Алая вспышка

Изабелла сильно изменилась, Рамона заметила это еще тогда, когда просила у нее красящие красным пигментом коробочки цветков. Однако в тот день ей было совершенно не до Изабеллы и ее преображения. Сейчас же Изабелла проводила у сеньоры Гарсиа добрую половину дня — от обеда до ужина, — и в редкие моменты, когда Рамона заходила в дом, она не могла не поглядывать в сторону девушки. Чаще всего Веласкес заставала ее сидящей за мольбертом в мастерской сеньоры Гарсиа, немножко сгорбленную и сосредоточенно смешивающую краски. Ее черные локоны водопадом струились по плечам, выделяющаяся среди них ярко-бирюзовая прядь всегда была заправлена за ухо, а легкий розовый румянец, как и блеск карих глаз, подобно аромату лилии был запечатлен на века. Она всегда улыбалась папе, сеньору Феликсу или Рамоне, когда кто-либо из них проходил мимо, но ни слова никто друг другу не говорил — чтобы не отвлекаться. Очаровательная Изабелла в этой пропитанной творческим вдохновением мастерской дышала деревом и нарисованной старыми красками жизнью, и цвета этой жизни врезались в память надежнее самого нежного рассвета и были ярче любого цветка, что она способна вырастить. Она училась. Рамона слышала, как сеньора Гарсиа говорила сеньору Феликсу, что ученицей Изабелла оказалась очень прилежной и глубоко увлеченной. В минуты перерыва Рамона тихонечко подглядывала за тем, как на холсте Изабеллы расцветает новый нарисованный ею мир. Веласкес стояла в проходе, под аркой, оперевшись плечом на косяк, стараясь не издавать ни единого звука, как вороватый любопытный мальчуган. Изабелла всегда знала, что Рамона стоит за ее спиной — девушки могли видеть друг друга в висящее на стене местами забрызганное краской зеркало и порой перекидывались парой взглядов, но всегда молчали. Мастерская сеньоры Гарсиа была сакральным местом, где зарождалась магия не хуже той, что владела семья Мадригаль, и они обе чувствовали ее торжественную священность. Стоявший в середине комнаты стол был неприкосновенен — это знали все, кто заходил в дом сеньоры Гарсиа. Он напоминал собой алтарь, но каждый раз на нем стояли совершенно разные вещи: то серые гипсовые формы, то цветы для натюрморта, то корзинка с фруктами, то пожелтевший собачий череп. В мастерской и пахло по-особенному — масляными красками, растворителем и застоявшимися травами бергамота. Рамона особенно остро чувствовала это, когда заходила туда после улицы, и у нее начинала слегка кружиться голова. На стройке курятника ее одежда впитывала в себя запах распиленного дерева, нагретого железа, сухой земли и пота. Переступать порог мастерской с таким запахом было бы непростительным кощунством. Там, на улице, не в сравнение со святилищем художника царила грубая сила; и когда Рамона забивала очередной туго идущий гвоздь, по перенятой от папы привычке держа остальные в зубах, и когда сеньор Феликс уплотнял джутовым волокном места стыков древесины, и когда папа закреплял стропила, громко прокашливаясь и недовольными короткими выдохами отгоняя от лица назойливых мошек. Еще утром Рамона принесла сеньоре Гарсиа секрет. До того он хранился у нее дома в старой деревянной шкатулке, что досталась ей от бабушки, а сейчас, осторожно завернутый в несколько тряпочек, лежал в правом кармане ее брюк. Она хорошенько запомнила фразу Женевьевы Гарсиа — “Даже не знаю, чем вам и отплатить за вашу работу!” — на что сеньор Феликс посмеялся, заметив, что они еще и половину курятника не построили. Но даже сейчас Рамона уже знала, что она попросит. Под слоем прохудившейся сероватой застиранной ткани пряталось ее сокровище. Оно лежало в шкатулке без дела в ожидании своего часа — лишь иногда Рамона доставала его на несколько минут, чтобы полюбоваться им, а после прятала обратно. Это были напитанные чернющей смолой крыльев самого молодого ворона осколки турмалина. Сеньор Ньето еще давно отдал их Рамоне за ненадобностью, сказав, чтобы она сделала себе из них бусы — к ее глазам бы подошли. Бусы Рамона