home is a person

вечер первый. — если не уберешь руки, останемся без ужина. насмешливо фыркнув, алекси оставляет еще один поцелуй на теплой шее и сминает меж пальцев ткань клетчатого фартука. — я так сильно тебе мешаю? олли отвечает ему не сразу — сначала аккуратно вырезает семена из одной половинки перца, потом из другой. наблюдать за тем, как он готовит на их общей кухне, приносит ощущение той неадекватной радости, от которой в какой-то момент становится даже тревожно: что, если это слишком хорошо? и что, если одно неверное слово — и это закончится?.. учитывая количество нервов и времени, потраченных алекси сперва только на убеждение, а потом и на уговоры съехаться — «я хочу просыпаться с тобой чаще, чем два раза в месяц», «мне надоело прятаться по углам, чтобы просто тебя поцеловать», «это больше похоже не на отношения, а на секс по дружбе», — страх поссориться из-за какой-то бытовой неурядицы преследовал его еще с момента, когда он услышал желанное «ладно, давай попробуем», но позволить ему омрачить этот вечер, когда они наконец-то поужинают вдвоем, помоют посуду вдвоем и уснут вдвоем, чтобы вдвоем же проснуться, он решительно не собирается. — ну как бы тебе сказать… да. — теряешь контроль от моих прикосновений? — а что это вдруг за бесстыжий флирт? — губы олли, хотя он пытается оставаться невозмутимым, вздрагивают в улыбке. — ты на что-то рассчитываешь? — да, — алекси притягивает его к себе ближе, прижимает вплотную к груди и укладывает подбородок ему на плечо. — на то, что ты дашь попробовать, потому что я ужасно голодный. — не дам. тут осталось десять минут, потерпи. — тогда я съем тебя. покачав головой, олли откладывает нож и тянется к банке с маслинами. — боюсь-боюсь, — достает одну черную ягоду и выгибает руку назад. — держи. — как щедро, — хмыкает алекси и, приподняв голову, губами медленно обхватывает угощение, задевая нарочно пальцы. — спасибо. — на здоровье. а теперь дай мне, пожалуйста, спокойно дорезать салат. — может, тебе помочь? — очень поможешь, если накроешь на стол. — как скажешь, — поцеловав сначала висок, а потом небритую колючую щеку, каунисвеси нехотя размыкает объятие. — так, а бокалы мы куда ставили?.. бокалы — дорогие, красивые, перевезенные от олли, который в вине разбирается почти так же хорошо, как в четырех струнах своего баса, — оказываются на дне какой-то еще не разобранной коробки, и, поочередно их доставая, алекси почти на всех замечает кошмарные трещины, а у одного — и вовсе отбившуюся ножку. — ничего страшного, — успокаивает его олли, уже разливая белое полусухое по уцелевшим двум, — выпросим у кого-нибудь новые. на новоселье. — черт, — выдыхает алекси и, видя на себе вопросительный взгляд, поясняет: — новоселье. ты вообще представляешь, сколько всего придется выслушать от парней? — как будто они не все еще нам сказали, — и действительно, после как бы между прочим произнесенного на одной из последних тусовок «мы решили жить вместе» они часа, наверное, два выслушивали, что все давно уже все заметили — кроме томми, которому «как будто заняться нечем, кроме как за вами следить», — что «могли бы и раньше, все равно же палились», что «наконец-то будет изба, из которой вы не будете выносить сор» и прочее, прочее, прочее, но хотя бы все обошлось гораздо спокойнее, чем они того ожидали. — как будто это помешает йоонасу устроить целый стендап. — не помешает, — согласно кивает олли, — но давай ты лучше поешь и перестанешь нервничать. — только когда ты угомонишься и тоже сядешь за стол. за стол олли садится лишь после того, как снимает и вешает на крючок фартук, моет руки и приглушает свет; и когда по всей квартире уже расползаются сумерки и только над ними двумя, сидящими друг напротив друга, горит теплым оранжевым лампа, а на фоне их голосов и тихого звона приборов играет лишь какой-то