Не засыпай, когда я рядом

1.        Звуковая волна почти сбивает с ног при входе в бар. Хёнвон отскакивает, щурится, а сзади кто-то толкает его в движущуюся массу впереди. Толпа расступается, проглатывая дитя, словно зверь, и плавным движением замыкается обратно. Здесь тепло, слишком тепло, пол липнет от пролитого пива и чего-то ещё — чего-то, на что Хёнвон не хотел бы наступить. Странное тёмное и шумное логово, и, похоже, он в нём не единственный зверь.        Раздаётся вопль, и только тогда Хёнвон поднимает глаза на сцену, что теснится у дальней стены почти на одном уровне со зрителями. Крики доносятся от человека, который извивается на ней — кого-то бледного и тощего, двигающегося словно в судороге и поющего прокуренным голосом, который почти не слышен из-за шума. В этом есть что-то завораживающее, энергия, пробуждающая всех вокруг, за каждым его движением следит зверь, за каждым криком и жестом следит толпа десятками своих лиц, десятками топающих и толкающихся ног. Хёнвон глядит с восхищением. За каждым ударом барабанов следует стучит по рёбрам его сердце, под звук гитар по венам льётся его кровь. И голос, голос, который отдаётся эхом в его голове, пробуждает всё, что сидит внутри.        А потом певец падает. Толпа расступается с восторженными криками, когда Хёнвон проплывает через тела к упавшему, но тот всё ещё поёт, всё ещё кричит, тело дёргается по разлитому пиву и осколкам стекла; у него порез на руке, а по лбу течёт кровь, но он всё ещё поёт. И Хёнвон глядит, глядит на эту кровь, и ему плохо, плохо, плохо, знакомый металлический запах, который он научился любить, перемешан с чем-то едким и развратным. Увидев укусы, он тут же их узнаёт, узнаёт этот лихорадочный взгляд, узнаёт запах надвигающейся смерти, и это оно, думает он, это просто очаровательно — что кто-то такой живой может быть таким мёртвым.                      2.        Хёнвон возвращается снова и снова. Он ждёт наступления ночи, чтобы выскользнуть из своей пустой квартиры, и он привык ненавидеть её, ночь. Когда жизнь была у него украдена вместе с солнцем, он не мог найти себе место в темноте, хотя та раскрывала перед ним объятия. Но он со временем приучил себя её любить; приучил находить в ней уютную красоту — в её пустых улицах и флуоресцентном свете, в людях, спешащих домой так же, как и он раньше. Беспризорников, снующих здесь и там, подобно призракам; ночные свечи, зажжённые с обоих концов.        Он идёт по пустынной улице, минует два дома и смеющихся детей, бегущих с куртками на плечах, и сумками, прыгающими на бёдрах, и развязанными шнурками. Он идёт в ту же сторону, что и они; в такое время пойти можно только в одно место. Маленькое сооружение, которое вот-вот рухнет, такое же убогое, как и люди в нём — оно всегда такое же, внутри всё те же лица и тот же шум, тот же одержимый, дёргающийся на сцене.        Оно всегда одинаковое, но в то же время разное.        На сцене крохотное божество, которым восхищаются и которого презирают, и Хёнвон смотрит, опираясь на столик у двери; он смотрит так же завороженно, как и все, и что-то дикое и больное просыпается внутри, что-то тёплое и живое бьёт током по пальцам. А человек поёт, и дёргается, и дрожит; в него что-то вселилось, по венам течёт уже будто чужая кровь, она вырывается наружу полукриком-полустоном, грубые слова песни вылетают, и в такт им в припадке дёргаются его конечности, сейчас оно вырвется наружу, слушатели впитывают музыку, крики и боль. Это всё похоже на корм, тёплый и липкий, стекающий в горло, как змея, и сворачивающийся клубком в желудке. Это всё похоже на корм, и это он и есть, человек на сцене сдирает с себя кожу, и каждый здесь получает её кусочек, утопая в оглушительном шуме.        