Пепел и кровь

      Она падает на колени, хватаясь за его руки; прижимает те к своему мокрому, заплаканному лицу. — Прошу, — сбивчиво бормочет она, задыхаясь от своей постыдной истерики. — Умоляю, не оставляй меня здесь. Возьми с собой. — Я поживу какое-то время… в другом месте. А потом вернусь на Парадиз. Я просто решил сказать тебе об этом.       Эрен брезгливо пытается одернуть руки, почему-то не прикладывая совсем никакой силы. Ему тошно видеть ее слезы, читать на лице почти забытый страх одиночества. Страх смерти, которая непременно наступит с его уходом.       А он, ведь, и правда не мог взять ее с собой. Не мог потащить за собой в Либерио, где ему предстоит притворяться больным на голову калекой, не мог гарантировать, что она останется в живых, если все же согласится на эту бессмысленную авантюру и возьмет с собой туда. Не для того, чтобы держать при себе, а вернуть родне, как всучали обратно всякое ненужное барахло. Ей вряд ли хватит ума молчать обо всем, когда начнется вся заварушка. Она всего лишь досадная помеха, от которой почему-то все еще не хватает духу избавиться.       И тем более он не хотел тащить какую-то марлийку домой, она того не стоит. Не стоит.       Эрен продолжает стоять, слушая ее сбивчивый шепот. И не знает, почему слушает, почему не уходит. Желание отпихнуть ее теснится со странной, горькой тяжестью у сердца. Какое-то сожаление, непонятное, незнакомое чувство. — Ну, хватит, — устало просит он. Рывком поднимает ее с пола, встряхивает, не находя от нее никакого сопротивления. — Я не позволю, чтобы все мои планы похерила какая-то марлийка. — Что же мне делать? — отчаянно спрашивает она, глядя ему прямо в глаза. Эрен видит в их темной, поддернутой дымкой слез, глубине свое отражение. И тогда становится совсем невыносимо. Его искаженное отражение в ее глазах гримасничает и превращается в чудовище, да только не того, что может сожрать людей, но того, кто сжигает своим ненавидящим взглядом этот чертов, прогнивший мир, оставляя лишь пепел и черную кровь.       Какая… неприглядная, неприятная правда…       Он отталкивает ее: не сильно, ровно настолько, чтобы она отступила, а он смог бы уйти, захлопывая очередную в своей жизни дверь. Забывая, выбрасывая, как нечто ненужное.       Но она тихо говорит: — Эрен.       Зовет его, впервые произнося его имя.       И он замирает. Он вздрагивает, услышав, как звучит его имя, сорвавшись с ее сухих, растрескавшихся губ. Хрипло, надрывисто. Ему чудится в нем робкая нежность, слабая надежда. Что-то, что бьет буквально на поражение, не оставляя даже шанса забыть. — У меня ведь больше никого нет, — добавляет она, делая едва заметный шаг к нему. Не подходит — не решается. — Только ты. Один в целом мире.       Это не признание в любви — ни в коем случае. Ни что-то, что шепчут друг другу влюбленные в искреннем, чувственном порыве. Ее слова — горькая правда, констатация той действительности, которую он создал своим выбором и зачем-то заставляет в ней жить и ее. Вот только разница в том, что она приняла эту правду, а он не хотел, не желал и страшился. Результат банального недочета, разрушившим жизнь одной ничего не представляющей из себя марлийке и отравивший душу элдийца, на которого было возложено итак слишком много надежд. Направлено слишком много взглядов.       Он не мог, не хотел тащить еще и этот груз, жалеть, сомневаться, думать.       Он хотел забыть. Только не забудет, черт побери. Не сможет. Не имеет права.       Но кое-что он все же может. То, одно единственное, что надо было сделать еще давно: — Отныне твоя судьба в твоих руках. Даю тебе полчаса — убирайся отсюда. Беги, куда хочешь. Но все, что с тобой было, все, что ты пережила — все это с тобой сделал я. Поняла?       Она кивает, сглатывая щиплющие глазницы слезы. И вдруг — срывается с места, влетая к нему в объятия, и целует. Пылко, чувственно, благодарно. Так не целуют тех, кого ненавидят, от этого сердце не стучит в груди так болезненно, преступно неправильно.       И он зачем-то отвечает на этот порыв. Зачем-то он позволят ей один единственный раз сделать то, что хочется ей. Его первый поцелуй был подарен марлийке. Тот был отравлен вкусом слез, пропитан отчаянием и болью.       Его и ее. — Мое имя Мадлен, — говорит она на прощание.       Он не хочет помнить, только знает, что ни за что на свете не забудет это проклятое имя, отравившее его до конца и безвозвратно.       Он отпускает ее, предоставляя ее судьбу тому злосчастному случаю, что свел их. Спасется — так тому и быть, сгинет — он не станет оплакивать. И вспоминать он тоже не будет.       Эрен знает, что больше никогда ее не увидит.

