«Нэрданель также была тверда волей, но куда более терпелива, чем Феанор… И сначала она сдерживала его, когда пламень сердца его пылал слишком жарко; но дальнейшие деяния мужа огорчили ее, и они отдалились друг от друга». ©, Сильмариллион, гл. 6
«Затем Феанор умер… Столь жарок был его дух, что, едва оставил он тело, плоть его обратилась пеплом и пепел тот развеялся, как дым; и более не было подобного ему, в Арде, и дух его не покидал чертогов Мандоса». ©, Сильмариллион, гл. 13
«Как навсегда завершается брак?.. …союз, который был для жизни Арды, окончен, если его не возродить в течение жизни Арды». ©
Она узнала вошедшего нолдо, едва он открыл дверь ее мастерской, — высокий, худощавый и гибкий, мускулистый и широкоплечий; зеленые глаза его сияли ярче изумрудов. Темная коса падала ниже пояса, и солнечный свет, льющийся в потолочное окно-фонарь, зажигал в волосах гостя золотые блики. В юности имя его было иным — в те давние дни до Затемнения Валинора и Исхода он, совсем дитя, играл с ее рыжеволосыми близнецами. Но то имя он более не носил. Теперь его звали Рог. Рауко. Демон. Говорили, его пытали в подземельях Ангбанда. Говорили, он был обращен в рабство Морготом, но бежал — не только не сломившись, но сжигаемый пламенем еще более яростным, чем дотоле. Со всей свирепостью своей новой сути и под новым именем он поднимал на врагов свой боевой молот. Демон Гнева, глава Дома Гневного Молота, самый сильный и грозный воин Скрытого Града — Гондолина. Самый мрачный из лордов — глав Домов Гондолина — из них он дольше всех находился в Залах Мандоса. Дольше всех — кроме еще одной фэа, все еще томившейся в Залах мертвых. Ныне же в глазах этого возродившегося к жизни эльда, вошедшего в ее мастерскую, не было ничего демонического. Его ясные зеленые глаза встретили сияющий серебром взгляд ее серых очей — и он улыбнулся. — Госпожа Нэрданель, как рад я снова увидеть тебя! — голос его был глубок и звучен. — Прости, что побеспокоил, но я не смог найти твоего отца, о Махтаниэн, — и он перечислил некоторые инструменты, необходимые для кузницы в его доме в Новом Ондолиндэ, где ныне обосновались бывшие гондотлим. — Быть может, ты знаешь, кто еще здесь сможет мне помочь? Она вытерла тряпкой металлическую пыль с рук и спустилась по лестнице, прислоненной к скульптуре. Изумрудные глаза Рога зачарованно смотрели на ее новое творение, все сплошь из перевитых плавных изгибов широкой и блестящей металлической ленты. Он обошел скульптуру, и движения его были полны опасной кошачьей грации и силы хищника. Нэрданель ощутила трепет, следя за ним. — Я никогда не видел ничего подобного, — сказал он, и глаза его заблестели. — Она… она говорит. Кажется, что она движется. Она живая, и я слышу голоса — словно шепот звучит со всех сторон. В чем тут секрет?.. — Это творит из скульптуры сам зритель. — А как же намерения автора? — Намерение менее важно, чем то, что ты сам видишь в этой работе. — Но работа ведь отражает личность ее творца?.. — Что во мне она отражает, еще предстоит выяснить. Возможно, твои впечатления больше говорят именно о тебе самом, а вовсе не обо мне. Он обернулся к другой скульптуре. Семеро юных нэри стояли и сидели все вместе, смеясь и болтая, как в дни невинности, в Эпоху Древ. — Это куда понятнее, — тихо сказал он. — Это жизнь. Ибо он знал всех ее сыновей, хотя по возрасту близок был только младшим, с которыми дружил. И в глазах его, когда он снова повернулся к ней, было сострадание. — Пойдем, — сказала она. — Я покажу тебе, где инструменты. Спустя несколько дней Рог вернулся: в прошлый раз он забыл о некоторых деталях. Махтан, отец ее, был дома, и мастер с бывшим учеником долго разговаривали