***
Леви не знал религии, как знают ее остальные. Он не разбирался в святых, в их заслугах и странных писаниях в старых книгах, что когда-то показывал ему дядя. Но он почему-то искренне был благодарен кому-то, что еда, запасенная с лета в погребе, не была поедена мышами и не сгнила от мороза. Ведь в доме помимо него и нескольких слуг оказался заперт ещё и Эрвин, который был до сих пор слаб и неустойчив, который вряд ли бы смог продержаться целую неделю на одной пресной вареной картошке. Леви плохо умел выражать свои чувства кроме как в бытовой заботе, и поэтому изо дня в день он старался готовить что-то вкусное — чтобы хоть как-то порадовать скучающего господина. Однако, несмотря на все его старания, Эрвин будто угасал с каждым днем все сильнее и сильнее. Он вновь стал похож на призрака, как в начале своего приезда. Бледный, вечно задумчивый и сонный. Черные круги под глазами зияли тяжелой чернотой, а движения были нервными и в то же время словно вечно уставшие. Леви чувствовал себя виноватым. Этот поцелуй не обидел его, не навредил, и оттолкнул-то он только из-за неожиданности, обычного шока. Он даже собирался на следующий день рассказать об этом Эрвину, попросить прощения, но посчитал, что разговор только еще сильнее обидит — Эрвин, его отец, все люди подобные им всегда относились к чести как к святыне. И лишние напоминание об унижении, по мнению Леви, могло уязвить и без того раненое самолюбие. Однажды, когда Леви было еще пятнадцать, на его глазах произошел отдаленно похожий инцидент. Тогда тоже было замешательство, тогда тоже была пощечина — во время именин развязался спор между Смитом старшим и его, казалось бы, близким другом. На следующее утро Леви видел, как они стрелялись. И ведь тогда это были два равных друг другу человека. Равных по достатку, по положению в обществе… Леви слишком хорошо знал свое место и правила, по которым строилась его жизнь. Первоначальное приятное удивление от того, что ему чудесным образом удалось избежать наказания, в скором времени превратилось в ненависть к самому себе. Наблюдать, как дорогой человек погружается в трясину хандры, для Леви было больнее чем сотня ударов плетью по голой спине. Казалось, уж лучше оно — быстрое, грубое, до костей и шрамов, чем это медленное и мучительное.***
Испуганные серые глаза, дрожащие губы. Эрвину до этого казалось, что Леви догадывается о его чувствах и даже каким-то образом специально распаляет их… А еще он почему-то был уверен, что может позволить себе касаться его. Мысль о том, что Леви, всегда сдержанный и по-своему ласковый именно к нему, вдруг ударил, изъедала изнутри словно неведомый паразит. Было больно и стыдно от осознания собственного ничтожества и собственной необдуманной жестокости к зависимому существу. Леви с самого начала даже не имел права отказать ему, но все равно сделал это — настолько это было омерзительно и страшно для него. Вернулась бессонница. Даже если короткий сон и наступал, то он напоминал скорее зыбкую полудрему на грани желанного забвения и реальности. Половицы в коридоре глухо заскрипели. Сквозь полусумрак сна Эрвин услышал тихий, нерешительный стук в дверь. Открыл глаза, теряясь на секунду в освещенном пространстве своей же комнаты. Исписанные неубранные бумаги лежали на письменном столе.«…Я бежал и услышал взрыв, потом хотел продолжить бежать, но почему-то не смог. Упал. Солнце странно потемнело, небо унеслось вверх по спирали…»
