Алая вспышка

Мария выглядела крайне встревоженной, когда Рамона проснулась. Пока Веласкес как ленивая кошка вальяжно потягивалась на кровати и громко вздыхала, прощаясь со сном, Кастильо сидела на табурете перед зеркалом, расчесывала свои длинные слегка волнистые от косы волосы и не сводила глаз с Рамоны. Та чувствовала на себе взгляд подруги, даже когда еще не проснулась окончательно. Думать о том, что на этот раз взволновало Марию, Рамоне было невероятно лениво. Это могла быть рассыпанная мука или кошачья драка на улице, залезший в корзину с фруктами опоссум или случайно разбитая тарелка. Куда больше удовольствия Рамоне доставляло прокручивание в мыслях обрывков ушедшего сна, пока те не растворились в водах забвения навсегда. Ей снились полеты, много кирпично-коричневых крыш, корыто, полное плавающих в нем бриллиантовых жучков Кудряшки, и натянутые над землей бельевые веревки, касаться которых было нельзя. Рамона повернула голову направо, ожидая увидеть оставленную на подоконнике заколдованную цветом утренней зари розу с каплями росы на еще не раскрывшихся до конца лепестках. Ее ожидания оправдались. Дышалось непередаваемо легко и приятно, будто с груди упали все чугунные цепи. Цветок ничем не пах и, стоя лицом к окну и глядя вдаль, поверх крыш домов, Рамона непроизвольно касалась мягкими как шелк лепестками своих губ. — Ты знаешь, кто оставил тебе эту розу? — поинтересовалась Мария. — Нет, — с легким сердцем соврала Веласкес, — Но наверняка какой-нибудь тайный поклонник. Он давно в меня влюблен, но застенчив и робок, и не решается даже со мной заговорить. Только наблюдает издалека и мечтает. — Кристиан. Рамона недоверчиво обернулась на подругу, резко прижав цветок к себе. — Это не смешная шутка, Мария, — покачала головой она. Мария поджала губы, глянув на нее исподлобья, и в ее взгляде не было ни малейшей даже прохладной смешинки. Рамона медленно набрала в легкие колючий воздух, что безжалостно царапал их все больнее, и озадаченно ответила сама себе, — Это не шутка. — Я видела его сегодня утром, очень рано, когда вставала попить и возвращалась в комнату. Все еще спали, даже петух не кричал. Он держался за подоконник с той стороны и закинул на него розу. Он увидел меня и сделал так, — Мария поднесла палец к губам, — Будто это способно заставить меня замолчать. Обжигающее льдом острое чувство шипастым шаром прокатывалось вверх-вниз по ее легким. От желудка к язычку, от язычка к желудку — и каждый раз через сердце. “Как мило с его стороны”, — издевательски подумала Рамона, и Кастильо буквально увидела эту фразу в ее глазах. — Не переживай, — торопливо постаралась сгладить обстановку она, придав ей оттенок незначительности, — Подумаешь, одна роза. — Не одна. Рамона рассмеялась с выдавленной иронией, указательным пальцем небрежно поддев розы, что стояли в кувшине. Мария не сразу поверила — если бы Веласкес не указала напрямую, она бы и не связала этот букет с утренней находкой. Внушительными размерами он не отличался; в кувшине стояло от силы четыре цветка, но каких! Круглых, пышных, царственных. Рамона держалась расслабленно и непринужденно, но от взгляда Марии не ускользнуло, как подрагивали ее руки. — И это… каждое утро? Тебе надо рассказать об этом. — Кому? — каждое ее движение выдавало собой небрежную насмешливость, и это беспокоило Марию сильнее всего. — Родителям. Себастиану. Сеньоре Альме… Я не знаю. — Нет. Я не стану мутить воду из-за цветков. Только-только все улеглось, — Рамона решительно подошла к кувшину с розами и вытащила их из воды, — И ты тоже не станешь. Пообещай мне. — Не могу. Я не могу, пойми, от такого человека как Кристиан это выглядит нездорово. Он помешался на тебе. Это сейчас он подкидывает розы, а