Тренируйся лучше на драконах

Они три недели сидят в Сирии на смене, снова сопровождение грузов – кураторы говорят Олегу, что это для обкатки группы, дальше будет веселее. За эти три недели на караван пытались нападать четырежды: то ли место такое, то ли – Олег бы не удивился – шуточки кураторов. На смене, и правда, живут вместе. И только здесь Олег понимает всю тонкость подъёба: любую возню и разговоры в палатке слышно прекрасно. Олег каждый вечер смотрит, как Вадик на кровати напротив улыбается – не скалится, как обычно, а именно улыбается – глядя на него, и закрывает глаза. Они выезжают вдвоём за периметр – чистая эксплуатация служебного положения – но редко, реже, чем обоим хотелось бы, и Олег, заёбанный своими новыми обязанностями, никак не может расслабиться. Даже валяясь в джипе без футболки в расстёгнутых штанах, когда Вадик только что ему нормально отсосал, медленно, сладко, даже тогда Олег закуривает и спрашивает: – Ты смотрел вечернюю сводку? В двадцати километрах видели лагерь, есть инфа, что кадровые пока не стали бомбить. Чё думаешь? И видит по лицу, что Вадик думает: «Пиздец, Олег, чё ты несёшь». Один раз Вадик приносит на свидание косяк. Говорит: «Если ты, блядь, не перестанешь пытаться всё контролировать, пополнишь статистику смертности русских мужиков от инфаркта в сорок пять». «Но я татарин», хочет сказать Олег, хотя в целом он с Вадиком согласен. Трава ему никогда не нравилась – башка только болит. Но Вадик уламывает его, накуривает густым дымом изо рта в рот, а потом жёстко трахает на заднем диване. В джипе по-прежнему неудобно, но зато можно орать. Вадик, вот, болтает своё обычное «красивый-охуенный-сладкий», а Олег голос срывает от того, как хорошо. Там же в джипе они и отрубаются. Олег просыпается в ужасе на рассвете, башка ожидаемо болит, а под ним тёплый Вадик. Больше никогда, думает Олег, когда они с, типа, независимым – нет – видом возвращаются в лагерь. Они начинают делать так регулярно. Олег смотрит график: до ближайших каникул – два месяца. Учебка ближе, но там тоже компромиссы. Иногда Олег думает: вот этого Вадик добивался, когда решил, что Олег ему нравится, когда следил за ним, когда склонял? Они сидят под колпаком у кураторов, как два жука в стакане, не могут себе позволить нормального вообще ничего. Приказ приходит вечером, когда Олег сидит в штабной палатке и, матерясь, исправляет орфографические ошибки в отчётах подчинённых. Сегодня опять нарвались на перестрелку, без потерь, нападавшие ликвидированы. Нужно запросить снимки с беспилотников для ещё трёх квадратов – Олег подозревает, что где-то там гнездо, откуда вся эта дрянь и лезет. Олег слышит, как Вадик на плацу устраивает группе выволочку – один из автоматов оказался недособран. Хотя откуда взяться дисциплине с таким-то командованием. Олег буднично почти открывает приказ: у него каналов этого говна – как песка за периметром. Сначала ничего понять не может, потом вспоминает, что нужна дешифровка. Методично всё вскрывает. Когда приказ – инструкция, точнее – собирается целиком, сидит некоторое время с неисчезающим желанием пойти взять табельное и застрелиться. Его останавливает только короткая приписка в конце: «Решишь поиграть в благородство, Волчонок – в следующий заход ликвидируем твоего Вадика». Олег не сомневается, что это не угроза – это обещание. Канал односторонний, поэтому ничего ответить он не может. Олег решает не паниковать. По крайней мере, многое становится понятным. Олег прикидывает, может ли Вадик быть в этом как-то глобально замешан, но получается совсем какая-то дичь, слишком много случайных факторов. Скорее всего, просто разыгрывают этюд с теми фигурами, которые есть на доске. У него остаётся два дня. Он ещё раз перечитывает инструкцию, делает пометки в личном блокноте и уничтожает все прочие напоминания о пришедшем приказе. Вадик заваливается в штабную палатку, когда Олег уже полностью берёт себя в руки: – Вот суки, а. Они же совсем стыд потеряли. Блядь, Олег, может, ежеутренние пробежки на время добавить? Часиков в пять, а? – Ты сам-то встанешь в пять? – спрашивает Олег, как ему кажется, спокойно. Видимо, не получается, потому что Вадик смотрит на него и говорит: – Олег, ты чё? Всё нормально? – Да, просто опять эта дрянь на севере. Не понимаю, чего их до сих пор не разбомбили – знают же. Заебался я, Вад. Поехали сегодня? Вадик скалится: – Не по графику, товарищ командир, это беспредел. Только в виде исключения. Олег улыбается.