Заляпанное чернилами гусиное перо скатилось куда-то на пол. Стук повторился. Дольше, но все такой же тихий, перебиваемый воем ветра за окном. — Да-да, входите, — глухо сказал Эрвин, сонно потирая переносицу. Он совершенно не представлял, кому мог потребоваться в столь позднее время. Проскользнула мысль, что это просто очень реалистичный сон, издевательски пародирующий явь. На пороге, на фоне черного дверного проема стоял Леви. Он был в одной лишь белой сорочке, доходящей ему разве что только до колен. Шнурки распущенно болтались на широком треугольном вороте, от чего ткань чуть ли не съезжала с голых плеч. Босые ступни, сухие мышцы голеней — они были совершенно гладкие, без привычных темных волос, с парой тонких порезов, будто от острого бритвенного лезвия. Догорающий фитиль керосиновой лампы, стоящей на столе, кротко замигал, и по комнате заплясали прозрачные тени. Эрвин не решался пошевелиться. Что бы это ни было — сон, галлюцинация, припадок обезумевшего без сна сознания — ему не хотелось, чтобы оно исчезало. Леви осторожно закрыл за собой дверь и бесшумно подошел к кровати. Аккуратно, как-то несмело сел на её край, однако подгибая под себя ноги — давая понять, что он зашел сюда не на пару минут. Его бледная кожа словно светилась в теплом свете лампы и пахла чистотой. Каким-то травяным маслом. Короткие темные волосы на висках казались слегка влажными. Эти сигналы были очень легко читаемы, и невольно тело Эрвина пробрала сладкая дрожь. Леви подсел еще ближе, задевая бедром напряженное бедро Эрвина. — Можно? — спросил он и, наклонившись, легко коснулся губами чужого подбородка, замирая, а затем вновь целуя в уголок рта. Дыхание перехватило. Словно пьяный, Эрвин качнул головой навстречу, будто желая потереться об Леви носом. Однако практически тут же здравый смысл больно кольнул его разум. — Не стоит, — сказал он, отстраняя Леви от себя: — Я не хочу, чтобы ты делал это против своей воли, лишь из жалости ко мне. — Почему? — искренне спросил Леви, открыто и ласково оглядывая лицо напротив: — Да, я жалею вас. Но теперь я еще знаю, что вам этого хочется, а значит и мне это тоже хочется. И я могу дать, сделать вас счастливым, и от этого мне хорошо. — Я не понимаю тебя, — Эрвин действительно не мог разобрать чужих сумбурных слов: — Ты тоже любишь меня? — этот вопрос, ответ на который раньше для Эрвина не имел бы никакого смысла, вдруг стал казаться самой важной вещью в мире. — Любишь, — Леви задумчиво протянул это слово, будто пробуя на вкус: — Любишь… Выворачиваясь из несильной хватки чужой руки, он ловко перебрался на колени Эрвина, придвигаясь вплотную. Обхватил крепкую шею руками, притягивая: — Какое-то маленькое слово. Леви виновато приподнял уголки губ, замечая, как широкие брови вновь непонимающе сошлись на переносице. Разглаживая большим пальцем морщинку между ними, он проговорил: — У меня раньше были младшие брат и сестра. Изабель, Фарлан. — Я не знал. — Несколько лет подряд были заморозки и практически не было дождей — ужасный голод. Они тогда погибли весной, а я зачем-то нет. Леви зарылся шершавыми пальцами в волосы Эрвина, задумчиво перебирая, оглаживая чувствительную кожу за покрасневшими ушами. — Мне абсолютно не хотелось жить, честное слово, я бы… Но меня позвали работать в этот дом. И поручили заботиться о мальчике, который оказался того же возраста, что и они. Леви впервые смотрел на Эрвина так — с такой невозможной, всепоглощающей нежностью. И от этого взгляда становилось будто не по себе. Эрвин попытался вспомнить тогдашнего Леви. Не получалось. Помнил урывками то, как строгий воспитатель заставлял его чистить зубы, правильно держать перо. — Нельзя так вкладываться в человека, видеть только в нем смысл… Это неправильно, — пробормотал Эрвин, вдруг пугаясь того, как, оказывается, много значил для Леви. Чувствуя какую-то ответственность за это. — Да, наверное… неправильно. Но вы вся моя жизнь, — прошептал он и коротко поцеловал высокий светлый лоб: — Ваши достижения — мои достижения, ваша боль — моя боль, ваши чувства — это мои чувства, я искренне люблю вас сейчас как любовника, потому что вы меня так любите, а завтра я могу быть вашим другом и любить вас по-другому. И тоже буду без остатка искренен в этом. — Те письма. Получается, ты по собственной воле писал мне их тогда? — спросил Эрвин, прикрывая глаза. Веки почему-то тяжелели, глаза глупо слезились: — Я… я думал тебя отец заставляет писать мне. Прости, что практически не отвечал все эти годы, если бы я знал, что это столь важно для тебя… — Я не обижался, — мягко улыбнулся Леви, слегка вздрагивая. — Что случилось? — У вас рука холодная. Эрвин собирался было виновато убрать её под одеяло, но Леви вдруг перехватил её, словно укутывая своими небольшими мозолистыми ладонями, растер, поднеся к губам и обдавая теплым дыханием. Эрвину невыносимо хотелось коснуться мужчины вновь, и Леви, будто читая его мысли, задрал край своей сорочки, пропуская внутрь.***