что потом ему в голову взбредет? В голосе Марии слышалась нарастающая глухим размеренным звоном тревога, и Рамона приложила все усилия, чтобы ответить на ее рассуждения такими же мягкими вопросами, пусть и внутри нее бушевал беспощадный ураган. Мягко не получилось. — А что с ним смогут сделать родители или Себастиан? Связать? Запереть? Это глупо. Разговаривать с ним бесполезно, бить его тоже. Он не первый раз творит такие… малоприятные вещи. — И что ты будешь делать? — Мария следовала за вылетевшей из комнаты Рамоной по пятам. — Буду закрывать на ночь окно. И прицеплю к карнизу листья момордики. Но это только от роз. А как предотвратить что-либо еще… Настоявшаяся немножко склизкая вода капала с розовых стеблей на ступеньки и на голые ступни Рамоны. Схваченные в охапку оскорбленные цветы словно плакали, их слезы холодили кожу и оставались ускользающим прощальным следом на деревянном полу. Рамона от души зашвырнула их в мусорную корзину вместе со своими необоснованными дурацкими фантазиями, после чего по-хозяйски отряхнула руки, хлопнув в ладоши. Она победоносно улыбнулась Марии, гордо вздернув подбородок, и Кастильо в этот же момент воскликнула: — Кристиан же боится Себастиана после того, как он его побил! — Тогда поставлю под окном чучело Себастиана. Мария наконец засмеялась, и Рамона улыбнулась шире вслед за ней. Любви Кристиана вместе со всей его непредсказуемостью Веласкес никогда не боялась. Что бы он ни делал, взамен получал недостаточно. Едва приближался он к Рамоне на шаг — она от него отдалялась на два. Отлично зная, какие ее действия и слова могут оскорбить и обидеть его больнее всего, она использовала именно их. А решив оставить его в покое и более не тревожить его и без того трудную жизнь — так про своего сына сказала сеньора Серрано, когда просила Рамону отпустить его — она сделала ему лишь хуже. Устав от Кристиана как от примкнувшего к артерии жадного паразита, что гирей висел на шее, Рамона тогда согласилась на уговоры сеньоры Серрано, лишь бы его семья осталась для нее в прошлом. Той самой сеньоры Серрано, что потом, спустя четыре месяца, просила Рамону вновь подружиться с ним, так как ее сыночек опять по ней захворал. Ни капли сострадания или милости Веласкес к Кристиану не испытывала уже давно, и она уверенно считала, что он сам и его мама сделали все для этого. Некогда такие загадочные и вдохновляющие, сейчас розы выглядели жалко. Вскипевшая гневом самообмана кровь понемногу успокоилась, Рамона опустилась на табуретку и задумчиво, со скромным тоненьким лучиком надежды в голосе, тихо вздохнула: — Может, это все же не Кристиан… — Думаешь, из всех горожан он бы выбрал именно облик Кристиана? — быстро поймав юркий намек, спросила Мария. — Это было бы совершенно на него не похоже, — Рамона медленно покачала головой, легким пинком отправляя мусорную корзинку обратно под стол, — Как и эти розы. Тоже на него не похоже. И ведь я чувствовала, что есть здесь что-то неладное, что это странно. Она озадаченно поджала губы, покачивая в воздухе правой ногой и ладонью вытирая сонный песок с глаз. — Мария, дай мне слово, что никому не скажешь про Кристиана. Если кто-то узнает, что он беспрепятственно чуть ли не в комнату ко мне залезал, снова слухи побегут. И ладно слухи, черт с ними. Слухи Рамону волновали не так сильно, как могли бы. Страшно представить, что с Кристианом может сделать Себастиан, если узнает об этом. Потому Рамона звучала крайне убедительно, и, сдавшись, Мария пообещала. По утрам на кухне всегда пахло крепким пряным кофе и свежими фруктами. Папа просыпался раньше всех и растапливал печку принесенными с вечера дровами — чтобы за пару часов она хорошенько прогрелась, и в ней можно было готовить. У папы были