***

Вадиму не нравится накуривать Волкова, но ничего другого, чтобы расправить, наконец, эту тревожную складку между бровей, он придумать не может. Накуренный Волков мягкий и податливый, говорит больше, чем хочет, иногда скатывается в паранойю и даже предлагает устроить сафари на кураторов. Шепчет, блестя глазами в темноте, лижет за ухом, касается губами: – Только представь: они же все, все, Вад, там крысы, знаешь, как им страшно? Они же грызут друг друга, и нас заставляют, а мы не крысы, Вад, мы волки, я волк, а меня заставляют вести себя, как крыса. Я же могу каждого – каждого, Вад – вычислить и перегрызть шею, я могу по двадцать шей в день перегрызать и даже не устану. И представь, Вад – блядь, какие у тебя глаза голубые, когда красные – представь, насколько лучше станет мир. Вадим слушает эту дичь, пока Волков насаживается сверху, тесный, горячий, в джипе холодно всегда, но у Волкова внутренний обогрев, и Вадиму смешно: – А я, может, не волк, я дракон, – и дёргает плечом с так и не добитой татуировкой. Волков замирает. Смотрит на Вадима внимательно, пальцем большим по скуле проводит и тоже начинает смеяться. Вадим всё понимает. Волков говорит: «Поехали сегодня», и улыбается, как раньше почти, как в учебке ещё до всего этого, когда он ласковый был, полностью с собой согласный, отбитый и осторожно счастливый – Вадим даже не спрашивал его тогда: «Чё рожа такая довольная?» – спугнуть боялся. Они едут за ближайший холм, встают на обочине. Здесь вообще не очень безопасно, здесь можно умереть – вокруг война, а они в маленьком железном домике. На каждую такую вылазку берут автоматы. И Волков говорит: – Давай сегодня без этого. Надоело, хочу наживую. Вадим усмехается: – А грузить меня опять своими рекогносцировками не будешь? Волков не обманывает, как будто память себе стёр, выкинул всё ненужное: целуется мягко, долго, не кусается, обсасывает язык и руками водит по телу так трепетно, что Вадиму хочется разрыдаться от чего-то огромного и необъяснимого, распирающего рёбра изнутри так, что дышать невозможно. В джипе неудобно, всегда одинаково неудобно, но Волков ложится на спину, смеётся, говорит: «Хочу вот так смотреть на тебя, давай как настоящие боевые пидорасы, лицом к лицу». Вадим потом лежит головой у Волкова на животе, водит носом, вдыхает запах, кожу под рёбрами прикусывает, чувствует руку в коротких волосах. Волков курит и всматривается в темноту за окном. Вадим почти хочет это сказать: «Олег, слушай, я так тебя», но не успевает. Волков говорит: – Вад, можешь мне кое-что пообещать? – Только не начинай опять вот это про вставать сразу после будильника... Волков усмехается, как-то невесело. – Ну, типа. Пообещай мне, что, если со мной что-нибудь случится, ты не будешь рыдать над моим телом. У Вадима сердце пропускает два удара: – Не понял. Это чё за разговоры такие пошли? Волков смеётся: – Да у тебя лицо такое торжественное было, когда ты меня ебал, я не мог не. Извини. И тушит недокуренную сигарету об обшивку. – Кстати, я так и не прочитал про твоего Гильгамеша. Расскажешь? На следующий день приходит приказ на маленькую шабашку – сопроводить какого-то важного хера. Забрать оттуда-то, отвезти туда-то. Приключение на двадцать минут, зашли и вышли. Состав на группу в приказе тоже есть: Волков едет сам, берёт с собой четверых. Вадим остаётся за старшего в лагере. Выезжают в три утра; Волков, уходя из палатки, треплет его по волосам осторожно, но Вадим просыпается от этого. Волков шепчет: – Извини, не хотел тебя будить. Спи, дракон. И улыбается. Через три часа приходит приказ: оставаться в лагере, ждать дальнейших распоряжений. И