Небо полуночи

Унылый колокола звон в вечерний час мой слух невольно потрясает, обманутой душе моей напоминает и вечность, и надежду он.

Время тянулось однообразной бесцветной чередой, как мутный ручей на склоне, что не застывал даже холодной зимой. Дни имели свой четкий распорядок — иначе можно было просто сойти с ума от скуки в этом заснеженном старом доме, окруженном лишь еще более старыми косыми домами и разрушенной церковью, чьи деревянные сгнившие балки чернели на фоне сиротливо-серого неба. Но, как ни странно, Эрвин, всегда наполненный неуемной силой и стремлением к жизни, в этот раз в этом мертвенном спокойствии находил наслаждение. Ему нравилось, что не надо подолгу разговаривать с людьми, что никуда не надо идти и спешить. Большую часть времени он проводил в своей спальне на втором этаже. Когда-то она казалась ему гигантской. В те времена он был в восторге от громоздкой чернильницы на письменном столе, от потрепанной карты мира, что казался тогда загадочным и чудесным, а сейчас опасным и жестоким. Иногда Эрвин подолгу останавливался напротив зеркала, врезанного в дверцу шкафа. В эти моменты он, как завороженный, смотрел на свое лицо — бледно-голубое, уставшее от бессонниц — и искренне удивлялся неправильной, словно инородной молодости на нем. Кошмары действительно снились часто. В них руки были расхлябанные, а голова держалась плохо, глупо вертясь, как у испуганной совы, стараясь разглядеть хоть что-то средь черного дыма разорванных снарядов. Иногда из этой тьмы выныривало мертвенно-синее, изъеденное рытвинами ран лицо Майка. Иногда кого-то другого. Разные и до боли знакомые образы заставляли Эрвина просыпаться в холодном поту, с немым криком на дрожащих губах. Однако, даже несмотря на это, по вечерам он регулярно, как на работу, садился за стол и, медленно водя непослушной левой рукой, писал рассказ. Его знакомый, с фронта, решил издать сборник воспоминаний разных людей и попросил Эрвина написать что-нибудь. Тому задумка сразу не понравилась, но он уже пообещал и свое слово привык держать. В некоторые моменты, когда Эрвин слишком погружался в воспоминания и образы, его начинало тошнить, и тогда он убирал исписанные листы в стол и подолгу ходил по комнате, загнанно дыша и хватаясь рукой за ворот домашней рубашки, оттягивая. После обычно он звал Леви. Тот приносил ему чай или воду, от которых пахло горькой микстурой. Этот вечер начинался так же. В дверь вежливо постучали, и Эрвин бросил сиплое:  — Входи, — убирая исписанные заметки. Невысокая фигура мужчины призрачной тенью вошла в тусклую комнату. В руках у Леви был неизменный небольшой серебряный поднос с дымящейся чашкой черного чая и блюдцем малинового варенья. — Зажигайте свет, когда работаете с бумагами. Здесь рано темнеет. Вы испортите себе зрение, — вдруг сказал обычно неразговорчивый Леви. Его строгое выражение лица было знакомо Эрвину с детства. — Хорошо, я учту, — он взглотнул почему-то горькую слюну и встал из-за стола: — Спасибо за чай. Можешь идти. — Когда вы последний раз меняли бинты? — спросил слуга, оглядывая цепким взглядом. Голос его странно звенел и был словно обиженный. Эрвин на секунду растерялся, потом ему стало стыдно, и он раздраженно повторил: — Ты свободен. Теперь оставь меня одного. Однако Леви не сдвинулся с места, лишь ловко поставил поднос на прикроватную тумбочку и проговорил вновь: — Покажите вашу руку. Ломаная ухмылка напряженно скривила губы Эрвина. Он ненавидел, когда его слова так показательно игнорируют. Особенно человек, который заведомо должен слушаться его. Если бы у Эрвина были силы и хоть какой-то душевный запал, то он, наверняка, не уступил бы так просто, но самым легким вариантом сейчас казалось подчиниться, позволить Леви вновь отчитать себя как провинившегося семилетку. Эрвин опустился на край заправленной постели, раздраженно начал расстегивать цепкие пуговицы рубашки левой рукой, которая до сих пор казалась практически неуправляемой. Выходило медленно и гадко в звенящей вечерней тишине. Вдруг кровать просела сильнее, жалостливо скрипнув — рядом сел Леви. Своими вечно холодными пальцами, не спрашивая разрешения, он расстегнул пуговицы до конца и помог Эрвину стащить рубашку с плеч. Тот был почти благодарен. — Все-таки давно не меняли. Бинты сильно присохли к ранам, — как-то непонятно грустно проговорил Леви: — Но ничего страшного. Потребуется лишь немного воды и масла. Я сбегаю и принесу сейчас. Перед тем, как уйти, он осторожно коснулся окаменевшей повязки, пропитанной желто-красной засохшей сукровицей. Словно этим неумелым жестом хотел успокоить, как-то приободрить. Эрвин от неожиданности вздрогнул, а когда перевел удивленный взгляд на Леви, тот был уже в дверях. Поздний вечер, заползающий слишком рано в заклеенные окна, погружал комнату в густую темноту. Было сложно разглядеть стол, маленькую покосившуюся этажерку в углу. Только прямоугольный кусочек притоптанного ковра под ногами и собственную словно серо-черную кожу, перевязанную вонючей марлей с осыпающимися нитками. Доски в коридоре вновь заскрипели. Леви вернулся, принеся с собой керосиновую лампу, тут же окрашивая пространство вокруг себя в тепло-желтый свет, наполняя комнату