Но Хёнвон не наелся, ему всегда мало. Он всё ещё голоден, он пылает и чувствует кислотный привкус на языке. Это легко. Он чувствует власть, тут все изголодались; поэтому он осматривается кругом, улыбаясь, и кто-то обязательно подходит. В этот раз это девушка, маленькое неуверенное существо с прелестными глазами; потёкшей тушью и слишком яркой помадой. От неё несёт пивом, и она юная, ужасно юная; слишком юная для таких мест, но пока что он улыбается, и пританцовывает, и царапает ей кожу пылающими пальцами, и когда она начинает дрожать, он утаскивает её в подворотню.        Это как раз то спасение, на которое она надеялась, и теперь она уже не сопротивляется. У неё нежное мясо и тонкая, будто бумага, кожа. Когда его зубы вонзаются в неё, и течёт первая струйка крови, он не может сдержать стон, змея в его желудке разворачивается из клубка, в горле липко и тепло, и он живёт, он живёт и всё ещё слышит шум из живого дома, он всё ещё слышит крики певца, и когда девчонка обмякает, он закрывает глаза и думает о нём, об этом человеке на сцене, о крохотном божестве, мёртвом и живом, и мёртвом, и живом.                             3.        Хёнвон сбивается в счёте. Ночи сливаются друг с другом, и ему кажется, что он всегда был здесь, что это место у двери всегда принадлежало ему, и он всегда здесь был, есть и будет, смотря на сцену и пытаясь понять, что же это такое, что это за примитивное дёрганье; пытаясь, но так и не понимая. А потом в одну ночь всё изменилось. На сцене уже кто-то другой, внутри зажигается огонь, но в этот раз не такой яркий, и Хёнвон переводит взгляд на толпу, пьющую и хохочущую, и чего-то не хватает.        — Ты тут уже давно, да?        Стул напротив движется, и на него падет человек с потрескавшимися губами и горящими от ненастоящей лихорадки глазами. Хёнвон глядит и чувствует это, это притяжение; этот человек дрожит по-другому.        — Ну да, — отвечает Хёнвон тихим голосом; он хочет дотянуться и тронуть парня, но его рука, вероятно, пройдёт насквозь.        Улыбка, слишком яркая на этом злом лице, крохотное божество двигается ближе и подпирает подбородок рукой. Странно видеть его здесь, на расстоянии вытянутой руки; слишком странно, он вроде должен быть только там, где не существует времени, где не существует никого, кроме него самого, там, на сцене. А теперь он в нескольких сантиметрах, облизывает губы, опирается на тощие локти.        — Ну и какая у тебя история? — спрашивает он своим бархатистым голосом. — Никто тебя не знает, но ты приходишь сюда уже каждую ночь. Тебе нравится то, что мы делаем?        — Если б не нравилось, разве бы я здесь был? — отвечает Хёнвон и крутит в руке стакан, к которому ещё не притрагивался.        Человек смеётся; и во всём, что он делает, он доходит до крайности. Может, он и знает об этом, думает Хёнвон, может, ему известно, что здесь для него только один конец — лужа разлитого пива и осколки стекла, смерть в собственной крови; безумие от смерти недалеко, и Хёнвон уже видит костяной остов под улыбающимся лицом.        — Что ж, справедливо, — говорит человек, вертясь, нависая над столом, практически ложась на него, чтобы наконец удобно устроиться.        Хёнвон откидывается на спинку стула и устремляет взгляд на сцену, на группу, играющую там, гитары слишком громкие, барабаны стучат без перерыва, всё дребезжит, и что-то заставляет его нервы и сердце дрожать так же сильно.        — А где ты живёшь? — спрашивает человек, не сводя ярких глаз с лица Хёнвона.        — Прости?        — Ты хорошо одеваешься, у тебя есть жилье, ведь так?        — А тебе-то что? — спрашивает Хёнвон, и наступает пауза, парень дуется, и есть что-то несмелое в его лице, что выбивается из общей картины. Вот она, та самая роль, которую он играет, чтобы получить желаемое.        — Я имею ввиду… — начинает он снова, — ты же всегда жил с людьми, да? Почему не со мной? Меня выгнали, и теперь нужно мне какое-то другое место, которое я буду рушить.        Хёнвон глядит, глядит, а потом начинает хохотать. Что-то поднимается изнутри, что-то, что сидело там очень давно.        — Чувак, это не смешно, — бормочет человек, отводя глаза.        — Вот, значит, чем люди теперь промышляют, — говорит Хёнвон, наконец успокоившись.        — Ты о чём?        — Вы просто подкатываете к незнакомцам и пытаетесь остаться у них жить?        — Ты не незнакомец, ты — мой сумасшедший фанат, — говорит человек чересчур уверенным тоном. — Я знаю, что ты на меня смотришь. Это трудно не заметить.        Хёнвон заходится в новом приступе смеха, убирает тёмные волосы с глаз, и человек не сводит с него взгляда, смотрит слишком внимательно, он во всём доходит до крайности.        — И поэтому я должен быть хорошим фанатом и приютить тебя.        — Всё так, — кивает человек. — Ну, то есть, любой другой бы так сделал.        — Тогда и найди кого-нибудь другого.        — Чёрт, жёстко, — говорит человек и выпрямляется, отшатнувшись от Хёнвона, словно раненое животное. — Больше я для тебя петь не буду.        — Ты пел для меня? — спрашивает Хёнвон, на удивление, искренне.        Тот кивает, и в глазах, горящих в лихорадке, вновь загорается озорная искорка.        — Ага. Каждую ночь я выбираю кого-нибудь из толпы и пою чисто для него. Так легче. Если приходишь ты, я всегда выбираю тебя.        Человек встаёт раньше, чем Хёнвон успевает что-то сказать, и исчезает в толпе, кивнув напоследок. Это подействовало отрезвляюще, как пробуждение ото сна, детали разговора уже исчезли из головы; но остались глаза, одни его глаза.                      4.        В этот раз он подцепил парня с пепельно-белыми волосами, полуживого. Этот тоже отнял у него время на обжимания у стены и поцелуи, медленные и голодные, неровные ногти царапали до крови сальную кожу его бёдер. Он всасывал в себя стоны парня, как всасывал и кровь, но это было потом, гораздо позднее; теперь он стоит на коленях на грязной земле и слизывает кровь с изуродованной кожи, и на вкус она тёмная, страстная, от чего-то начинает мутить и голод усиливается, он становится бездной, которую никогда не наполнить. Ему до ужаса нравится контролировать, доводить до экстаза, пока его самого захлёстывает наслаждение, и голова уже не соображает, и нет иного выхода, кроме как пожирать, пожирать тело, извивающееся в его руках.                      5.        Хёнвон перестаёт приходить. Это оказалось легче, чем он думал; когда он открывает глаза с наступлением ночи, он остаётся недвижен, смотрит в потолок, слушает своё тихое дыхание и стук мёртвого сердца. И ему нормально, всё хорошо, он даже может убедить себя, что эхо в его пустых стенах его не волнует. Он прислушивается к жизни за пределами его квартиры, к ночным обитателям, выползающим на улицы, к смеху, к скрипу автомобильных колёс, к чьим-то ругательствам, к хриплому голосу на грани безумного. Глядя на тени, танцующие на потолке, он быстро всё это узнаёт. Несложно представить, правда несложно, нужно просто позволить мыслям идти своим ходом, и вот он уже видит человека, кривляющегося на сцене среди дыма и пьяниц, ломая голос грубыми словами. Он тоже видит Хёнвона, улыбающегося и подпирающего рукой подбородок, и, может быть, Хёнвону нужно было сказать да, может и нужно было, но годы одиночества не так-то легко оборвать.        Хёнвон слышал своё сердце и кровь, бьющую в висках, и это был голод, который никак нельзя было утолить, голод, который он и не хотел утолять — Хёнвон и так знает, какой он на вкус, едкий, будто пепел на языке, и это вкус смерти, это он, хоть это и вкус жизни, Хёнвон его очень жаждет. Человек на сцене был всё ещё жив, безумен, как дикарь, что-то там промелькнуло на секунду и тут же испарилось, что-то, что Хёнвон не успел заметить, что-то, что он не мог обуздать. Мёртвый и живой, и мёртвый, и живой.        Он поднимает руку и растопыривает пальцы, на потолке словно белый паук, и если он будет долго глядеть на него, то прожжёт собственную кожу; ледяные вены и кости с достатком кальция, мышцы, которые не должны были снова двигаться, тело, которое давно должно было быть мёртвым, лежать в земле и обдуваться золой, но оно живо и понемногу питается остальными. Живое и пустое, если он встанет с кровати и осмотрит комнату, то увидит, что она такая же, как и он внутри; голые полы, и голые стены, и голая душа, которую он давно должен был поджарить на солнце.        