короткое пояснение: машина сопровождения уничтожена в результате подрыва. Вадим смотрит на ровные строчки, связывается с базой, чтобы получить подтверждение. Беспилотник подтверждает. Вадим осторожно, бережно почти закрывает ноутбук и идёт в их палатку. Лезет в вещмешок Волкова, чем не занимался никогда, даже когда следил. Вадим знает, что через три часа здесь всё перероют. Ничего необычного: одежда-сигареты-сигареты-сигареты. На самом дне он находит то, что хотел: фотографию, которую, не глядя, прячет в куртку, и почти пустую – осталось две – пачку своих сигарет. Вадим знает: это та, которую он подарил Волкову в последний вечер в Стамбуле. Ещё он забирает с собой одну пачку сигарет Волкова. Их эвакуируют на базу, затем вывозят и запирают в учебке, той же самой, под Питером. Начинаются бесконечные допросы, комиссии и разбирательства. Вадим выполняет обещание не рыдать над телом, потому что – он видел фотки с места взрыва – не было никакого тела. Там вообще ничего не осталось, как будто авианосец хотели подорвать, а не жалкую машину. Вадим отвечает на все вопросы и вообще не задаёт их сам. Через две недели его приглашают на комиссию на профпригодность. Перед ним сидит отмороженная баба – Волков правильно говорил, они все там крысы – и задаёт стандартные вопросы. Когда она спрашивает: «Какие отношения вас связывали с командиром группы?», Вадим хочет ответить: «А то вы не знаете». Потом – «Никакие». Он отвечает: – Мы курили вместе. И неожиданно для самого себя давится слезами. Она выключает диктофон, складывает сцепленные руки на стол. Говорит: – Я хотела бы вам напомнить, что регламент строго не рекомендует любые эмоционально окрашенные отношения внутри группы и в случае их возникновения требует сразу подавать рапорт на перевод. – Мы просто курили вместе. Она кивает и включает диктофон. Вадим сидит в учебке и ждёт заключение на отстранение. Он решается, наконец, посмотреть на фотку, которую забрал у Волкова. На фотке Волков совсем молодой, счастливый, щурится на солнце, непривычно незагорелый, без шрамов, в футболке с «Арией», держит руку на плече своего рыжего Серого. Вадим сначала даже глазам не верит – так не бывает. Ему ещё в спецназе мудрые люди посоветовали не пренебрегать новостями бизнеса и светской хроникой. «Там все твои будущие работодатели», сказали ему тогда, типа, в шутку. Не узнать Разумовского невозможно. Вот тебе и Серый, который приносит сигареты, потому что это социальный клей. Вадим много бегает и много плавает, потому что иначе не может уснуть. По всем кураторским методичкам ему не должно быть так плохо, но ему просто нереально, фантастически хуёво. Курить сигареты Волкова он так и не может – сразу начинает тошнить, как от дедовой «Примы». В учебку приезжает очередная комиссия. Он садится перед ними – и они все кажутся ему одинаковыми. – В связи с произошедшим инцидентом было принято решение произвести ротацию. Вы... Вадим ждёт своего «отстранены». – ...как опытный полевой сотрудник, показавший прекрасные результаты на руководящей должности, будете назначены руководителем новой группы. Завтра переезжаете на новое место подготовки. Свободны. Вадим смотрит прямо перед собой и среди одинаковых лиц видит знакомое – той отмороженной бабы, которая смотрела, как он обливается слезами. На её лице написано брезгливое любопытство. Вадим ловит её потом в коридоре, спрашивает: – Почему меня не отстранили? – Сомневаетесь в моей квалификации? Тогда пишите рапорт. Она смотрит на него неприятно пронизывающе, почти ощупывает. Говорит, как будто имеет в виду что-то другое: – Надеюсь, это будет вам уроком на будущее.