свои утренние ритуалы, которые Рамона выучила, еще будучи ребенком, когда вставала так же рано, как и он. Растопив печь, папа любил сидеть напротив ее отверстия, выкуривать единственную за день сигарету и молча смотреть на огонь. Из не закрытой заслонкой печки теплым дыханием обдавал лицо и руки новый день, и звучал он как треск лопающегося от жара дерева. Папа так мог долго думать о важных и серьезных вещах — лишь для того, чтобы, увидев на пороге кухни матушку, улыбнуться ей так же по-мальчишески озорливо, как двадцать лет назад, и поцеловать ее так же крепко. Папе нравилось всячески отвлекать матушку во время готовки завтрака, то щипая ее за нос, то обнимая сзади и оттаскивая от стола, то дергая ее за завязки фартука. Матушка всегда ворчала для виду, притворяясь, что сердится — а потом смеялась. Рамона с Мартином зачастую спускались на все уже готовенькое. Казалось бы, любой лишний винтик в этом утреннем запущенном папой механизме непременно все испортит, но изобретения папы, даже такие, как создание настроения в их маленьком уютном семейном мире, умели ко всему приспосабливаться. Мария уже давно стала Веласкесам как родная. С ней матушка вела себя особенно нежно, ласково называя ее доченькой, и лицо Марии в эти моменты становилось печально светлым и очень мягким. С Марией утра ощущались немножко по-другому. Все так же был думающий напротив огня папа, улыбающаяся его выходкам матушка, жалующийся на слишком холодную воду из умывальника Мартин, растрепанная как мокрая сова Рамона, сонная после ночных гулянок. И появлялся еще один элемент — дух. Невесомый, пританцовывающий даже под звяканье ложек и вдохновенный. Он привносил в любое утро свежую прохладу и легкость — то, что Мария в себе берегла и чем щедро делилась с близкими людьми. Пообещав вечером принести козьего молока для творога, Мария ушла пасти скот. Дом потихоньку пустел. У каждого были свои ежедневные дела и обязанности — и задачи помимо них. Как, например, прополка грядок у сопротивляющегося новому заданию Мартина. Если бы не курятник у сеньоры Гарсиа, Рамону бы тоже не обошла стороной участь копания в земле на сегодня. Папа терпеливо ждал, пока она закончит подметать полы, сидя на пороге лицом ко внутреннему двору и посмеиваясь с рассказов Мартина. Обе двери в доме были открыты нараспашку ради легкого сквозняка, что покачивал тонкое кружево белоснежных матушкиных занавесок. Рамона услышала три четких шага на ступеньках на улице, а после чисто формальный стук по деревянному косяку. Кто-то пришел в гости. “Есть кто дома?” — от бойкого голоса Камило ее сердечко взволнованно замерло, и Рамона постаралась как можно небрежнее ему ответить. Когда Камило зашел в дом и увидел ее, его глаза восторженно засияли, а ее лицо посветлело от радостной улыбки. Встреча с ним оказалась для Рамоны весьма волнительной, но ее самую малость успокаивал тот факт, что Камило тоже немножко волновался. Он словно впустил в дом больше приветливого солнца, что дрожащими пружинистыми лучиками застряло в буйстве его кудрей. И пришел он не с пустыми руками. — Бунуэлос? — неверяще переспросила Рамона, прослеживая взглядом, как он ставит тарелку на стол. — Я держу свое слово. — Я думала, это шутка. — Я многое говорю всерьез, — Камило ухмыльнулся и щелкнул пальцами, — Пусть и звучит это как шутки. — О, бедняжка! — с притворным сожалением воскликнула Рамона. — Так проще ввести в заблуждение, — коварно добавил он. — Чтобы можно было выкрутиться из неловкой ситуации или вызвать жалость? — Веласкес неодобрительно поцокала языком, сметая песок и пыль в одну кучку, пока Камило свободным движением отодвинул стул и уселся на него с таким важным видом, словно это был трон. — Мне теперь интересно. Что из