***
Светлая теплая столовая была до боли знакомой. Нежные ностальгические чувства переливались с какой-то грустью о прошедших беззаботных временах. Однако Эрвин никак не мог насладиться, просто сосредоточиться даже на них, так как у него ужасно разболелась от поездки голова, а в горле начинало премерзко першить и царапать — здоровье было сильно ослаблено после ампутации руки. Вообще все его тело после экстренной операции в военном госпитале казалось слабым, убогим. Хотя слабым и убогим оно было, пожалуй, всегда. Просто Эрвин осознал это поздно, только тогда, когда стоял на поле боя, а над головой, пронзая воздух, свистели пули. Майк со стеклянными глазами, возможно, тоже думал об этом в последние секунды. Отец спрашивал о чем-то. Про университет. Эрвин смутно помнил, что учился когда-то. Отвечать, поддерживать вежливый разговор у него не было сил. Ему хотелось просто лечь спать, провалиться как можно скорее во тьму. — Я пойду в комнату, — сказал Эрвин, вставая из-за стола, слишком обильно и богато накрытого для двоих. — Даже мясо не попробуешь? — растерянно спросил отец, вытирая усы выглаженной салфеткой. В них не было ни одного седого волоса. — Я попробовал, — морщась, бросил Эрвин. В этот момент затылок прострелило болью особенно сильно: — Ужасная дрянь, как по мне. Он лгал. Он даже не дотронулся до блюда, однако неожиданная раздражительность, которая случалась с ним всегда во время болезни, говорила за него сама. К столу кротко и бесшумно подошел Леви. Блики от зажженного камина плясали, играясь с его резкими чертами лица — причудливо оттеняя тонкие брови и нависшие бледные веки. Невозможно было поверить, что этому человеку около тридцати четырех лет. Он выглядел гораздо моложе. Будто законсервированный во времени, как и все в этом месте. Аккуратные складки шейного платка красиво обрамляли его шею, на ногах сверкали начищенные до блеска ботинки, уже давно вышедшие из моды. Их каким-то образом помнил даже Эрвин. Леви носил их только по праздникам. — Прошу прощения за испорченное блюдо, я уберу, — произнес он, протягивая руки к серебряному поддону с мясом. — Не стоит, Леви, — мягко окликнул его Смит старший: — Свинина у тебя изумительная, как и всегда. Не знаю, что Эрвину могло не понравиться… разве что он слишком долго питался в столичных ресторанах, — он рассмеялся, снисходительно оглядывая сына: — Иди, если хочешь. А я подожду десерт. Леви так и остался стоять у стола. Серые глаза его бегали по красиво украшенному мясу, и, казалось, что в них чуть ли не набухают слезы. Эрвин порывисто поклонился и поспешил удалиться из столовой. Ему было стыдно за то, что он случайно задел чувства этого тихого человека, который всегда был добр к нему и заботился о нем все детство.Часть 1
31 января 2022 г. в 19:08
Спотыкаясь, по двору пробежала хлипкая девочка лет двенадцати. Она несла в руках ощипанного гуся, отливающего в свете заходящего солнца голубым. Её дрожащие замерзшие руки то и дело соскальзывали с влажной пупырчатой кожи, ещё по-живому теплой. Круглые щеки горели холодным румянцем, в глазах светилось счастливое предвкушение.
Она забежала на деревянный скрипучий двор. Толстые кругляшки сруба, покрытые жухлым инеем, встречали её переливом искр. Поспешно дрыгая попеременно ногами, она скинула валяные башмаки — они принадлежали старшему брату и были до смешного велики.
Внутри было тускло. В отсутствие хозяев экономили керосин по какой-то старой привычке. Доски шуршали, а в окна ударяли порывы гудящего ветра. Было уютно.
На цыпочках девочка прошла на кухню. Оттуда в длинный коридор доносился запах вареного мясного пара и кислой капусты.
— Дура, — зло шикнула на неё кухарка: — Сколько тебя ещё ждать надо было?
— Я не виновата, дядя не мог гуся поймать.
Крепкая невысокая женщина тяжело вздохнула, поправила белый колпак, съехавший тяжелым облаком на потный лоб. Было до грустного заметно, как она измотана за этот длинный день, проведенный в приготовлениях и спешке.
Сын хозяина должен был прибыть на поезде в этот вечер. Навестить родной дом первый раз за эти долгие семь лет. По слухам, он был ранен. И врачи рекомендовали ему уехать из шумной столицы, подержать свои нервы в спокойствии и подышать свежим воздухом на природе.