расслабленный плейлист со спотифая, включенный олли во время готовки, создается впечатление, будто мира вокруг на один этот вечер больше не существует. несколько раз алекси хочет признаться, что он слишком долго об этом мечтал, чтобы сейчас поверить в реальность происходящего, и в каждый из них он заставляет себя молчать, будто боясь разрушить момент этой жуткой банальщиной, однако эти слова все равно оказываются произнесены — правда, не им, а олли, и в несколько другой форме, но не менее искренне, чем желал их сказать он сам. — я до сих пор не могу до конца осознать, что все это по-настоящему. что «мы» есть по-настоящему. то есть… — прежде чем продолжить, олли задумчиво улыбается, и алекси, вслушивающийся в каждое его слово, весь замирает в ожидании того, что он скажет дальше. — год назад я запрещал себе даже смотреть на тебя. волновался страшно, если надо было назвать тебя по имени, вел себя, как мудак, лишь бы ты ничего не понял, а теперь… что случилось? случилось то, что у алекси горят алым щеки, бешено стучит сердце и, возможно, отказывают легкие, а еще ему так не терпится олли поцеловать, что он молча встает со стула, в несколько быстрых шагов преодолевает оставшееся расстояние и усаживается к нему на колени. — я люблю тебя, — выпаливает в его приоткрытые губы и, не давая хотя бы понять, что вообще происходит, накрывает их своими, скользит между них языком, ладонями опираясь на плечи, пальцами сжимает кожу через ткань домашнего джемпера и сквозь поцелуй тихо стонет, когда чувствует, как теплые руки опускаются на его поясницу и прижимают ближе к телу, помогая удержаться на месте. — люблю, — повторяет полубездыханно, когда, ощущая, что кислорода уже не хватает, чуть отстраняется, и хочет сказать еще раз, но задевает нечаянно стол и жмурится еще перед тем, как слышит, с каким жалобным звоном разбивается упавший на пол бокал. — блять… ну ладно. на счастье. — на счастье, — повторяет олли, еле сдерживая смех, и, чуть подавшись вперед, целует его в уголок рта. — я тоже тебя люблю. вечер второй. кое-как заставив себя выползти из постели — легли в три, а уснули под утро, — весь день они тратят на всякие мелочи: перетащить диван, чтобы был ближе к розетке, расставить по полкам книги, которых среди вещей олли оказывается даже больше, чем подходящего для них места, развесить оставшуюся одежду… к семи часам вечера оба буквально валятся с ног, но зато небольшая квартира, за почти двое суток заметно преобразившаяся их стараниями, выглядит так, что теперь они чувствуют себя действительно на своем месте. — только надо зеркало переставить, — вспоминает олли, подавая усевшемуся за ноутбуком алекси огромную кружку кофе, и опускается напротив него; привычка каунисвеси работать на любой доступной поверхности, включая обеденный стол — который, вообще-то, потому и обеденный, что за ним обедают, а не работают, — его все еще раздражает, но ладно, в этот раз у них тут, вроде как, домашний коворкинг, так что он ограничивается только тихим «ты бы хоть сел нормально», усмехнувшись тому, в какой невообразимо мудреной позе, явно не самой полезной для позвоночника, тот устроился на неудобном стуле. — спасибо, — кивает алекси, не отрывая глаз от экрана, и тут же делает осторожный глоток. — какое зеркало? — которое в спальне. — а что с ним не так? — оно прямо напротив кровати. — и что? ты боишься, что оно заберет наши души? — нет, — игнорирует шутку олли, — просто с ним неуютно, — и открывает заложенную посередине книгу — какой-то нон-фикшн, что ли, слова на обложке для понимания сложные, как и его усложнившиеся в последнее время интересы. — жаль, — произносит алекси, немного подумав, и вдруг улыбается. — а я уже успел представить, как ты меня напротив него трахаешь. всухую сглотнув, олли медленно поднимает на него взгляд. книга, из которой он