горьковато-терпким запахом и теплом. Подогретая мутная вода в медном тазике плескалась, переливаясь горящими искрами, словно настоящий греческий огонь. Она пахла неизвестными Эрвину травами и маслами. Леви поставил на прикроватную тумбочку лампу, зачесал освободившейся рукой темные волосы назад, чтобы они не мешали, а затем опустился на колени, перемешивая еще раз воду и отжимая толстую губку. Темные нити челки все равно скользили, изящно опадали на бледное лицо. Коричневые круги под глазами и короткие пушистые ресницы, тени от которых плясали на высоких скулах, казались странно, болезненно привлекательными. Эрвин как завороженный наблюдал за Леви, словно первый раз видел его. Почему-то в этот момент, в этом вечернем сумраке, мужчина показался ему невероятно красивым. — Чем ты сегодня занимался? — спросил Эрвин, желая разбавить интимную тишину и отогнать собственные непонятные ощущения, что приятно царапали в груди. Леви неопределенно пожал плечами: — Это неинтересно. Всё как всегда. Его крепкие пальцы казались воспалено красными, будто специально поспешно согретые горячей водой из чайника для чужого комфорта. Леви сел рядом, протянул руку и осторожно коснулся присохших бинтов шершавой губкой. Затаив дыхание, Эрвин смотрел, как собственная кожа непроизвольно покрывается колючими мурашками. Леви терпеливо и сосредоточенно отмачивал, размягчая, присохшие к ране края бинта, один за другим аккуратно снимал грязные слои. — У меня много забот, — тихо вдруг продолжил он, медленно очищая открывшиеся взору грубые рубцы на плече. Выглядели они жутко и мерзко. Эрвин брезгливо поморщился, а Леви продолжал оставаться спокойным и сосредоточенным: — Разгребал утром снег со двора, ходил набрать воды, прибрался в комнатах… Его слегка хриплый шепот непонятным образом обжигал, томил, заставляя сердце учащенно биться. Эрвин положил ногу на ногу, а Леви достал из пришитого внутреннего кармана чистые бинты. — Вот и все, — сказал он, завязывая аккуратный узелок на правом плече Эрвина. — Спасибо, — произнес тот, скользя плывущим и жадным взглядом по педантично отглаженному платочку на тонкой шее.  — Вы молодец, что потерпели и дались мне в руки. Эрвин, немного приходя в себя, смущенно покраснел от такой незаслуженной и вместе с тем искренней похвалы. Он хотел что-то ответить, желая продлить куцый разговор, однако слова замерли где-то на губах, ведь Леви вдруг наклонился к изувеченной руке и целомудренно поцеловал её, еле касаясь шершавой поверхности наложенного бинта. — Что ты делаешь? — ошеломленно выдохнул Эрвин, вновь и окончательно теряясь. — В детстве вы у меня постоянно упрашивали поцеловать ушибленное место. Говорили, что так меньше болит. — Лучше не стоит так делать… теперь, — неуверенно бросил Эрвин. Собственный голос странно звонко дрожал, казался непривычно глухим и растерянным. — Хорошо. Я оставлю вам лампу. Если что-нибудь понадобится, я буду на кухне. Сегодня на ужин сделаю ваш любимый яблочный пирог. Специально из города покупные яблоки привезли. Леви встал с кровати, поправляя за собой сбитое одеяло, а затем, почтительно поклонившись и взяв тазик с мутной водой, вышел из комнаты, плотно прикрывая за собой дверь. Сердце загнанно стучало где-то в ушах. Эрвин скуляще выдохнул осевший ядовитым облаком воздух из легких. Неверяще пробежался пальцами по своей коже, по тем местам, где его ласково касался Леви. Как полоумный уставился на тот участок бинта, который мимолетно коснулись бескровные, вечно плотно, строго сжатые губы. Чувство напряжения тугим комом скрутилось где-то внизу живота. Собственное тело одолевал знакомый жар возбуждения. Мысли путались. Эрвин, до сих пор не веря в реальность своих действий и фантазий, расстегнул штаны, обхватывая рукой болезненно стоящий член. Несколько раз рвано провел по нему вверх и вниз, а затем откинулся на мягкое одеяло. Образы в голове путались. Он почему-то вспомнил, как этим утром Леви заправлял это самое одеяло в пододеяльник. Эрвин видел, как наяву, в своих воспоминаниях, смешанных с новыми фантазиями, как тот изящно наклоняется, выгибая поясницу и призывно выставляя крепкий зад. Почему Эрвин раньше не замечал, какой Леви гибкий и красивый? Почему ему раньше не приходило в голову, что можно подойти и взять его. Он бы провел рукой по круглым ягодицам, оглаживая, а затем толкнул бы мужчину на это самое одеяло, комкая его старания в секунду. Эрвин бы жадно целовал сжатые губы. Он бы разорвал чертов шейный платок и впился в бледную кожу шеи, требовательно кусая. А Леви бы не сопротивлялся, лишь сдержанно и строго смотрел в ответ, послушно раздвигая для него ноги. Эрвин отчетливо видел перед собой плывущий образ острых коленок, сжатое колечко розовых мышц. Он бы не был ласков, он бы сразу взял все то, что ему предлагают. В ушах продолжали греметь набатом удары заходящегося сердце. В очередной раз проводя рукой по чувствительной головке, Эрвин тихо, приглушенно застонал, прикусывая до крови нижнюю губу. Пальцы были липкими от теплого семени, лениво стекающего дальше вниз по запястью. Тяжелое, загнанное дыхание выравнивалось плохо, но на это было наплевать. Ведь Эрвину было хорошо. Впервые за очень долгое время. А ещё немного стыдно.