Пепел и кровь

      Эрен не плохой человек. Вовсе нет.       Просто он очень устал. Просто, видимо, у всех есть свой предел.       Он берет нелепую маленькую фарфоровую чашечку за ребристые бока, делает глоток горького черного кофе. Остывшим этот напиток еще более отвратителен. Эрен морщится, со звоном возвращая чашку обратно на блюдце. Фарфор дорог и хрупок, а эта нелепая чашка создана исключительно для понта всех этих напыщенных толстосумов.       Кичатся своим богатством и положением, будто в жизни нет ничего более значимого. — Люди везде одинаковые. И не важно марлийцы то или элдийцы… — говорила она раньше. Теперь не говорит. Молчит, поджимая искусанные губы, и смотрит исподлобья словно дикий зверек.       Маленький, не представляющий никакой угрозы звереныш, разве что укусит — неприятно.       Быть может, познакомься он с ней раньше, она бы понравилась ему гораздо больше. До того, как ее сломали.       Ломали, как ломают засохшие листики у комнатных цветков; выпивали всю — насухо — без остатка, будто она могла утолить чью-то жажду. Если бы это было так, то жертва была оправдана, и Эрену не было бы жаль.       Ему и не было, на самом-то деле. Не он ведь ломал чью-то жизнь, уничтожал чужую личность без шанса оправиться от пережитого. Он просто принял в дар эту зверушку, не столько, потому что действительно хотел поиграться, как игрались товарищи-йегеристы, а просто так — из человеколюбия, скорее. Из лучших побуждений.       Просто, наверное, с нее уже было хватит.       Она была никем — уже никем, и не хотела больше быть кем-то. Флок и его идейные борцы позаботились, чтобы у девчонки не осталось никаких своих желаний. Она напоминала Эрену куклу, которой когда-то играла Микаса: в красивом платье, которое названная сестра сшила для любимицы вместе с матерью; с румяными щеками, на которые падала тень милых золотистых кудряшек. Такой он видел ту куклу лишь однажды, случайно, мельком, но запомнил он ее другой: в тот день, когда ему, еще будучи ребенком, пришлось взять в руки нож и окропить их кровью тех нелюдей, что посягнули на их с Микасой свободу, кукла была в крови, с проткнутым глазом и оторванной кудряшкой с правой стороны.       Такой же была и она, эта марлийка. Сломанной, ненужной, забытой и друзьями, и семьей. Дочка важного человека. Любимая и единственная. Ее отец имел право распоряжаться судьбами людей, и только это имело значение.       Взять ее в плен — не его решение, но один из вариантов, если военачальник не пойдет на контакт, так сказать, по-хорошему. Пленить, закрыть в какой-нибудь комнатенке, принося еду пару раз в сутки. Только и всего. Ничего больше.       Мучить ее, терзать, лишать человеческого достоинства — не его больная идея. Но его ответственность.       Эрен никогда не спрашивал ее имени, а она никогда не заговаривала при нем. Сидела в темном углу, чинно сложив на коленях свои белые, болезненно-белые, с еще не сошедшими синяками и царапинами, ручки, и ждала, когда он освободит поднос.       Иногда, бросая на нее взгляд, Эрен наблюдал, как, не замечая его внимания, она трет еще незажившие рубцы от кандалов. Трет запястья прямо по засохшей корке, раздирая тонкую кожу там снова до крови. И будто заново переживает все, через что ей пришлось пройти. Будто помнить об этом — единственное, что удерживало ее рассудок в здравии, молчаливое обещание самой себе, а о чем... да кому какое дело.       Жалость. Он не испытывал к ней ничего, кроме жалости. Такой, от которой самому становилось тошно.       Она — олицетворение всего, за что мир так боится элдийцев. Она — живое доказательство их жестокости и бессердечности. И лучше бы миру не знать о ее существовании, лучше убрать все напоминания о прошлом. Хватит. Его народ достаточно настрадался, сто лет искупая грехи предков, как в гетто, так и на про́клятом острове, запертым, словно в клетку.       Эрен берет нож, решительно хватая ее за светлые волосы, наматывает их на руку, заставляя ее запрокинуть голову. Так легче резать — раз — и все. Секунда, лишь мгновение, и она будет свободна от своих страхов. А он уберет все досадные свидетельства бесчинств его подчиненных.       