только что вытащил закладку, со звучным хлопком закрывается, и алекси, услышав это, прячет ставшую еще шире улыбку за кружкой, поднесенной ко рту. — я подумаю над твоим аргументом, — спустя десяток секунд отвечает олли и, понимая, что здесь почитать ему после услышанного не удастся, поднимается из-за стола. — ну подумай. до ночи времени еще… «до ночи», конечно, следует понимать как «до момента, пока у меня не покраснеют глаза», что произойдет ориентировочно за полночь, причем далеко, так что олли, сдавшийся уже на сотой странице текста, пестрящего требующей постоянного толкования терминологией, притаскивает из спальни — честно пообещав себе не останавливаться около зеркала и так этого и не сумев — свой ноут и еще пару часов зависает с ним на диване, разбираясь с затянувшейся оптимизацией сайта группы. в конце концов, когда сил продолжать это дело не остается, он с чувством приятного облегчения нажимает на «завершить работу» и оборачивается, чтоб посмотреть, как там алекси, но ни его самого, ни его компьютера не обнаруживает; тогда, нахмурившись, выключает музыку в наушниках и прислушивается к тишине, наполнившей каждый угол квартиры, пока ее вдруг не нарушает шум воды в ванной. обстоятельство это странное: алекси обычно держится до последнего, и очень навряд ли он собирается отказаться от этой привычки из-за совместной жизни, но пока спросить, что случилось, естественно, не у кого, олли ничего не остается, кроме как просто вернуть на места все вещи и пойти расстелить постель. из душа алекси выходит минут через двадцать — разгоряченный, румяный, пахнущий какой-то фруктовой сладостью, le petit marseillais что-то там, и одетый в один халат, который ему хотя бы хватило совести завязать, и его вот такого хочется просто съесть — оставить следы укусов от шеи до бедер и зализать каждый, усыпать засосами бледную кожу везде, куда губы дотянутся, — но олли заставляет себя сначала хотя бы спросить: — ты в порядке? — и сразу же поясняет: — ты никогда не ложишься так рано. — а с чего ты взял, что я собираюсь ложиться? — хмыкает алекси в ответ, бросив как бы совсем случайный взгляд в сторону зеркала, и, повернувшись, вешает домашнюю худи в шкаф. — ты, кстати, тоже не собираешься, поэтому быстро в ванную, пока у меня еще есть терпение тебя ждать, хорошо?.. разумеется, хорошо. прекрасно выучивший разные его настроения, проявляющиеся в мелочах, олли понимает, что сейчас лучше просто дать каунисвеси то, чего он хочет, потому и не пытается позаигрывать, подразнить, как обычно, хотя искушение это страшное, и надолго действительно не задерживается: в спальню возвращается совсем скоро, не заморочившись даже над тем, чтобы нормально повязать полотенце на бедрах. зато когда алекси оказывается повернутым лицом к зеркалу, а спиной — плотно прижатым к его груди, обнаженный, возбужденный и зацелованный, олли с удовольствием забирает себе контроль над ситуацией, шепчет ему на ухо: «смотри», — и, обхватив влажной от смазки ладонью его член, делает несколько неспешных движений сверху вниз по всей длине; «смотри», — повторяет, когда каунисвеси, весь заалев, зажмуривается и больно прикусывает губу, чтобы не застонать; «смотри, иначе я остановлюсь», — и правда замедляется у самого основания, вынуждая алекси, нетерпеливо толкнувшись в его руку, выпалить: «только посмей», — и, шумно втянув носом воздух, открыть глаза и с трудом сфокусировать зрение на их отражениях. — умница, — хвалит олли и сам чуть не стонет от того, как алекси, услышав это, еще гуще краснеет, но все-таки сдерживается и, неторопливо возобновляя ласку, целует острый уголок челюсти и потом — особенно нежное место под ним. — а теперь расскажи мне, — скользнув губами по разгоряченной, солоноватой на вкус коже вверх, обжигает дыханием мочку, — чего ты хочешь. — я хочу, — прерывающимся, непослушным