того, что ты говорил мне, было всерьез? — Мучайся, — Камило с легкостью повторил ее интонацию и посмотрел на нее так хитро, что Рамоне стало жарко от его взгляда. Не к месту вспомнилось, насколько приятная и слегка шершавая ткань его руаны на ощупь, насколько сухие и горячие у него ладони и насколько жестковатые и упругие его волосы на макушке. Ей решительно больше не хотелось смаковать воспоминания — Рамона желала получить новые. — Я не видел тебя вчера, — тем временем протянул Камило, невозмутимо хватая с тарелки бунуэлос. Рамона обернулась, глянув на него через плечо, что получилось особенно игриво, и интригующе промурчала: — Ты меня ждал? — Очень ждал, — обезоруживающе и открыто улыбнулся парень, — Мартин сказал, что ты помогаешь сеньору Рафаэлю строить курятник. — Через пару дней мы должны его закончить. Я хотела вчера прийти к тебе с утра, но не получилось. Так-то мне понравилось строить сцену с тобой. И с твоими друзьями. — А-а мы, кстати, тоже почти закончили, — Камило почесал затылок, стараясь не разглядывать Рамону слишком откровенно, пока та убирается. Он знал эту игру: лучше рассматривать ее тихонько, исподтишка, чтобы в момент, когда она снова на него обернется, тут же посмотреть ей в глаза с видом невинным и слегка удивленным. Мол, нет-нет, я не пялюсь, никто не пялится, как вообще можно так обо мне подумать? Рамона эту игру быстро распознала, но ни разу его изучающий взгляд на чем-то помимо своего лица поймать не смогла. — У нас вчера кто-то оставил в сцене бутерброд, — довольно рассказывал Камило. — Без шуток. Личность обжоры мы так и не выяснили. Знаю только, что это был не я. Наверное, кто-то решил припрятать бутерброд на перекус в прохладное место, в тень, и чтобы крысы или опоссумы не стащили, не придумал ничего лучше, чем засунуть его под сцену… — У вас все еще нашествие опоссумов? — издевательски улыбалась Рамона. — Да они ужас какие громкие! Особенно по ночам! Тихушничают днем из-за Антонио, смущаются его. — Через пару недель ждите потомство. — Поверить не могу, что так скоро стану отцом, — выпалил Камило, и Рамона не сдержала громкий смех. — Э-м-м… Скорее уж дедом. — И то правда, — лучезарно улыбался Камило. Он взял еще бунуэлос и от души откусил добрую его половину, — Так вот, бутерброд! — не дожевав, с набитым ртом продолжил он, — Лежал он там, значит, под сценой, прохлаждался в тени, ждал своего часа. Неопознанный обжора про него благополучно забыл, и мы благополучно сцену заколотили. Его уже под вечер Парс унюхал и рассказал Антонио. — Камило проследил за движениями Рамоны, смахивающей с совка пыль и песок в мусорную корзину, и после короткой паузы недоуменно спросил, — А чего это у вас цветы в мусоре лежат? Ее спина вмиг похолодела, будто ей за шиворот закинули горсть льдинок после града сеньоры Пепы, а на висках проступила легкая испарина. Увлекшись рассказом Камило, Рамона совершенно забыла про эти трижды проклятые розы в корзине и про осторожность. Последнее, чего она хотела — это чтобы Камило ими интересовался. — Да выкинули, вот и лежат, — пожала плечами она, — Ерунда. — И все разной свежести. Вон та явно старая роза, — Камило наклонился ближе к корзине, рассматривая цветы внимательнее, и тут же ответил на повисший в воздухе немой вопрос, — Что? У меня кузина всю жизнь одни розы выращивает. — Твою бы наблюдательность да в другое русло. — Ага! Значит, не просто так! У меня чуйка, когда у вещей есть интересная история, — Мадригаль гордо задрал нос к потолку, и Рамона едва удержалась, чтобы не щелкнуть по нему, — Считаю, что я заслужил награду. Расскажешь? Безобидный вопрос медленно таял в утреннем воздухе, испарялся, не оставляя после себя ничего, и учтиво уступал место тревожной тишине. Слишком