Хотя, пожалуй, в доме этого делать не стоило. Крови будет много, замучаешься отмывать. Капрал бы не одобрил…       Впрочем, он и так давно утоп в океане чужой крови. Его ноги давно потеряли дно, и теперь он даже не барахтается, пытаясь выплыть, сделать вздох. Вязкая кровь держит крепко, требует от него своей жертвы — разбавить этот океан своей титанической кровью, закончить все на этом.       Так и будет. Просто не сейчас. Эрен знает, что именно так закончит свою жизнь. Он расставил фигурки на доске, как в той игре, которую так любили приближенные к мнимому королю на Парадизе, и в которую научил играть его сводный брат.       Эрен уже выбрал роль своего палача. Выбрал роль народного героя. Его план был продуман до мелочей, до всех непредвиденных факторов…       А ведь в самом начале он хотел, правда хотел сделать все правильно, мирно, по-хорошему…       Но…       Он смотрит в глаза марлийки, держа нож в опасной близости от ее горла. Смотрит и видит в них страх, тихую в своем вопле мольбу. Еще не умерла, еще не разложилась, еще лелеяла надежду… — Есть что сказать напоследок? — хрипло спрашивает он. И почему-то становится вокруг тихо. И почему-то в груди тесно и очень-очень горячо, когда он видит на глазах марлийки выступившие слезы. — Не убивайте… — шепчет она одними губами. — Прошу…

***

      В его жизни было слишком много ненависти. Сначала он ненавидел стены, которые возвышались монолитами над его родной Шиганшиной, служа досадным напоминанием, что человек мал, слаб, и ничего не может поделать с уготованной для него судьбой. Ненавидел он и титанов: теми бессонными ночами, когда измученное сознание металось в полудреме, все титаны представлялись ему заглядывающим через стену Колосом или несущимся на внутренние ворота Бронированным.       Иногда ему виделась страшная рожа с широкой, полной зубов пастью, сожравшая его бедную мать. Тогда Эрен лишался сна еще на сутки. И тренировался, как заведенный.       А потом он стал ненавидеть так много вещей, что иногда ему казалось, что уничтожь он этот мир — и все равно будет мало. Боль не уйдет, тяжесть из груди не исчезнет. Этот комок, застрявший в нем много лет назад, давно, успешно гниет, источая мерзкий, удушающий запах; поражает всех, заражая своей скверной. Всех вокруг. Всех, без исключения.       И не исчезнет. Ни за что не исчезнет. Даже смерть не изменит этого. Даже воля титана-прародителя не сможет помочь ему забыть эту боль.       Райнер. Бертольд. Энни… Предатели! Убийцы. Они все это начали. Они пришли на их землю, потревожили покой. Они виноваты в том, что происходит сейчас.       Это их грех и их ноша, они расплачиваются за свои преступления смертью своих друзей, близких и даже просто знакомых.       Вот она, например… детская подруга Райнера. Он узнал об этом случайно, но в очередной раз поразился не случайности случайным вещам. Даже смешно, что мальчишка из гетто мог дружить с дочкой такого уважаемого, не обделенного властью, марлийца. Они познакомились во время очередной вылазки Райнера за ворота. Бедненький, глупенький Райнер… отца искал. И не заступись она тогда за крысеныша, когда патруль справедливо остановил выродка элдийских демонов, то, быть может, мать Эрена была бы сейчас жива.       Такие, право, незначительные детали, сюжеты историй, о которых принято, смеясь, повспоминать за общим столом. Только смеяться не хотелось. Сжать кулаки до побелевших костяшек, а потом испустить долгий выдох и понять, что на самом деле уже ничего, совсем ничего не чувствуешь. И с легкой усмешкой подумать: перегорел, видать.       Устал.       Давно. От всего. И от всех.       В особенности от ненависти. Ненависти, что сжирала его без остатка, отравляя каждый его день, каждую гребанную секунду его жизни…       Эрен просыпается от удушливого сна, того, который способен испугать короткой, непонятной вспышкой, но который не вспомнить уже и через секунду после пробуждения. Он дышит глубоко, пытаясь восстановить сбившееся дыхание. Липкий пот, выступивший на лбу, неприятно холодит горячую кожу. Волосы липнут к лицу, и Эрен зачесывает их назад пятерней, резко садясь и досадливо отбрасывая подушку к окну.       Он трет лицо, смахивает с ресниц остатки сна и не сразу вспоминает, что в постели не один. Просыпаться с кем-то в одном помещение для него не в новинку — сколько лет жил в казарме, деля двухъярусную койку сначала с Вагнером, потом с этим воображалой Жаном. Но так, чтобы просыпаться с кем-то, деля одну узкую постель — это в новинку, а потому так странно.       