не носила, а камушки сберегла и сейчас наконец придумала, куда их пристроить — приклеить на карточку, что для нее нарисует сеньора Гарсиа. Сеньора Гарсиа от ее идеи в восторг не пришла. — Не рисую я кадехо* больше, дурная это примета. Незачем его сюда звать. — Тогда нарисуйте его в паре с белым. — Нет, — отпиралась сеньора Гарсиа, — Давай лучше Аньянгу** нарисую. — Аньянга у меня есть, — соврала Рамона. — Почему Вы боитесь рисовать кадехо, но не боитесь рисовать Цербера? Или Мбуи Туи, или феникса и виверну? — Потому что за ними смерть не ходит. Любой взрослый в Энканто сразу бы понял, о чем речь — и, конечно же, сеньору Гарсиа в ее решении поддержал. Один лишь пастор такие суеверия не поощрял, но голос его люди не слушали, так как сами видели подтверждения слухов. Ежели в какую ночь будет слышен протяжный собачий вой, а наутро у ворот дома появятся следы козлиных копыт — значит, следует покойника в этом доме ждать, и к следующей ночи на одного живого станет меньше. То кадехо за душой человеческой пришел. Другой раз кто из горожан потом рассказывает про черную тень собаки с рогами и клянется, что видел ее собственными глазами. После к кадехо умудрились и Бруно приплести, мол, это он адскую псину приручил и людей запугал. Рамона прекрасно знала про эту примету и в нее совершенно не верила, потому что придумал это все папа, когда ему, еще двадцатилетнему парню, захотелось девушек сильнее припугнуть, чтобы они покрепче к нему прижались. — А может, завалялись где-нибудь старые карточки с кадехо? Которые еще Ваша мама рисовала? — не унималась Рамона. — Вряд ли, — сеньора Гарсиа посмотрела на нее, тяжело вздохнула и, лишь бы Рамона от нее отвязалась, пообещала все же поискать. — А если найдете, можете этими камнями ее украсить? Будет уникальная карточка. — Хорошо. — Я могу Вам помочь. Вы только скажите, где искать. — Я уж как-нибудь сама, — сдалась сеньора Гарсиа, убирая с ведущей на чердак лестницы корзины с хламом. Еще раз вздохнув, она медленно поднялась по крепкой поскрипывающей лестнице — та словно мурчала от удовольствия, что наконец-то ею снова пользуются, а не хранят на ее ступеньках горшки и корзины. Рамона проследила взглядом за исчезнувшей на чердаке сеньорой Гарсиа, расслабленно улыбнулась в предвкушении и, услышав, как папа ее зовет, вернулась обратно к работе. Когда папа и сеньор Феликс уставали от разговоров и им требовалось хотя бы полчаса помолчать (попробуй-ка поговори долго на жаре да во время работы!), папа свистел околачивающимся без дела соседским детям: — Ну-к, мальва, сыграйте нам что-нибудь! — и те радостно бежали за инструментами, а потом возвращались и распевали им песни. Дети любили папу и еще надеялись, что по окончании стройки папа назначит их малярами и разрешит им покрасить курятник. Рамона им без стеснения подпевала, не так красиво, как Мария, но тоже с душой. Сеньора Гарсиа учила Изабеллу не бояться ошибок. “Бумага все стерпит”, — улыбалась она, и морщинки вокруг ее губ в эти моменты разглаживались, а лицо молодело. Сделать что-либо неправильно Изабелла действительно боялась, и собственные промахи или недостаток умений воспринимала близко к сердцу. Один раз Рамона застала ее плачущей перед мольбертом. Изабелла сидела все так же слегка ссутулившись и спокойно и не переставала рисовать, но через зеркало Веласкес увидела, как блестели ее влажные глаза. Она ушла прежде, чем Изабелла смогла бы заметить ее в отражении. Несколько лет назад Рамона тоже приходила к сеньоре Гарсиа проситься в ученицы, но не усидела за мольбертом и недели. Она много отвлекалась, с тайным восхищением рассматривая мастерскую, чучела животных, битую посуду — сколотые тарелки и негодные в хозяйстве кувшины, у каждого из которых была своя история, — и мало рисовала. Черчение ей оказалось куда ближе живописи. Впрочем, этому не расстроилась ни Рамона, ни сеньора Гарсиа. — Как твои рисовальные успехи? — поинтересовалась она у Изабеллы, когда они вдвоем направлялись к дому