долгой, напряженной и отрешенной. Камило знал — если ответом на такие простые вопросы является задумчивое безмолвие, то за словесной его формой будет стоять мало хорошего, приятного и веселого. И он бы не настаивал, если бы это не касалось Рамоны и если бы его чутье не подсказывало ему, что еще можно чуть-чуть подобиваться ответа. Он дружелюбно ей улыбнулся, без труда выдержав ее испытующий взгляд. — Только это не просьба о помощи, — наконец, твердо произнесла она. — И я скажу, если ты пообещаешь не вмешиваться. Камило непонимающе моргнул и слегка нахмурился, но на условия Рамоны согласился. Впервые ей было страшно делиться с ним секретом. Этот иррациональный страх сидел в области желудка, прочно там укрепившись и запустив свои корни. Головой Рамона прекрасно понимала, что ее вины ни в чем нет и что совесть ее чиста, но беспокойное сердце вновь и вновь падало в желудок, обращаясь к этому страху — что слухи про нее и поведение Кристиана могут пошатнуть его чувства к ней. Парадокс проверки чувств Камило однозначно прошел. Она сидела рядом и говорила быстро, тихо и сбивчиво, порой заговариваясь, будто ее язык заплетался от волнения. Он ни разу ее не перебил, не отвел глаз и не обернул произошедшее в шутку, как часто любил делать. Тут ситуация была неподходящая — опять же, интуиция подсказала. — Вы с Кристианом раньше дружили? — поинтересовался Камило, когда Рамона наконец выдохнула и запила свой рассказ несколькими глотками воды. — Да, с самого детства. Мы раньше тесно общались все вчетвером. Я, Кристиан, Мария и Себастиан. — И он всегда был таким? “Таким” — это он подразумевал Кристиана, ворвавшегося в ее дом и напугавшего ее до слез. Проницательным взглядом Рамона скользила по его лицу и не находила ни намека на разочарование, недовольство или злость. Камило все так же тепло улыбался ей, заметно сдерживая слишком яркие порывы беспокойства, и она уже не так сильно и нервно сжимала ткань рубашки под столом. — Наверное, — задумавшись, Веласкес отвела взгляд в сторону, — Трудно сказать. Ребенком многого не замечаешь. Особенно если ты был глупым ребенком. — Понимаю, — Камило усмехнулся и, закусив нижнюю губу, почесал шею, — Я тут вспомнил, как в детстве… Н-да-а… Долорес от кого-то услышала про хиромантию, и давай у всех руки проверять. Нагадала тете Джульетте пятерых детей, Луизе долгую жизнь и трех женихов, папе — богатство… А мне по линии мудрости нагадала, что я тупой. Так и сказала, представляешь? Потому что она у меня короткая. А я захотел доказать, что я умный, ну и… Ну и взял нож, воткнул в руку и продлил себе линию мудрости. — И как? Поумнел? — Поумнел, — с наигранной печалью вздохнул Камило, а заметив на себе смешливый взгляд Рамоны, ребячливо улыбнулся сам. Ему нравилось, когда ее глаза искрились забавляющимися всполохами ласкового огня, и еще больше ему нравилось, что у него быстро получалось вернуть Рамоне ее живую непринужденность, когда она начинала волноваться или злиться. — Так а что Кристиан? — с несколько детским любопытством спросил Камило, уперевшись локтями в стол и положив подбородок на раскрытые ладони. Он смотрел на Рамону наивно-заинтересованно, и его взгляд то и дело спускался от ее глаз к ее губам. И, судя по его широкой улыбке, он отлично понимал, почему Рамона столько колебалась перед тем, как рассказать ему про розы. — Он ножи в руки не втыкал. — Какой он был? Рамона озадаченно вскинула брови и еще раз посмотрела на выброшенные цветы. Больше никому не нужные, они беззащитно лежали в мусорной корзине, подобрав свои потускневшие лепестки и обиженно отвернувшись. Первая роза оказалась самой лживой. Дружить с Кристианом они начали в том возрасте, когда дети совершенно ни в чем не разбираются, и для дружбы