хлынет волна, И застынет на один только миг, На Земле уже случится война, О которой мы узнаем из книг.

Надежды не было. Мы оба понимали, что это конец. Зэ энд. Финита ля комедиа. Да и не искали мы надежд: кому-то всегда нужно становиться жертвой. В этот раз мы, в следующий – другие. Я почти не жалел, что остался, а вот он… Не знаю. Не знаю, о чём он думал. Я-то один: сирота – ни отца, ни матери, не женат, бездетен. Я «малая кровь», он же… По нему старики-родители горькими слезами плакать будут, и жена-умница на могилу героя-смертника с гробом без тела год за годом каждое воскресенье будет приносить новые полуискусственные цветы. Дурак, вызвался сразу же после меня. Гер-рой, ненавижу его. Зря он остался, чёртов доброволец. Ведь жить нам – самое большее дней десять. Скоро отключатся резервные наземные блоки питания, и придётся спуститься вниз – в бункер. Там свои источники энергии, но и они не вечны. Да, я не ошибаюсь: максимум десять дней. Мы будем медленно-медленно замерзать и задыхаться от нехватки кислорода. Но я не жалею. Я горд собой. Мы с Ним смогли удержать Аделаиду, пока жителей не эвакуировали. Мы остались, чтобы они жили. Для стабилизации обязательно нужны два человека. Нас – весь персонал Лаборатории – когда стала ясна ситуация, собрали в главном зале и всё прояснили. Впрочем, мы люди образованные, поняли всё ещё до начала скорбной речи профессора Гравера. «Из-за недостройки купола… опавшая атмосфера… стабилизация невозможна… неизвестно время… немедленная эвакуация… нужны двое». Глядя на хмурые, но решительные лица коллег, я решил, что стану первым добровольцем. Моя жизнь незначительна по сравнению с жизнями многих из них, тем более я одинок, и плакать по мне, кроме персонала Лаборатории, будет разве что симпатичная хозяйка кафе напротив. Сделав шаг вперёд, сразу же поймал множество удивлённых взглядов, а мгновение спустя раздались горячие возражения: - Ты не можешь! У тебя вся жизнь впереди! – заявил Хоупкинс, размахивая сжатыми в кулаки руками. Старый добрый Хоупкинс, мой куратор здесь и наставник. Неожиданно его поддержал Чельдер: - Умалишённый идиот, немедленно откажись, тебе ж даже сорок не стукнуло! Мы с ним постоянно соперничали, обменивались колкостями, едва не дрались за первенство. Хотя тогда земные страсти переставали меня волновать. Я принял решение. Я уже мертвец. Затем раздались другие возражения вроде «Так нельзя», «Какой из тебя доброволец?». Махнув рукой, наш главный призвал остальных к тишине и дал слово мне. В голове роились тысячи объяснений своим действиям, а самое веское из них легко слетело с губ: - Но кто, если не я? Воцарилась мёртвая тишина, нарушаемая лишь фоновым звучанием техники и занятых делом прогов. Жить хотелось всем. - Я буду вторым, – раздалось сзади. И тогда я не просто застыл, а прямо-таки впал в прострацию. Знакомый голос – этот невозможно не узнать… Мы пришли в Лабораторию почти одновременно. Не знаю, за что он меня невзлюбил – как-то за пять с лишним лет это само вылилось во взаимную вражду. Не было никаких подколок, презрительных фырков, однако при встрече я ощущал некую неприязнь. Хотя бы потому, что его немного высокомерный взгляд прищуренных глаз отравленной стрелой пронизывал насквозь. Вдобавок Мел отличный специалист, занимающийся исследованием атмосферы и возможности жизни на Луне, каких мало. Помнится, однажды он вполне серьёзно утверждал, что через сотню лет любой сможет заказать себе турпоездку на спутник Земли и отдохнуть там без проблем и неудобств. А он никогда не бросал слов на ветер. - Не смей, – прошипел, обернувшись. - Не тебе решать, – скривился он. - А о жене и родителях ты подумал? – бил по самому больному. «Господи, одумайся же, – умолял про себя. – Моё решение рационально, продуманно и взвешено. Твоё – импульс. Ты нужен этой планете». «Не больше, чем ты», – читалось в его глазах. Напряжение в зале, наверное, можно было измерять в вольтах. Остальные потрясённо молчали. Если меня ещё можно было как-то понять, то его – нет. Тогда наш главный тяжело выдохнул: - Это ваше решение. Остальным собраться, я проведу последние инструкции. Мы с Мелом кивнули друг другу. Я давно участвовал в дежурствах управления Аделаидой, а он – всего пару раз, поэтому главная нагрузка перейдёт на меня, а ему достанется роль ассистента. Почему я перестал противиться? Потому что при всём желании мои слова больше не имели ни малейшего влияния на ситуацию. Решение принято: отменить его – сбить всю систему. Не в моей власти что-то изменить, значит, теперь нужно действовать и постараться спасти как можно больше людей. - Нам в Центр Управления, – бросил через плечо и быстрым шагом направился к выходу. Остальные тоже занялись своими делами. Они избегали смотреть на нас. Понятное дело: есть ли что-то страшнее живых мертвецов? Нестабильная Аделаида – ужасающее зрелище. Она то разгоралась, то гасла, то мерцала ослепительным красно-оранжевым светом. Если через полчаса мы не попытаемся её стабилизировать, через два в резервации разгорится ледяной ад. Наши сменщики выполнили своё дело и теперь где-то на пути к местным центрам. Всё согласно инструкции. До этого Аделаида хоть как-то сохраняла атмосферу, теперь же, пока мы ехали в Центр Управления, толпы людей