Она лежит рядом, вытянувшись во весь рост на узкой койке совсем с краю, чтобы не мешать ему. Эрен смотрит на нее мгновение, пытаясь понять, спит ли она? И осмыслить, уложить в голове то, что произошло между ними.       Нет, она не спит. Она тоже садится, тянется к нему, как умирающий от жажды тянется к капельке росы, слизывая ту кончиком языка и, дрожа, готов испустить дух. Конечно, помирать она не собирается. И с чего бы? Ее раны давно зажили, превратившись в блекло-розовые шрамы. Да и Эрен не был с ней так уж груб, по крайней мере не настолько, чтобы она истекала кровью.       Она придвигается ближе и касается его плеча сухими, растрескавшимися губами; дотрагивается подушечками пальцев до его предплечий. Эрен чувствует шершавость ее губ и холод пальцев, легкая дрожь пробегается вверх по позвоночнику, рассылая раздражение по всем нервным окончаниям.       Эрен перехватывает ее руки, стискивает запястья. Она невольно вздрагивает, широко распахивая свои темные глаза. Эрен смотрит на нее с мгновение, пытаясь, все еще пытаясь что-то найти, прочесть на ее лице, угадать в выражении. Но не находит. Она смотрит, страшась его реакции, как перепелка замирает перед хищником, не в силах шевельнуться.       Это не пройдет. Это ничто не изменит. Этот страх всегда будет в ней. И правда будет всегда в ее взгляде. Живое воплощение того, за что мир так ненавидит элдийцев. Живое напоминание, что ему не достало решимости убить того, кто мог помешать ему исполнить свою роль в этой трагикомедии. О, как же он ненавидел ее за эти умоляющие глаза побитой жизнью собаки…       Она — иллюстрация всех человеческих пороков, отражение гнилых, жестоких душ.       К счастью, это не он, Эрен, сотворил с невинной девушкой такое. Это не он лишил ее привычной жизни, забрал от родных, не он искалечил ей душу и отнял всякую надежду на нормальное будущее.       Но это он держит ее в этом маленьком домишке в глуши. Приходит сюда, мучая, продолжая мучить и ее, и себя. Но себя, скорее, больше. Она ведь жертва. Всего лишь жертва чужой ошибки, чьей-то жестокости. Ей некуда деться, некуда бежать, ведь она теперь навсегда подвластна чужой воле. Его воле.       Больше всего Эрен ненавидит, презирает трусость. Поэтому он так ненавидит эту марлийку — живое напоминание его малодушия. Лучше было спрятать ее, убрать с глаз все напоминания того, что он не смог уследить за своими подчиненными.       Убить не смог. Пожалел.       И кому он сделал лучше?       Не вспоминать о ней, забыть, вычеркнуть из жизни, как вычеркиваются и забываются ничего не значащие мелочи, вроде дружеского, но болезненного тычка Конни или, что книгу, которую Эрен стащил у отца и дал почитать Армину, бросили в реку соседские задиралы… или… или… — Мы подумали, что вам нужно расслабиться, босс. — Оповестил один из йегеристов, когда вытолкнул к его ногам это дрожащее, лишенное всякой воли существо.       Так они встретились впервые.       Марлийка подняла на него затравленный взгляд, готовясь к новым унижениям и боли. Он читает это в ее взгляде, и против воли в его глазах разжигается отвращение.       На ее скуле виднеется еще незаживший синяк. Запястья стерты в кровь от кандалов. Бледное, жалкое, лишенное всяких красок существо. В ней почти невозможно было угадать живого человека. — Мы не трогали ее там, — многозначительно шевелит бровями другой.       Эрен чувствует, как его пальцы подрагивают от сдерживаемого гнева. — Идиоты, — шипит он, впиваясь ногтями в собственные ладони так сильно, что, кажется, чувствует пробежавшую по пальцу каплю крови. Он не может сорваться на этих людях, не может предстать перед ними неуравновешенным подростком. Это не тот лидер, который нужен этим фанатикам. Им нужен идол, икона. Им нужно божество.       Божество, которому в жертву досталась сломанная игрушка. И никто не спросил, а нужны ли ему такие… подарки.       Но эти люди все еще нужны ему, ведь в одиночку он не сможет ничего добиться. Даже попасть в этот гребанный поезд с ранеными не получится.       