им достаточно друг друга не бить. По улице они всегда ходили держась за ручки, чем вызывали вздохи умиления у родителей, а на праздниках неумело, но танцевали друг с другом, за что сеньора Серрано еще тогда начала прочить им свадьбу. Выросший на этих предсказаниях Кристиан воспринимал мамины слова как комплименты и похвалы. Со временем Рамона ему понравилась тем, что в нее были влюблены другие мальчики. Нося гордое звание “лучший друг”, Кристиан понимал, что у него больше шансов и привилегий. Рамона же на все это внимания не обращала, делая то, что ей хочется и нравится делать. Она подружилась с Марией назло Кристиану, когда в свои пять он объявил ей, что она только ему нужна и больше ее лучшим другом никто не захочет становиться. А когда спустя девять лет он признался ей в чувствах, она поняла, что испытывает симпатию к Себастиану, который тоже с ними дружил. Рваные лепестки второй равнодушной розы практически не виднелись, засыпанные грязью и песком. Их любимым развлечением были игры в животных. Эти игры отличались своей универсальностью — в них можно было играть в абсолютно любом месте. Хоть на улице, хоть на чердаке, хоть в поле или у реки, хоть в доме. У семьи Серрано дом большим количеством комнат не отличался, и раньше точно все кровати стояли в одной комнате. Так удачно их как раз было четыре, по одной на каждого, и дети от души скакали по ним, воображая себя то кошками, то собаками, то птицами. Кристиан всегда выбирал то же животное, что и Рамона, и во время игр выдумал врагов, чтобы ее защищать. Однажды, когда она засобиралась домой, он не захотел ее отпускать и потянул на себя так сильно и резко, что случайно сломал ей безымянный палец. Испугавшись, он сразу ее отпустил, а разозленная от боли Рамона сквозь слезы прокричала, что с таким защитником ей и враги не нужны, и убежала. Пыльная и трусливая, третья роза, как и предыдущие, была без шипов. Легкая детская полнота Рамоны превратилась в фигуристость несколько раньше, чем у ее сверстниц — как раз в тот период, когда среди ровесников Кристиана стало модно не дружить с девочками, а обижать их. Кристиан не хотел становиться белой вороной в компании мальчиков, и самой легкой целью для поддевок стала его лучшая подруга. Благодаря дружбе он ощущал собственную невиновность и позволял себе куда больше, чем его сверстники. Тогда еще Кристиан не успел обогнать Рамону по росту. “По развитию вряд ли когда-либо догонит”, — саркастично добавил к ее рассказу Камило. Как-то раз Кристиан схватил ее за грудь и потом рассказывал всем, что она подкладывает туда тряпки. Она подралась с ним, и их дружба в тот день рухнула. Он позволил себя побить, не стал сопротивляться и давать сдачи. После этого он впервые всерьез ударил Себастиана за то, что тот его не поддержал, и это стало для Молины стимулом научиться драться. Кривоватый стебель четвертой малодушной розы напоминал собой рыболовный крюк. Мария не любила качку и боялась глубины, потому единственная отказывалась садиться в худую лодку сеньора Кабреры, чтобы переплыть озеро. Детьми Рамона, Себастиан и Кристиан тайком делали это почти каждый день, когда сеньор Кабрера не рыбачил там. Рамона тогда звала Себастиана Себой, на что однажды он сухо ответил, что он уже взрослый, и попросил больше его так не называть. Когда Кристиану становилось скучно, он начинал раскачивать лодку, пока та не переворачивалась. Однажды Рамона чуть не утонула, но Кристиан ее спас. После их ссоры он ни разу к озеру не пришел, и Рамона с Себастианом переплывали его вдвоем, чаще всего в спокойном молчании. На пятую сломанную розу Рамона смотрела брезгливо. Кристиан невзлюбил Марию с первых дней знакомства за то, что та отобрала у него Рамону, и после той