голосом отвечает алекси, — чтобы ты, — звонко охает, когда олли приостанавливается и стирает большим пальцем мутную каплю с головки, — перестал выебываться и отымел меня уже напротив этого блядского зеркала. — как грубо. — но искренне. — ну раз искренне… — еще несколько раз проведя ладонью по всей длине, олли опускает вторую руку, которой прижимал алекси к себе, и, сделав шаг назад, несильно, но ощутимо надавливает ему на поясницу. — наклоняйся. дважды говорить алекси не нужно: оперевшись руками по обе стороны от зеркала, он нагибается — так, чтобы было удобно удерживать равновесие, — и раздвигает дрожащие в коленях ноги. растягивает его олли осторожно и тщательно, с большим количеством предварительно разогретой меж пальцев смазки — нашел время для заботы, черт бы его побрал, хотя, впрочем, нет: никакому черту он его не отдаст — и почти непрерывно наблюдая за реакцией на свои действия в отражении, пока не убеждается, что алекси правда к нему готов. только тогда, еще ненадолго отвлекшись, чтобы надеть презерватив и добавить еще немного лубриканта, он наконец входит сам — аккуратно, нерезко, еле сдавливая в горле стон от того, насколько ему становится хорошо. первые несколько толчков — размеренные и неглубокие; прежде, чем начать двигаться быстрее, он хочет дать алекси привыкнуть, но когда тот, сильно качнув назад бедрами, сам на него насаживается, у него вдруг как будто сносит чеку. — какой же ты, блять, нетерпеливый, — сипло выдыхает он и, крепче, до побеления костяшек сжав пальцы на бледных боках, входит еще раз — все так же плавно и медленно, но уже полностью; от внезапно накрывшего наслаждения в голове все вдруг словно плывет, и просившиеся только что на язык слова забываются — вместо них изо рта вырывается низкий и хриплый звук, на следующем, еще более смелом движении сливающийся в унисон с почти неразборчивым «да, вот так» алекси и опускающийся почти до гортанного по мере того, как удовольствие становится все более ярким и менее достаточным, и происходит это, как кажется олли, слишком быстро — поэтому в какой-то момент он все же заставляет себя остановиться, хоть и дается это почти болезненно тяжело. алекси его поведение не устраивает: разочарованно вздохнув, тот облизывает искусанную нижнюю губу и недовольно смотрит на него в отражении, явно желая спросить, какого хрена матела сейчас себе позволяет, но не имея сил произнести хотя бы слог; и пусть мысль помучить его подольше звучит слишком сладко, чтобы легко от нее отказаться, выдержки у олли едва ли хватает на то, чтобы просто перевести дыхание — и, все-таки чуть отдышавшись, он резко выходит, сглатывает ставшую вязкой слюну и сухо, хрипло произносит: — встань ровно. алекси слушается: медленно выпрямляет спину и, поменяв положение рук, снова находит взгляд олли. тому объяснять ничего не нужно: обхватив его поперек туловища и поцеловав в проступившую на шее жилку, он снова толкается в него, уже не боясь причинить дискомфорт или боль, и почти сразу наращивает прежний темп. — смотри, — напоминает, — смотри, какой ты красивый, когда тебе хорошо, — и свободной рукой чуть сжимает у основания его член, заставляя алекси проскулить что-то неразборчивое, отдаленно похожее на «пожалуйста», а после пары быстрых, уверенных движений ладонью — кончить с таким сладким, несдержанным стоном, что и олли хватает всего нескольких жестких толчков, чтобы довести до оргазма себя. — доволен? — усмехается он, уже подавая алекси свое за ненадобностью отброшенное на кровать полотенце. — закрыл гештальт? — а то ты не слышал, — фыркает тот и лезет за еще одним поцелуем, и вторым, и третьим, и, натешившись, трется о кончик носа своим. — зеркало правда давай передвинем. не смогу на него больше спокойно смотреть. — что, прямо сейчас?.. — да, дорогой. прямо сейчас. вечер третий. с самого