— Леви, как там мясо? Попробуй на соль ложкой, — сказала кухарка, отгоняя девочку усталым взмахом руки.
— Пойдет, — ответил невысокий мужчина, запаханный в фартук из грубой ткани. Он осторожно помешивал варящийся кусок свинины, то и дело тыкая в него вилкой, проверяя степень готовности.
— Спасибо, что помогаешь, я бы не справилась одна. Ты успел убрать господскую спальню?— спросила опять женщина, ловко нарезая между тем лук и утирая саднящие глаза слезы. Губы у неё были обветрены, в уголках западали глубокие складки.
Леви лишь холодно кивнул в ответ. Отставил кипящую кастрюлю в сторону. Ловко накрыл крышкой, обмотанной каким-то выцветшим полотенцем. Его загрубевшие пальцы, покрытые мозолями, практически не чувствовали жар.
— Ты рад, что господин Эрвин возвращается? — продолжала трепать языком кухарка, стараясь хоть как-то поднять себе настроение разговором. Однако ей не повезло. Собеседник был крайне неразговорчив.
Не проронив ни слова, Леви вышел из кухни. Шебурша руками по шершавой стене, он нашел в темноте свой слежанный от времени и беспрестанного ношения тулуп. От него пахло хозяйственным мылом и в то же время затхлой сыростью. Мужчина привычным движением накинул его на крепкие плечи и, подхватив под мышку худой веник, вышел на двор.
Стоял лунный вечер конца осени. Над головой мягко слезились облака, то и дело разваливаясь в темные прогалины. На горизонте они же напоминали снежные мертвые горы.
Воздух был колюче-холодный. Из рта то и дело выныривал густой пар.
Леви размеренно сметал притоптанную кашу снега со ступенек, то и дело помогая себе ногой. Его бескровные плотно сжатые губы подрагивали, словно от сильного душевного волнения, которое можно высказать, показать только наедине с этим глубоким звездным небом. Голые незащищенные пальцы начало саднить морозом гораздо быстрее, чем он думал.
Разрезая плотный воздух, послышалось гулкое ржание лошадей. Леви от неожиданности, как напуганный зверь, резко поднял голову.
Вдоль опушки скользили оранжевые огни повозки. В движении, за темными силуэтами корявых деревьев, они то загорались, то прятались, мерцая, словно бегущее по небосклону солнце.
— Б-рр… Стой! — раскатисто крикнул вздетый кучер и задребезжал толстыми обветренными губами, брызгая серебристой в свете звезд слюной.
Черная повозка осторожно остановилась возле сарая, крытого старой окаменевшей соломой.
Неизящно нагибаясь, вышел Смит старший — владелец этого имения и близлежащих домов. Он порывисто поправил запотевшие от мороза очки. Улыбаясь и как-то потерянно вертя головой по сторонам, будто первый раз увидел свой дом, в котором прожил всю жизнь.
Последние дни он был сам не свой, радуясь, как ребенок новой обещанной игрушке, приезду единственного оставшегося в живых близкого человека. По крайней мере, он искренне верил, что они с сыном по-прежнему близки.
В дрожащем желтом свете повозки, сливающимся с холодным лунным, появился молодой человек лет двадцати пяти. На нем был теплый и изящно скроенный плащ, правый рукав которого глухо хлопал на ветру, словно был пуст.
У Леви болезненно сжалось сердце, он чуть не бросился вперед, но вместо этого, аккуратно ступая по тонкому снегу, приблизился, почтительно молча поклонился.
Он осторожно снял с обледенелых подложек нетяжелые, будто полупустые чемоданы. Замерзшие одеревенелые пальцы слушались плохо.
— Ты помнишь Леви? — спросил Смит старший, обращаясь к Эрвину: — Он ходил за тобой лет с шести. Учил даже стрелять, — сбивчиво тараторил он, находясь в жутком волнении и растерянности перед вдруг повзрослевшим сыном.
— Конечно, помню, — ответил Эрвин. Низкий голос его был подобен дорогому бархату. Однако в нем не было и грамма заинтересованности, а взгляд прозрачных голубых глаз казался холодным, напоминал толстый чистый лед на тинистом озере.
Смит старший рассмеялся, наигранно и нервно:
— Давно не видел нашего серьезного Леви с таким мягким выражением на лице. Похоже, он тоже тебя помнит. Ведь так?
— Да. Проходите скорее в дом, а то на ветру можно простудиться, — проговорил мужчина, и собственный тихий, наполненный несмелой заботой голос показался ему незнакомым.