драки Мария с особым удовольствием с ним флиртовала, чтобы его позлить. Спустя несколько лет, наполненных безрезультатными попытками задеть Рамону, Кристиан извинялся перед ней всеми доступными ему способами, что позднее сам же называл унижением. Тогда он страстно желал вернуть былую близкую и доверительную дружескую связь, громко и показательно раскаивался, дарил подарки, цветы, звал ее прогуляться с ним поздней ночью у озера и обо всем поговорить. — Пообещай мне, — умоляюще подняв брови, просил ее он. — Нет, не хочу обещать. Давай так: если ты захочешь, ты придешь. И если я захочу, я приду. — Мне нравится. В последний момент она передумала приходить. И, со спокойной душой заснув, не пришла. Кристиан прождал ее до рассвета, выкурил порядка двадцати самокруток, а с первыми лучами солнца поклялся всю оставшуюся жизнь ненавидеть ее за ветреность и пустое карамельное сердце. — Да-а-а… — слегка вытаращив глаза, задумчиво протянул Камило, после чего улыбнулся, — Только не начинай ненавидеть розы после этого. — Будь мы героями любовного романа, я бы обязательно. — И мне было бы очень неловко, когда я по всем законам жанра подарил бы тебе букет роз. — Ого, — коротко хмыкнула Рамона. Очень кстати она даже не упомянула о том, что искренне считала розы Кристиана утренними подарками от Камило — говорить Мадригалю об этом было бы глупо и неуместно. — А ты думала! — Камило самодовольно провел по своим волосам и подмигнул ей, — Я тот еще романтик… — …Тебе может быть неловко? — Подловила, — они оба рассмеялись, и витающая на кухне пыльная атмосфера прошлого и воспоминаний окончательно растворилась. — Зато теперь мы знаем, какую литературу предпочитает сеньор Мадригаль. — Сеньор Мадригаль уже подговорил Винни и Луку, чтобы сыграть серенаду у тебя под окном. Ночь, звезды, романтика — все как ты любишь. Ждем вот только полную луну, — веселился Камило, припоминая их с Рамоной разговор у раскола, и она с удовольствием ему подыграла. — Если серенада не будет слышна как минимум на всю улицу и не разбудит соседей, я даже окно не открою. — А если весь Энканто разбудим? — в глазах Камило так и скакало нечто шаловливое, наглое и захватническое, что Рамоне захотелось победить в этой игре. — Придется вас всех поцеловать. Она пожала плечами так, словно это был какой-то пустяк, кокетливо убирая прядь волос за ухо, и Камило быстро прокашлялся. — Я-я готов принять на себя удар за моих друзей. — Твое Великое Самопожертвование войдет в историю. — …Хоть сейчас! — А сердечко твое выдержит? — стрельнула глазками Рамона, с любопытством наклонив голову набок и загадочно улыбнувшись. — Ну так давай проверим. Что? Я серьезно. Ты ведь изобретатель-практик, а не теоретик, — Камило говорил обворожительным голосом зачинщика безобидных и не очень развлечений и проказ, медленно придвигаясь к Рамоне ближе, — Все в этом мире нужно проверять, любую фразу и информацию подвергать сомнению. Проводить тесты, эксперименты. Все ради истины, разве нет? Я, знаешь ли, тоже своего рода экспериментатор. Не боюсь проверок и… — на кухню зашел сеньор Рафаэль, и, смутившись, Камило плюхнулся обратно на табуретку, скомкано протараторив, — И-и все такое. Рамона заливисто и громко рассмеялась, закинув голову вверх и наклонившись назад. Папа строго напомнил, что вообще-то он ее ждет, работа у сеньоры Гарсиа стоит, а языком потрепать со своим ухажером Рамона успеет и после работы. “Ухажер” отважно взял вину на себя, оправдав все слишком вкусными бунуэлос сеньоры Джульетты. Папа не сердился, даже не нахмурился, но отправил Камило домой. Он растрепал волосы Рамоны своей широкой грубой ладонью и, напомнив про косынку, медленно направился к дому сеньоры Гарсиа — так, чтобы Рамона смогла его догнать.