в кузнице, находившейся этажом ниже, под ее мастерской. После этого глава Дома Молота пришел поприветствовать Нэрданель — и прислонился к стене, рассматривая изогнутые линии скульптуры, пока она полировала одни металлические поверхности и придавала шероховатую текстуру другим. Взгляд его был острым и проницательным, и он с любопытством расспрашивал Нэрданель о новых работах и заказах, — и о том, почему ее заинтересовали абстрактные формы. Ответы он выслушал с подлинным вниманием. Это внимание неизбежно заставило Нэрданель подумать об ином нолдо, столь всецело и страстно поглощенном своими трудами, что ее собственным работам едва ли случалось быть замеченными. Зеленые кошачьи глаза блуждали — от скульптуры к ней. Нэрданель почувствовала, как взгляд Рога скользнул по ней: от огненно-рыжих волос, собранных в пучок на макушке, к обнаженной шее и худым, но сильным рукам; скользил по ее телу, скрытому рабочей одеждой и фартуком — словно одежда не была для него преградой. Они продолжали лениво болтать о другом. О времени его ученичества у Махтана и о работах, которые она создавала. Вспоминали, что думала она тогда о различиях в работе с камнем, мрамором и металлом. О его кузнице в Новом Ондолиндэ, и о том, чем он и прочие бывшие главы Домов были заняты в эти мирные времена. На нем была кожаная безрукавка и замшевые штаны, и взгляд Нэрданели был прикован к его обнаженным мускулистым рукам и длинным ногам, обутым в высокие сапоги. Порой он прислонялся к стене; затем — вновь начинал беспокойно бродить туда-сюда, как дикий зверь, рассматривая другие работы, стоящие в мастерской, и она наблюдала за сменой чувств на его лице, ловя себя на том, что восхищается красотой и соразмерностью точеных черт. Затем она вновь поймала его взгляд на своих губах… и Нэрданель вновь отвернулась к скульптурам, но не ранее, чем почувствовала, как зажигается в ней пламя, что было мертво более трех тысячелетий, и сердце ее забилось быстрее под толстым фартуком. Взгляд Нэрданели вновь неумолимо обратился к гостю. Она смотрела на сеть тонких, едва заметных серебристых линий — на его руках и на одной стороне лица и шеи. Он поймал этот пристальный взгляд. — Шрамы, — сказал он. — Или то, что от них осталось. — Говорят, ты был в Ангбанде, — осмелилась спросить она. — Это правда? — Правда. — Если больно говорить об этом — не говори. — Больше не больно. Благодаря Залам Намо… — спокойно ответил он. — Битва при Ламмоте. Меня схватили тогда… и я некоторое время наслаждался гостеприимством Моргота… как долго — точно не знаю. Они перегоняли рабов из одной шахты в другую — и мы сбежали, воспользовавшись шансом. Я разбил свои цепи и убил ими охранников. Ничего героического в этом не было — я был как дикий зверь, чье оружие — зубы и когти. В конце концов, восьмерым из нас удалось сбежать. Еще пятнадцать были убиты. В глазах его блеснуло удивление — и тень воспоминаний. — Это кажется таким странным — помнить боль, помнить каждую мелочь… но уже без горечи и ярости. Залы Мандоса я сравнил бы с огромной плавильней, в которой сгорают все шлаки, примеси и загрязнения — и ты выходишь из огня — очистившимся и цельным. — Но ты все же сохранил это свое имя — Рауко?.. — Отчасти — в память об этом, — он провел по шрамам на своем плече — и иным, не видным под безрукавкой. — Я больше никогда не вернусь к себе — к тому себе, каким был в годы невинной юности. Да и хлопот с выбором нового имени я не желаю, — он улыбнулся. — Все в Гондолине знали меня как Рауко. Рауко я и останусь. Она коснулась пальцами металлической поверхности, которую полировала. И поймала себя на желании провести по бледным линиям шрамов на мускулистых руках.