***

      Нет, это не любовь. Что угодно, только не это.       Зависимость, скорее. Болезнь, взращенная из отчаяния и страхов. Порожденная терзающими ее демонами.       Мадлен не помнила, не понимала, когда это произошло с ней. Когда, да и с чего бы это вдруг, она стала думать о бессердечном элдийце? Не скучала, нет, ни в коем случае! Но вспоминала и думала о том, что не с проста всех элдийцев называют демонами, ведь Эрен Йегер забрал с собой ее душу, что-то такое важное, без чего Мадлен уже и не Мадлен.       Она и чувствовала себя такой, ощущала — пустой оболочкой, заполнять которую ничем не хотелось. Да и нечем ее заполнять. Все ей казалось каким-то фальшивым, не настоящим. И натянутые улыбки матери, и ободряющие, ничего не значащие объятия брата, длившиеся не больше полутора секунд.       Только маленькая племянница была с ней честна: пряталась, стоило ей приблизиться к малышке, кричала, лепеча возмутительный, но правдивый вздор: — Ты теперь тоже демон, как они?       Как они? Нет, никогда, как они. Она ведь марлийка, пища для их ненасытных титанических брюх. Никто — больше никто, и никогда ей уже не стать кем-то…       У нее отняли все.       Прошло несколько месяцев с тех пор, как она босая, измученная и еле живая добралась до дома. Упала на грудь своей старенькой матери и, наконец, дала волю слезам. — Он отпустил меня, папа, — в слезах бормотала она отводящему взгляд отцу. — Отпустил… отпустил…       Она помнила, о чем Эрен просил ее. И почти понимала это странное желание взять на себя грехи всего элдийского народа. Только эта ноша не по нему: слишком тяжела для одного человека, пусть даже и титана. Но это часть чего-то масштабного, грандиозного и такого до одурения ужасающего, что ей никогда не понять своим скудным умишкой.       Но Мадлен почему-то понимала, ведь на себе, на своей зловонной, пропахнувшей демоном, шкурке почувствовала лежащий на чужих плечах груз. Она была его неудачной попыткой убежать, спрятаться, забыться. Только не получалось. Только становилось мучительнее, и вина разрасталась, подобно плесени, загаживая душу и отравляя все нутро.       Эрен Йегер давно прогнил насквозь и не хотел спасения.       Она в слезах, в болезненной истереке гнала всех прочь, не желая говорить о том, что довелось ей пережить за эти полгода плена у йегеристов. Но правда все равно выплыла наружу, как всплывает дерьмо по весне, источая зловоние. И, разумеется, все и обо всем знали, а чего не знали, додумывали сами, облепляя историю такими душераздирающими подробностями, что Мадлен начинала благодарить Создателя, что никому из этих ублюдков-йегеристов не достало такой богатой, развращенной фантазии.       Мадлен говорила мало о том, что довелось ей пережить, неохотно. Информация вырывалась случайно, а продолжала литься через силу. Она винила Эрена во всех своих несчастьях, как он того и хотел. И врала она так убедительно и простодушно, что сама почти поверила этой лжи.       Но в действительности... Он ведь избавил ее от терзающих ее душегубов. Нашел тихий уголок, где сохранил ей жизнь. Только Эрен Йегер не хороший человек, вовсе нет, ведь не вернул и даже не подумал, что надо вернуть ее домой. Оставил, как оставляют бродячих животных, и держал, очевидно, в точно таком же качестве.       Его окрестили чудовищем, монстром во плоти, и, как и предсказывала Мадлен, его именем пугали детей и подначивали зеленых юнцов тренироваться усерднее.       