утра настроение у алекси, выражаясь мягко, херовое: ранний звонок от матери, которого олли, безмятежно сопевший почти до двенадцати, не застал, чем-то выбешивает его настолько, что он чуть ли не прямиком из постели перебирается за ноутбук и утапливает себя в работе на весь оставшийся день; он даже отказывается от обеда — только вливает в себя литра, наверное, полтора кофе, чисто ради приличия спрашивая олли, не хочет ли он тоже чашку, если вдруг пересекается с ним по пути на кухню. случается это, впрочем, не так уж и часто — уже обжегшись довольно резким ответом на попытку узнать, что вообще происходит, и поняв, что, если алекси не оставить в покое, они разругаются до желания расторгнуть аренду на третий же день совместной жизни, матела решает тоже чем-то заняться и исчезает в спальне, где, отгородившись от угнетающей, почти что кладбищенской тишины их квартиры, изредка нарушаемой лишь гудением холодильника, шумом чайника или играми риллы, отрабатывает свои партии из составленного к приближающемуся туру сет-листа, вот только сосредоточиться толком не получается: к мыслям о поведении алекси отбрасывает чуть ли не каждые десять минут. с одной стороны, он волнуется: вдруг случилось что-то серьезное, вдруг он должен — или хотя бы может — помочь? с другой же, в отношениях они без году неделя, но такие моменты у них случаются чуть ли не регулярнее секса, свиданий и всех прочих прелестей пребывания в них. нет, конечно, о том, что характер у каунисвеси не сахар, олли знал еще чуть ли не с первой их встречи, и это не помешало ему влюбиться в него до дрожи в коленях, сухости в горле и отсутствия здравого смысла в решениях, но по-настоящему злить это начало только сейчас: черт возьми, они буквально делят крышу, бюджет и каждое жизненное обстоятельство, неужели нельзя просто, блять, повзрослеть?.. задаваясь этим — и целым рядом других, всех как один друг на друга похожих, — вопросом, олли даже не замечает, как четыре цифры на телефонном экране стали показывать восемь вечера; вытащив один из наушников, он внимательно прислушивается к звукам в квартире, пытаясь понять, изменилась ли как-нибудь обстановка, и различает лишь собачье тявканье и что-то похожее на гудение вытяжки. с минуту еще подумав, действительно ли он готов изображать святое спокойствие перед человеком, на весь день — хотя есть ощущение, что на всю жизнь, если смотреть на проблему глобально, — его этого спокойствия лишившим, и поняв, что нет, ни хрена не готов, но все же ему не шестнадцать, чтобы такой дурью, как взаимное игнорирование, маяться, олли делает вдох, делает выдох, аккуратно убирает гитару и, напоследок поправив волосы у того самого зеркала, напротив которого еще вчера у них двоих все было очень приятно и хорошо, решительно дергает ручку двери. — рилла, черт!.. восклицание раздается как раз в тот момент, когда он переступает порог, и сменяется сначала быстрым стучанием лап, а потом раздраженным ворчанием и хлопаньем дверцами; алекси, ругаясь себе под нос на то, что они в этой квартире всего три дня, а тут уже ничего невозможно найти, что-то ищет на полках — суетливо и, очевидно, совсем безуспешно. — что-то случилось? — спрашивает, стараясь звучать не слишком взволнованным, олли и, увидев, что из стоящей на включенной плите кастрюли сейчас верхом пойдет вода, спешит подойти и снять крышку. — ничего, — даже не взглянув в его сторону, бурчит каунисвеси и, приподнявшись на носках, заглядывает на еще одну полку, чтобы ничего нужного там, судя по разочарованному выражению его лица, не найти. — у нас вообще есть аптечка?.. — зачем тебе? — ну не знаю. а зачем людям бывает нужна аптечка? — язвит алекси и тут же, шумно выдохнув, уже тише добавляет: — я палец порезал. рилла начала приставать, я отвлекся и… вот. покачав головой, олли уменьшает температуру так, чтобы