Рамоны выращивать на карнизе ее комнаты момордику. — Уф-ф… — Изабелла плавным движением откинула назад прядь волос и озадаченно посмотрела на свои испачканные синим цветом пальцы, — Сеньора Гарсиа сегодня забрала у меня черную краску, поставила передо мной кувшин с цветами на черную ткань и сказала “Рисуй!” — Без черной краски нарисовать черную ткань? — Да! Сказала мне попробовать самой догадаться, что нужно сделать. А я всю эту неделю только и делала, что каждый день краски смешивала. Решила, что тут нужно так же поступить, смешала все, получила черный цвет, а сеньора Гарсиа сказала, что неправильно. Рамона задумчиво хмыкнула, но все же решила уточнить. Как-никак, на месте Изабеллы она бы все сделала абсолютно так же. — Неправильный черный? — Не совсем, — Изабелла пожала плечами и после короткой паузы добавила, — Не знаю. Она сказала, что завтра покажет, как нужно рисовать черный без черной краски. Они шли по вымощенной булыжником окунувшейся в солнце улице. Нагретый камень благодарно дышал песчаным летом, чистенькие дома казались словно кукольными, а заботливо высаженные кусты цветов ютились поближе к окнам, как цыплята к маме-наседке. Горожане здоровались с Изабеллой, кивая или кланяясь ей, дети играли в семью Мадригаль, и пробегавшие мимо девочки спорили, кому быть Изабеллой, на что та мягко улыбнулась. Она выглядела задумчивой — возможно, все еще решала загадку сеньоры Гарсиа. Рамоне вспомнилось, как дрожала кисть в ее руке, когда она была расстроена и едва сдерживала слезы. Она не знала наверняка, что привело Изабеллу к этому состоянию. Может, это был собственный неуспех, а может, замечания сеньоры Гарсиа. Сейчас на лице Изабеллы отсутствовал малейший след горечи или печали, так что даже самый лучший детектив не смог бы утверждать, что ранее она плакала. — А мне понравилось, как у тебя получился голубой бутон, — невзначай заметила Рамона, отряхивая с рубашки прицепившиеся к ней щепки. — Спасибо, — ее взгляд посветлел, — Я хочу добавить на него капельки воды. Сеньора Гарсиа сказала, что он выглядит сухим и невкусным. — Зачем есть бутоны? Рамона озорливо улыбнулась, и они рассмеялись. С легкого взмаха руки под действием чар Изабеллы на карнизе окна Рамоны послушно раскрылись пышные, яркие, но такие опасные листья момордики. Они напоминали собой тончайшее изделие из дерева, у которого столяр тщательно выстругивал каждую жилку, и Рамона попросила Изабеллу сделать момордику пожгучее. Веласкес скоро заметила на себе ее изучающий взгляд, оценивающе скользящий по ее одежде вверх-вниз, и почти сразу же Изабелла раскрыла причины этого. — Удивительно видеть на тебе черную рубашку и бежевые штаны. Я думала, у тебя теперь весь гардероб красный. — Он и есть, кроме еще белой рубашки, — согласилась Рамона, тоже оглядывая себя, — Да и это не совсем черный… Это мой рабочий черный. Видишь, тут пыль, а тут грязь осталась… А это я плечом ржавую сетку задела, отпечаталось. Изабелла застыла на месте, как застигнутая врасплох во время игры кошка. Ее глаза засияли, она восторженно положила ладони на плечи Рамоны и с облегченной улыбкой воскликнула: — Я поняла! — Что поняла? — Как нарисовать черный без черной краски! Я… — Изабелла торопливо посмотрела на выращенную момордику, на Рамону и в сторону конца улицы, — Извини, мне надо бежать, я к сеньоре Гарсиа. Зачем ждать до завтра, если у меня есть ответ прямо сейчас? — Удачи! — только и успела выкрикнуть ей Рамона, слыша быстрое, на одном лишь выдохе “Спасибо” в ответ. Рамона не смогла бы сказать, в какой конкретно момент их дом стал так притягателен для семьи Мадригаль. К ним частенько заходил сеньор Феликс, или сеньор Агустин, или Камило, или Долорес, а после пикника у реки стала заглядывать и Мирабель. Раньше внимания в таком количестве со стороны именитой семьи Веласкесы к себе не испытывали, но несмотря на это принимали Мадригалей, как добрых гостей, никак не выделяя чей-либо статус. Рамона против частых застолий бо́льшим составом, чем