А потом вернулся Райнер, и Мадлен впервые вышла из дома. Мать просила не ходить, умоляла, плакала, обещая увезти ее отсюда. Который раз уже она слышала эти пустые заверения. Мадлен знала, что никуда они не поедут, ведь здесь, в Марли, у отца блистательная карьера, связи, пирамида, которую ее старик выстраивал годами. Опозоренная дочь слишком маленький повод, чтобы бросать это все. Но хороший предлог укрепить положение, бросить все силы на уничтожение ненавистной Элдии и ее демонского племени.       Мадлен смирилась со своим положением, приняла эту правду. И шла по городу, не обращая внимания ни на что, что могло бы поколебать ее решимость.       Она хотела увидеть своего старого, доброго друга. Они не виделись с тех пор, когда он был двенадцатилетнем мальчишкой, что-то там желающим доказать этому глухому до чужих страданий миру. Он пылко заверял, что вернется героем, станет почетным марлийцем, как всегда мечтал, и тогда он позовет ее на танцы, и всю ночь на пролет они будут плясать, пока ноги не устанут.       Но прошел год, два, три… ее милый друг так и не вернулся домой и не передавал на Родину ни единой весточки.       Жив ли? Сгинул ли?       Мадлен не знала, но верила, что ее Райнер справится со всеми трудностями. И эти мысли позволили ей держаться, не позволили этим отвратительным монстрам йегеристам сломить ее окончательно. Она всегда хотела быть такой же смелой, как ее друг.       Райнер бы гордился ею.       Сегодня — хороший день для встречи. В Либерио собиралось много высокопоставленных господ. На нее никто бы не обратил внимания, никто бы не спрашивал, что марлийке делать в логове порождений зла.       Она не подгадывала день, просто так совпало. Еще одна случайность в череде роковых совпадений.       И там, в месте, где она никогда не ожидала снова встретиться, она увидела его, Эрена. Он сидел на криво сколоченной лавке, непохожий сам на себя. В больничной пижаме, с перебинтованной головой и опираясь на костыль, он выглядел побитым жизнью, но не сломленным.       Еще одна случайность, будто судьба еще не наигралось с ней, заставив повернуть голову, и всмотреться в одиноко сидящую фигуру калеки.       И узнать его. Сразу же. Не оставляя никаких сомнений. Ее сердце почему-то забилось глухо, медленно, и так непередаваемо тяжело…       Мадлен сглотнула, и сама не заметила, как оказалась на коленях у его ног, хватая за руку и припадая к его горячим пальцам своими холодными, сухими губами.       Эрен был удивлен, увидев ее здесь, и обескуражен тем, как она вела себя. В клинике для душевнобольных никто бы не обратил внимания, почему женщина в дорогом, красивом платье, сидит на грязной земле у ног какого-то калеки. А работающие здесь врачи-элдийцы просто бы отвели взгляд, просто бы закрыли глаза на причуды богатенькой барышни. Здесь так принято: молчать, не замечать, но докладывать.       Вот только Мадлен было уже все равно. — Что они сделали с тобой? — прошептала она, не скрывая боли в голосе. Эрен вздохнул, протянул руку, погладив ее по щеке. — Они убили мою мать, моих друзей, боевых товарищей. Они лишили нас свободы, истории и права выбора. Сегодня они все поплатятся за это.       Это не было ответом на ее вопрос, но было ответом на более серьезные, глобальные вещи, те, до которых Мадлен было еще расти и расти.       