кастрюлю можно было пока оставить без присмотра, и подходит ближе, просит: — покажи. порез действительно неприятный: острое лезвие глубоко зашло в кожу, так что рана достаточно сильно кровит, но все-таки ничего серьезного; сказав алекси подержать палец под холодной водой, олли без труда отыскивает небольшую коробку с лекарствами в ванной — куда целесообразнее держать ее там — и возвращается с пластырем и баночкой перекиси. — а прямой массаж сердца делать умеешь? — интересуется, слегка усмехнувшись, алекси, наблюдая за тем, как он ловко обрабатывает его ранку. — в теории я много чего умею, — кивает матела, надежно, но не слишком плотно закрепляя клейкие края, чтоб не мешать кровотоку, — но реанимировать пока никого не приходилось. — но если что, я же могу на тебя рассчитывать, да?.. закончив с порезом, олли поднимает на алекси внимательный взгляд. — знаешь, сколько пациенток пытались ко мне подкатить вот так? — я даже предполагаю, скольким из них ты разбил сердце своей целомудренной неприступностью. — это ты сейчас пытаешься флиртовать после того, как целое утро со мной огрызался, а потом вообще сделал вид, что меня здесь не существует, да? нервно дернув уголками рта, алекси сначала недолго молчит, явно выбирая, дальше ему ехидничать или начать вести себя нормально, а потом, прикусив губу, лаконично отвечает: — да. у олли вырывается тяжелый вздох. честно, его так и подбивает спросить, не хочет ли алекси сказать что-то еще, вроде «прости, я вел себя, как придурок, давай об этом поговорим» или какого-нибудь оправдания, но проблема в том, что он прекрасно знает: разговаривать они все еще не умеют. оба. и бесит это — пиздец. — чудесно. и тебе так правда окей? — мне? нет, — оперевшись бедром на тумбу, каунисвеси скрещивает руки на груди, чуть поморщившись от боли в задетом порезе, и совершенно будничным тоном продолжает — внутри, очевидно, уже закипая: — я бы даже извинился, если бы ты не распсиховался. — я? — ты. и не надо вот этого удивления сейчас, ладно? это ты игнорировал меня целый день, любовь моя. я раз десять к тебе в спальню стучался, ты хоть один отозвался? нет. — я был в наушниках. ты не мог зайти? или это такое избирательное уважение моих личных границ? — «избирательное»? — алекси приподнимает бровь, хочет выдержать драматичную паузу, но, быстро взглянув куда-то за олли, говорит: — рис выключи. он готов. обернувшись, олли дотягивается до нужной кнопки и, зажав ее, меняет режим на вытяжке: от шума уже начинает болеть голова, а выяснение отношений, судя по всему, предстоит еще достаточно долгое. — так что? про границы свои пояснишь, нет? — напоминает алекси, все так же не поменявший своего положения, и добавляет: — я тебя домогаюсь? или подглядываю в твои уведомления? или, может… — нет! — резко перебивает его матела — так резко, что рилла, носящаяся с какой-то из своих игрушек по комнате, с тихим испуганным скулежом прижимается к полу — и тут же, крепко сжав пальцами столешницу, мотает головой. — прости, — устало прикрывает глаза, мысленно считает до трех, открывает снова, повторяет: — прости. сказал на эмоциях. ты… только закончить он не успевает: алекси вдруг делает шаг вперед, разводит в стороны руки и, обхватив его за талию, утыкается подбородком в плечо. сердце у него бьется громко и быстро, при желании можно даже отсчитать количество ударов в минуту, но у олли такого желания нет: ему хочется просто прижать его к себе ближе и погладить по волосам, сказать, как он его любит и как он устал ругаться из-за всякой херни — и так он и делает, и они застывают посреди своей общей кухни в объятиях друг у друга, и черт, какие они в этот момент счастливые, просто до одури; idiots in love, или как обычно там говорится?.. да и неважно — важно то, что они вдвоем. под одной крышей. в одних обстоятельствах. у себя дома.