обычно, ничего не имела. Ей нравилось, когда к ней приходила Долорес — днем ее практически невозможно было выцепить то из-за Мариано, то из-за поручений семьи. Она как юркая козочка появлялась то в одном конце Энканто, то в другом. Рамона уже знала, что Долорес любила много ходить, и за день она могла обойти немало полей — и при этом все равно оставаться в курсе абсолютно всех новостей их городка. Долорес как-то сказала Рамоне, что влюблена в ее комнату, и не только из-за наличия в ней большого окна и широкого подоконника. Она умилялась живущему в террариуме ярко-желтому геккону, восторженно водила пальчиком по вырезанным на столе и ножках стула узорам, могла бесконечно рассматривать невпопад расставленные по столу и полкам фотографии и так же хаотично разбросанные рисунки и чертежи. Так, изучая один из них, Долорес предложила Рамоне сходить на реку окунуться после жаркого дня. — Момордика? — удивилась она, когда, отвернувшись от переодевающейся Рамоны, подошла к открытому окну. — Да, — кивнула Веласкес, кидая на стул рубашку, — Поосторожнее, не обожгись. — Не стану оскорблять твой интеллект и делать вид, что не знаю, зачем она здесь. — Тебя я тоже прошу никому не говорить. — Не буду, — пообещала Долорес, обернувшись на Рамону, и тут же испуганно ахнула, — Откуда у тебя синяки? Это тоже Кристиан? — Какие синяки? — Рамона подошла к зеркалу и бегло осмотрела себя, — А-а-а, эти? Это сегодняшние, свеженькие, со стройки. Все нормально, это всегда так. — Долго еще вам строить? — Завтра должны закончить, нам осталось только уложить до конца пол, прорезать окно, сделать лаз… — Ничего не понимаю, хм. Рамона посмеялась, и до того встревоженно сжавшая плечи Долорес улыбнулась вместе с ней. Она аккуратно, чтобы не задеть момордику, села на подоконник и сладко потянулась, щурясь, как обхитрившая голодного кота мышка. Рамона чуть ли не физически ощущала волны возвышенно-романтичного настроения, исходящего от сердечка Долорес. Они неотступной нежной лаской пробирались под кожу, успокаивающе ее поглаживая — но только для того, чтобы впоследствии сбить с ног. Мечтательный взгляд Долорес Рамоне был знаком, и ее настроение Веласкес могла примерить на себя без труда. — Как у вас с Мариано дела? — Он уже четыре раза сделал мне предложение, — глаза Долорес светились тихим счастьем, — Так, неформально. — Какой торопливый. — И настойчивый. — Это плохо, — осуждающе цокнула языком Рамона и шкодливо улыбнулась. — Просто ужасно! — шутя, поддержала ее Долорес, для убедительности всплеснув руками, и продолжила с улыбкой возмущаться, — Он слушает меня и запоминает все, о чем я рассказываю. Мы можем говорить на абсолютно любые темы, он ни в одной не плавает… Рамона остановилась, держа одно из своих красных платьев в руках, и со строгостью десяти требовательных наставниц скептично сказала: — Только не говори, что он еще и умный. — …И он посвящает мне стихи, — добавила Долорес. Не сдержавшись, Рамона засмеялась вслед за подругой, вмиг теряя суровый и требовательный вид. — Умный, настойчивый, романтик… — перечисляла Веласкес, когда они спускались по ступенькам и направлялись к выходу, — Сплошные минусы. Как ты справляешься? Долорес глубоко вдохнула, но это был не обреченный и далеко не расстроенный вдох. Она будто бы наслаждалась сладким запахом цветов, — или, быть может, сладким запахом Мариано Гузмана, — что в любом случае выглядело забавно, так как пахло на улице совершенно не сказочно. Коровы и козы лениво разбредались по своим домам, у которых их уже ждали хозяева. В сарайках для них было подготовлено сухое хрустящее сено, и теперь наступало время уборки улиц после ежевечернего прохода скота. — Вот я и откладываю помолвку, — вразрез с умиротворенно-блаженным настроением отвечала Рамоне Долорес, без всякого сопротивления разрешая огоньку ее вредных бесят проникнуть и в ее душу и говорить с ней на одной шутливой волне, до прозрачного легкомысленной и смешливой. — Все верно. Зачем тебе такой нужен?..