Лампа совсем потухла. Комната окончательно погрузилась в ночной сумрак. Эрвину раньше казалось, что прекраснее мягкого женского тела ничего быть не может. Ему нравились полные бедра, мягкие бока, в которые можно впиваться пальцами, чувственно ощупывать, оставляя следы. Тело Леви было совершенно другим — он весь словно состоял из тугих мышц и костей. И почему-то сейчас это безумно нравилось Эрвину. — Перестань, пожалуйста, сжимать губы, когда целуешься. — Я не умею так, — немного обиженно отозвался Леви: — За кого вы меня принимаете? Эрвин тихо рассмеялся, успокаивающе целуя покатое плечо: — Действительно, делай, как нравится. Хлопковая сорочка абсолютно сползла вниз и теперь скрутилась странным подобием юбки на угловатой талии. Это выглядело неправильно и от этого еще более вызывающе-привлекательно. Задирая импровизированный подол, Эрвин заскользил рукой по напряженным бедрам, огладил ягодицы. — Не надо там, я лучше сам. — Если уж приказываешь, руководишь, то зови меня просто Эрвин. — Не положено, — Леви, сосредоточенно прикусывая нижнюю губу, приподнялся, слегка изгибаясь. Нахмурил темные тонкие брови от дискомфорта. — Как скажете, — подчеркивая интонацией вежливое обращение, издевательски произнес Эрвин: — Господин Леви, вам, может быть, все-таки помочь? — Не смейся надо мной, мне и так стыдно, — быстро сдавшись, сказал Леви. Замирая, он вдруг резко опустился вниз, пропуская внутрь себя. — Эрвин! — хватая ртом воздух, Леви чуть ли не рухнул на грудь мужчины, судорожно обнимая широкие плечи, впиваясь короткими ногтями в разгоряченную кожу. — Будь осторожнее с собой, — придерживая его, сказал Эрвин сквозь сжатые зубы. Голова немного кружилась от переизбытка ощущений. Внизу все сладко сжималось. — Очень больно, — дрожа, произнес Леви, однако не сдвинулся с места: — Я готовился в ванной, но это все равно больнее, чем я думал. — Необязательно сейчас идти до конца. Давай сделаем это в следующий раз? Лучше слезай и ложись под меня. Покорно кивнув, Леви перекатился на простыни. Загнанно дыша, провел ладонью по своему животу, оттягивая сорочку вниз: — Так жарко и заполнено было… — Перевернись на живот, — тихо произнес Эрвин, непроизвольно смущаясь и краснея от чужих слов. Дождавшись, пока немного расторможенный Леви выполнит указание, он подложил под его бедра подушку. — Не бойся, это просто для того, чтобы легче скользило. Раздвинув стройные ноги немного в стороны, Эрвин провел языком по внутренней стороне бедра, смачивая его вязкой слюной. Кожа там на вкус была слегка словно сладкой. А, возможно, Эрвину так просто казалось в этот момент. Леви вздрогнул, жадно подставляясь под чужие касания. Он был очень сильно возбужден, и этот контраст с его обычным бесстрастным, серьезным поведением выбивал из колеи. — А теперь сведи свои бедра поплотнее для меня, — прошептал Эрвин: — И если что-то будет не так, сразу скажи мне, пожалуйста… Договорились, господин Леви? — Тц, избалованный мальчишка.***
Вой ветра за окном потихоньку стихал. И на темном далеком небе несмело засверкали серебряные плевочки звезд. Снег опускался плавно, кружа, в воздухе, оседая узором на крутой подоконник. До рассвета было еще далеко. Зимой светлеет поздно. Но словно невидимые теплые лучи ласкали сумрачный мир и двух спящих людей, находящихся в одной постели в одной из комнат на втором этаже старого дома. Оба они любили неправильно. Слишком отчаянно. Завися друг от друга и теряя в этой любви самих себя. Однако только в таком чувстве им сейчас виделось истинное спасение.