стояли в длинных очередях за кислородными баллонами и ингаляторами. И вот мы – продержались два дня. Я сам не спал три, питаясь кофе, некими сохраняющими бодрость наркотиками и парой сухарей. Отправил Мела три часа назад поспать, и он на удивление послушался. Выдохнул устало, прикрыл веки. Он всегда такой холодный, немногословный, поэтому я впервые видел его настолько растерянным. Беспомощным. Мы вряд ли теперь неприятели. Скорее сокамерники. Мел сейчас спит, а я снова заливаю сон кофеином и очередным наркотиком. Этот – обостряет слух, но притупляет зрение. Ничего страшного, ведь всё закончилось. Аделаида погасла пятнадцать минут назад, а радиофон недавно передал, что последние жители наконец пересекли черту резервации, а туннель взорвали для предотвращения дальнейшего оледенения. Нас даже успели поблагодарить: назвали имена «героев-смертников», объявили, что им посмертно дан статус профессоров, но связь неожиданно оборвалась – видимо, издохла спутниковая вышка. Я опустился в кресло у пульта, откинул назад голову и прикрыл глаза. Я не сожалею. Я горд собой. Я ведь тот ещё упрямец. В кармане грязно-белого халата нашёл зажигалку и пару сигарет – тоже неплохой способ борьбы со сном. Электронные сигареты – гадость, конечно, но иногда здорово помогают. Передо мной за толстыми тройными стёклами разражалась трагедия. Резервация замерзала. Она покрывалась льдом за считанные минуты – но это внизу, на земле, а немного выше безжизненно висела Аделаида. Холодная, недвижимая. Мёртвая. Скоро лёд доберётся до креплений, и искусственная звезда рухнет на потрескавшийся асфальт. Молодцы всё-таки те парни, поднявшие Аделаиду-1 над землёй. Кто был в той группе? Ямада, Роа, Вуйцик, Птах… Господи, как же я в своё время мечтал находиться среди тех гениев мысли и действия, как завидовал тому же Птаху – он ведь младше меня, а уже достоин. Однако каждому своё место. Думаю, моё имя тоже увековечат на каком-нибудь памятнике, запишут в книге истории человечества, запечатлят в памяти людей нашей планеты… только почему-то хочется жить. Поджигаю сигарету. Нужно гнать от себя эти мысли, я же мертвец. Такой же, как ещё один, спящий в комнате отдыха. Почему он вызвался? Не знаю. Да и не имеет это сейчас значения. Сейчас ничего не имеет значения. Первая затяжка. Косой взгляд на прогов в углу. Бедняги. Когда Аделаида погасла, я отключил их – так милосерднее. Искусственная звезда влияет даже на них – без неё они разваливаются и «сходят с ума». Вся техника ещё работала, но постепенно переходила на резервное питание: зелёные индикаторы на тумблерах сменялись синими. Панель управления занимала почти половину огромного помещения, а окно – полностью стену. Проги могли выполнять любые указания, но у меня не получилось бы справиться в одиночку: в работе с Аделаидой нужно учитывать всё и немного наперёд – а у треклятых железяк, к сожалению, нет одной из самых важных составляющих в нашей работе – интуиции. Именно поэтому мне необходим помощник, способный внятно оценить ситуацию и подкорректировать мои действия. Согласно отчётам отдела Научной Практики вероятность ошибки одиночного дежурящего в два раза больше, чем у дежурного с ассистентом. Выпуская изо рта серебристо-сизый дым, я наблюдал, как один за другим гаснет множество индикаторов, подсветок тумблеров и прочей аппаратуры, оставляя активными лишь необходимые для человеческого выживания функции. О да, люди всегда оставались оптимистами. Неужели создатели Центра Управления действительно рассчитывали на спасение оставшихся смертников? Чушь. Милосерднее было бы убить их сразу, но… я почему-то чувствую благодарность. В комнате сохраняется стандартная температура и подача кислорода. Странное зрелище: «опадание» атмосферы. Странное, страшное и завораживающее. В воздухе ни с того ни с сего образуются облака, смерзаются между собой, заледеневают и падают. Быстро же. Слишком быстро, а так хочется… Новая затяжка. Десять дней – и нам крышка. Но я счастлив. По-человечески счастлив, ведь сделал в этой жизни что-то стоящее. Будь я трусом – молил бы о пощаде, правда, неизвестно кого. А скорее всего и не вызвался бы вообще. Но я прагматик. И смертник. А ещё агностик, считающий, что люди нуждаются в надежде и вере, поэтому между затяжками шепчу вечное, незабвенное «Отче наш». Немного, но помогает. Кончик сигареты тлеет и мелко дрожит – наверное, трясутся пальцы. Говорят, что ни делается – всё к лучшему. Значит, моя смерть не напрасна. Наши часы сочтены, а мне на секундочку нестерпимо хочется прикрыть глаза. * * * Сигарета выпадает из ослабевших пальцев, катится по паркету и остаётся догорать на полу. Из груди доносится едва слышные вдохи-выдохи, тело безвольно обмякает в кресле. Тогда в комнату беззвучно заглядывает мужчина. Подходит ближе, смотрит непонятным взглядом, но удивительно ласково целует заснувшего учёного в лоб, сдёргивает с себя белый халат, укрывая им другого мужчину, будто пледом. Садится у чужих ног и, поворачивая голову, видит едва горящую сигарету. Хмыкает, подбирает её, затягивается. Безо всякого выражения произносит: - Скоро здесь будет холодно. И единственные на много километров жизни, словно тлеющие сигареты, застывают в огромном зале – забываются в долгом спокойном сне.