Он говорил это ровно и тихо, как рассказывал бы, что сегодня хорошая погода и было бы неплохо посидеть на улице еще немного. Но Мадлен все равно вздрагивает от глубины этих слов и… кажется, понимает. Действительно осознает, что нависло над всеми ними. — Тебе лучше уехать из города, — советует Эрен. Это последнее, что он может ей дать, что может сделать для нее. Потому что он знает, что не защитит, он даже этого и не хочет, он пожертвует ей в первую очередь и без малейшего колебания. Он знает, что сегодня лишит ее семьи.       Мадлен растягивает губы в понимающей, грустной улыбке и кладет голову ему на колени, проводя пальцами по замотанной в темную ткань штанов культе. — Я ведь скажу. Могу рассказать, что ты здесь. Почему ты отпускаешь меня?       Эрен молчит, сам не зная ответа. Молчит, зачем-то позволяя ей эту вольность. Он тянется к ней, зная, что это в последний раз, проводит пальцами по ее голове, пропуская золотистые прядки между пальцами. Все еще тусклые, вбирающие в себя солнечный свет, но не пропитываясь им. Он опустошил ее, иссушил, выпил всю без остатка. Теперь она целиком и полностью его ответственность, еще один груз на его совести. Самый легкий из всех, но самый неприятный.       Быть может, он и ответил бы ей что-то, резко осадил, напомнив о выбранных кем-то свыше для них ролях. Но удивленный, растерянный голос сбивает наваждение, отрезвляет, заставляя едва ощутимо вздрогнуть: — Господин Крюгер?       Мадлен поднимает голову, с удивлением разглядывая мальчишку с желтой повязкой кандидата. Но в лучах заходящего солнца ей чудятся совсем чужие черты. Те, что из детства, из дорогих, хранимых у сердца воспоминаний. — Райнер? — пораженно выдыхает она. — Я Фалько, — смущенно отзывается кандидат и чешет затылок, не зная куда деть взгляд. — А братишка скоро придет. Вы ведь хотели встретиться с ним, правда, господин Крюгер? — Спасибо, Фалько, — кивает Эрен. Мадлен не узнает его голос: такой тихий, немного вкрадчивый и будто позаимствованный у кого-то. Вроде, даже у нее. Когда она так же говорила, машинально отвечая, а сама пребывала где-то глубоко внутри себя, в своих мыслях, где всегда было безопасно и светло.       Эрен поднимается, тяжело опираясь на костыль. Мадлен тут же вскакивает следом, хватая его за другую руку, под локоть, и в ответ получает его резкий, предупреждающий взгляд. — Я давно не видела своего старого друга Райнера. И шла как раз к нему. Не будете ли вы против, господин Крюгер, если я провожу вас и составлю компанию? — говорит она с приторно-вежливой улыбкой, поддерживая его игру.       Она знала, что больше никогда не обретет покоя, что сегодня, здесь, она лишится всего. Эрен Йегер отнимет последнее, что у нее есть — ее жизнь.       И сейчас она готова преподнести ему этот последний дар. Ведь никакого будущего для нее больше не было.       Эрен вздыхает, прикрывая на миг глаза, будто размышляет, будто принимает какое-то важное решение.       Мадлен выбрала свой путь. Что ж… это ее выбор. Она приняла на себя, хоть и бесполезную, но все же выбранную ею самой роль. Он давал ей шанс, а она, по глупости, не воспользовалась им.       Да будет так. Фигуры расставлены на доске, и вражескому королю уже был объявлен шах. Пути назад нет, все мосты обрублены, сожжены. Они уже осыпались пеплом в кровавые реки, и Эрену ни за что не вернуться в далекие, счастливые дни.       Путь один — смерть.       И свобода.       Свобода для его народа, который и так слишком долго жил в заточении и страхе. И может, только может быть, это будет свободой и для нее.       Только немного жаль, что и эта глупая марлийка решила разделить с ним его участь. Но поздно сожалеть. Он и не будет. В нем больше не осталось сомнений.       Он склоняет голову и тихо говорит: — Как пожелаете.