Эрен прогнал этих дураков прочь, и весь вечер думал, что делать с этой девкой. И так ничего не решил. Она осталась, как оставляют всякий хлам, который жалко выбросить. Который откладывают на потом, на потом, и так тот и лежит в кладовой, пылясь и старея.       Она готовила, убиралась и уже почти ни от кого не шарахалась, даже если те, кто еще недавно мучил и терзал ее, в шутку поднимали подол ее юбки, отвешивая вслед похабные шуточки.       Это все прошлое. Горькое, постыдное, убивающее… разрушающее.       А в настоящем она смотрит на его лицо в этой темноте, замерев, испугавшись. — Ты помнишь свое имя? — зачем-то спрашивает Эрен. И она, немного подумав, слабо кивает. — Хорошо.       Мелочи, составляющие нашу жизнь, складываются в вереницу событий, приводящих к тому или иному исходу.       Сделать выбор бывает слишком сложно. От одного твоего выбора могут разрушиться тысячи судеб. Или лишь одна, но твоя.       Это даже смешно, что его первый поцелуй достался кому-то, вроде нее. Что марлийка стала его первой женщиной. Такое дрожащее, не представляющее больше из себя ничего, существо.       Она была разрушена до основания. Но, к счастью, не им. Он просто поставил окончательную точку. В тот миг, когда он вошел в нее, скорее угадав, чем почувствовав, что рвет ее последнюю надежду оправиться от всего пережитого ужаса, он видит в ее глазах лишь смирение.       Она тихо выдыхает, закрывая глаза, и будто погружается в собственное подсознание, туда, где она, словно новенькая куколка, в красивом платье, бежит по мостовой за мальчишкой из гетто. Ей неважно, что его считают монстром, отбросом общества. Ей слишком мало лет, чтобы понимать, почему дяденька-полицейский бил Райнера по спине, и почему замер, когда она заступилась за него, и с почтением называл ее, такую малышку, на «вы». Важнее было, что за свое спасение Райнер обещал научить играть ее в носок. — Благородной барышне не престало играть в такие игры, — качала головой нянечка-элдийка. Одна из тех, кто грела постель марлийцу, и которой тот, по доброте душевной, нашел работу. Работа для таких пассий и, правда, была сложная. Шпионить в гетто, докладывая обо всех подозрительных шевелениях в этой навозной куче или, с подделанными документами, быть нянечкой в доме богатого марлийца, нянчить его детей и пристально следить, кому отец семейства отсчитывает взятки и с кем раскуривает сигары, сидя в креслах-качалках в саду.       А ей было все равно, и что отец, оказывается, был нечист на руку, и, что нянька тоже оказалась из этого демонского племени, и что лучший друг стал воплощением кошмара для кого-то, как для нее стали ненавистны все рыжеволосые люди, в особенности те, у которых имя начиналось с «эф».       Она распахивает глаза, ощущая на себе тяжесть чужого тела, и мелко сглатывает подступившие к глазам слезы, сожалея, что видение было всего лишь ее фантазией, не способной укрыть от столь жестокой, страшной правды.       В глазах Эрена она видит отсветы догорающих, почти оплывших свеч. Ей чудится, как горят заживо люди во взрыве появившегося Колоссального титана, мерещится ей подступающий грохот тяжелых ног титанической армии; крики призрачной толпы вторят биению ее собственного сердца. Все сходится в одной точке, оно — сосредоточие. Там, между ее разведенных ног, в самом пульсирующем, влажном центре. Таинство, посвящение. Самая естественная вещь в мире. Начало всего, и предзнаменование конца. Жизнь и смерть в одном мгновение.       Две искалеченные души, тянущиеся к друг другу по какой-то смешной нелепости. По злой иронии, шутки чьего-то проказливого бога.       Он искал в ней что-то, чего так не доставало ему: возможно, капли человеческого тепла, а, может, обычного понимания, участия.       Ей же хотелось, чтобы на месте врага ее народа был хоть кто-то, к кому она могла бы испытывать хоть легкую, самую малую симпатию. Но не видит. Не представляет. Лишь зеленые глаза, в этом полумраке кажущиеся почему-то грязно-золотыми, горят напротив. Лишь спутанные, жесткие волосы, выбившиеся из-под шнурка, спадают вниз, бросая на узкое лицо зловещую тень.       Ей не противно, ей больше не страшно. Эрен Йегер забрал все, все, что у нее было и что она могла бы когда-либо предложить тому, к кому бы прониклась искренней симпатией. Он иссушил ее душу, он отнял ее надежду когда-либо стать свободной.       Эрен входит в нее, придерживая рукой за поясницу; вколачивается, будто это и правда могло принести желаемое облегчение.       На мгновение, на ничтожную секунду просто отпустить всех терзающих его демонов, чтобы призраки хоть на миг растаяли в ночной тишине, а не смотрели ему в спину с немым укором.       Рай и ад, правильное и неправильное — едино. Это не насилие, не попытка унизить, забрать у этой женщины последнее, что она могла дать, но попытка спрятаться, отвлечься, хоть ненадолго не думать ни о чем. Не сомневаться.       Он ускоряется, чувствуя, еще чуть-чуть, совсем немного, чувствуя то желаемое, почти понятое облегчение. Но оно ускользает, когда кажется, что вот, уже почти-почти. Он хватает ее за бедра, насаживая на себя так, что самому больно, у него из груди вырывается хриплый рык, а у нее лишь слабый, тихий, вымученный стон.       Но и этого мало. Это не то. Все не то.       Не та женщина. Конечно, не та. Марлийка. И какая? Ту, что избивали в темном, сыром подвале, морили голодом, пытали, придумывая самые невообразимые мучения, такие, чтобы не сильно калечить, без сомнения, красивое тело. Ее лишили голоса, личности, стремлений и любых желаний.       Она — ничто. И никто. Девчонка без имени. Но почему-то именно к ней он потянулся, захотев найти у нее капельку тепла. Именно сейчас, здесь…       Эрен разочарованно отстраняется. Резко, быстро, выходя из теплого, узкого естества. Его член влажный от ее смазки и крови. Эрен проводит по нему рукой, собирая в ладони большую часть выделений, и вытирает руку о сбившуюся простыню.       Дыхание все еще рваное, и сердце в груди стучит, как сумасшедшее. Но все это не важно, в общем-то. Напряжение можно выпустить и по-другому. Там, во дворе, стоит соломенное чучело, он будет бить его до тех пор, пока не начнет падать от усталости, пока думать о чем-то станет совсем невыносимым.       Эрен садится, свешивая с кровати ноги, ищет взглядом, куда бросил свои штаны, как вдруг чувствует прикосновение к своей спине.       У нее в кои-то веки теплая ладонь, не такая горячая, как его кожа, но ощущается совсем иначе. Эрен оборачивается, смотря на нее устало, не ища никаких подсказок и ответов ее странному поведению. — Я тоже… тоже хочу забыть, — говорит она. Будто и правда могла понять его, почувствовать то, что терзало его уже столько времени. Она подается вперед, касаясь сухими губами его щеки. Эрен вздрагивает от контраста ощущений и чувствует, как кровь снова устремилась к паху, но в груди почему-то стало не так тяжело.       Она тянет его за руку, приглашая вернуться, и Эрен подчиняется, впервые глядя на нее без привычной жалости, видя в ней не напоминание своего просчета, слабости, но человека с собственным грузом, печалью и надеждами.       Она берет его член в руку, направляя в себя. Движется совсем не так, как понравилось бы ему, но делая что-то впервые по собственной воле, она действительно отдается. Смирившись, она отрезает себе пути назад. Потому что знает, что ничего как прежде уже не будет.       Она — напоминание его малодушия, но и подтверждение, что он все еще сохранил в себе остатки человечности. Он, лишивший ее свободы, стал ее укрытием, тем, кто спрятал от жестокости его собратьев-демонов.       Грех и раскаяние друг друга, надежда получить еще один шанс от этой жестокой жизни. Эрен ищет в ее взгляде прощение. Нет, не ее — всех. Каждого человека, каждого мертвеца. Она, хватаясь за его плечи, когда он вновь вдавливает ее в матрац, не хочет отпускать. Жить в плену собственных страхов, мучительных, таких болезненных воспоминаний — худшая пытка. Она видит в нем свой шанс спастись от страха, последнюю возможность прожить отпущенный ей такой малый срок без боли.       Она чувствует дрожь, проходящую по его телу, слышит его хриплый стон, и тяжесть, когда он кончает, утыкаясь влажным лбом в изгиб ее шеи.       Она гладит, перебирает пальцами его длинные, неаккуратные волосы. Последняя свеча догорает, оставляя их вдвоем, в темноте. Она вытягивается с краю, стараясь не тревожить его сон, и себя, свои мысли, не хочется бередить тоже.       А Эрен знает, что потерял свой последний шанс когда-либо выбраться из своей зловонной, гниющей пропасти.       Свой последний шанс когда-либо получить искупление.