Но в этой ночи что-то было, и если бы он пошёл на смех и крики, то по рёбрам бы ему ударил ритм барабанов, голос зажёг бы огонь в его венах, необузданный, настоящий огонь; лихорадочный взгляд и пародия на жизнь, которую он утерял так давно, что уже ничего не помнит. И поэтому Хёнвон знает, что снова пойдёт в то место, что пройдёт через бездну, чтобы найти крохотный огонёк.                      6.        — Ищешь кого-то? — раздаётся голос, и Хёнвон поднимает глаза на высокого парня, опирающегося на барную стойку, с бокалом чистейшего алкоголя в руках и тёмной чёлкой, падающей на волосы.        — Парня, который тут обычно поёт, — заявляет он, парень делает глоток из своего бокала, наклоняет голову с полуулыбкой, словно ему известны слабые стороны Хёнвона.        — Тут много парней поёт, — говорит он развязно, и Хёнвон мрачнеет.        — Ты знаешь, о ком я. Он падал частенько.        Человек, смеясь, плюётся своим напитком в сторону дальней стены.        — Ах, да, это, наверное, Минхёк. Он тут где-то уже наклёванный.        Хёнвон кивает, протискивается сквозь толпу и заходит в незаметный угол, человек за стойкой не врал, крохотное божество здесь, полумёртвое, полуживое, полумёртвое, полуживое, на столе распласталось с пустыми глазами и открытым ртом. Хёнвон садится напротив него и смотрит, как рукав человека впитывает лужу алкоголя на столе, смотрит, как тот медленно открывает глаза, пустые и красные.        — Ты меня слышишь? — спрашивает Хёнвон, когда эти глаза устремляются на него. Тот кивает медленно, моргает и улыбается, пытается выпрямиться, хотя это тяжело, слишком тяжело, и поэтому он падает обратно на стол, хихикая.        — Я знаю… тебя. Я тебя знаю.        — Верно, знаешь.        — Ох, прости, — пыжится он и машет рукой. — Я… я очень устал.        — Ты идёшь со мной, — говорит Хёнвон резко, и тот раскрывает глаза.        — Я?        — Да.        Кивает и улыбается, и глаза закрываются, голова падает на стол, и Хёнвон смотрит, смотрит на голый череп под сонным лицом.        Донести его легко. Он невесомый. Хёнвон чувствует, как в спину стучит сердце, пока он крадёт его обратно к себе в пустую комнату, где он кладёт его и смотрит, смотрит на руки и на лицо, на поднимающуюся и опускающуюся грудь. Чего-то не хватает, чего-то завораживающего, чего-то, что Хёнвон ощущал, когда утопал в энергии, исходящей со сцены; здесь, на белых простынях, — всего лишь тело, тощее и болезненное, и всё же. И всё же он глядит, глядит, пока ночь не начинает сдавать позиции, и на смену ей не приходит рассвет, загоняя его в тёмные лабиринты, которые он себе выстроил.                      7.        Минхёк просыпается, и кругом всё белое. Кругом болит, и на какую-то долю секунды он думает, что это, наверное, оно. Но боль слишком знакомая, и запах тоже, и привкус во рту. Старый табак и слишком много алкоголя, он узнаёт пот и боль в мышцах; он хорошо всё это знает, и поэтому переворачивается, подкладывая трясущиеся руки под грудь.                      8.        Когда он просыпается снова, кругом темно. Окна завешены толстыми шторами, а под ними виднеется полоска света. Во рту будто вата, кожу покалывает, хотя ветра нет, и рубашка прилипла к спине от холодного пота. Ему всё это знакомо, ему всё знакомо; это пройдёт в итоге, а потом снова наступит и снова пройдёт, и он будет мёртвым и живым, и живым, и мёртвым.        Он переворачивается и замечает кого-то в углу комнаты, сидящего с открытыми глазами. Затем происходит что-то странное, его сковывает древний животный страх, пускающий корни далеко внутри, воздух застревает в лёгких. Пока на него смотрит зверь, но когда туманное сознание немного проясняется, это, оказывается, просто человек, сидящий нога на ногу в старом кресле с книгой на бедре.        — Ты кто? — спрашивает он, едва узнавая свой голос, низкий и скрипящий, может быть, в этот раз он действительно переборщил.        — Я принёс тебя домой, — говорит человек тревожным тоном.        — Почему мы в темноте?        — Потому что тебе плохо, — говорит человек и ровно смеётся, и Минхёку тоже хочется смеяться, но из горла вырывается только кашель. Он силится подняться, кутаясь в одеяло, чтобы не замерзнуть.        — Не так уж и плохо. Есть какая-нибудь еда?        — Нет.        — Что значит нет? Вообще ничего?        — Я обычно дома не ем, — говорит человек после небольшой паузы, Минхёк сужает глаза, глядя на него.        — Ладно. А попить?        — Есть вода.        — Ты издеваешься надо мной, сука, — вздыхает Минхёк и падает спиной на матрас, кожу покалывает, и трудно дышать, правда трудно, сердце слишком быстро стучит по рёбрам. Он смотрит на человека, который смотрит на него, склонив голову, он слишком далеко, чтобы можно было разглядеть что-нибудь, кроме его глаз, странно светящихся при плохом свете. Как раз это, думает Минхёк, и заставило его подумать, будто перед ним зверь. Страх никуда не ушёл, свернулся в желудке, по спине бегут мурашки, и всё же Минхёку не хочется бежать.        — Слушай, — выдавливает он из себя, — мне нужна твоя помощь. Я сегодня вечером выступаю, и я не могу, я не могу пойти вот так.        — И?        — У тебя правда ничего нет? — говорит он сквозь стиснутые зубы. — Даже кваалюда? Он у всех есть.        — Я не все, — раздаётся голос, вот оно, этот человек вообще не двигается, поэтому с таким же успехом мог бы состоять из дыма.        — Ну да, — говорит Минхёк и моргает, убирая капли пота с глаз. — Особенный.        Наступила тишина, оба выжидали, и если бы Минхёк не смотрел на человека, то было бы чувство, что он тут один поглощается тьмой. От человека ни звука, и Минхёка поднимает глаза на потолок, его снова уносит, медленно подступает тошнота, и так же медленно он тонет в матрасе.        — Может, что-то и есть, — добавляет человек потом, и Минхёк выходит из транса.        — Да?        — Да.        — Я весь внимание, — подгоняет его Минхёк, пытаясь не звучать раздражённо.        — Просто… подожди здесь, — говорит человек, поднимаясь одним быстрым движением. Минхёк смотрит ему вслед, когда он уходит из комнаты, едва касаясь ногами деревянного пола. Затем он закрывает глаза, его начинает трясти, и он отдаётся страсти.                      9.        Лезвие легко погружается в руку, не причиняя боли. Хёнвон давит на кожу, пока на поверхность не выходят жемчужины крови, густой и тёмной, из раны идёт едкий запах. Гниения и смерти, он быстро выливает кровь в стакан, где она собирается в сгусток, неспособный разлиться по форме бокала. Смешавшись с водой, кровь растекается, и Хёнвон смотрит, наклонив стакан. Кровь плещется в водовороте так же, как и очень давно, но уже не сейчас, не сейчас.        — Вот, — он протягивает стакан человеку. — Выпей это.        — Что это за дристня? — Минхёк поднимает на него недоверчивые глаза, и Хёнвон улыбается уголками губ.        — Ты хотел что-то, что поможет тебе идти, так? Это поможет.        Не спуская глаз с его лица, Минхёк берёт стакан с подозрительно пахнущей жидкостью и хмурится, морщит нос.        — Оно воняет.        — Да, — уступает Хёнвон. — И что?        Может быть, Минхёк воспринял искру в глазах Хёнвона и его полуулыбку как вызов. Он глядит с каменным лицом, а потом опустошает стакан одним глотком, задыхаясь. Хёнвон смотрит, как он глотает, смотрит на расцветающее на лице выражение отвращения, смотрит, как закрываются глаза и становится на пол стакан.        — Твою мать, — выдыхает Минхёк, у него горит горло. — Вкус как у… Ах…        Хёнвон смотрит, как человек складывается пополам, схватившись за живот, смотрит, и слушает, и слышит — траву, растущую снаружи, низкую и жидкую, крыс, снующих в канализации, где течёт вода, течёт, как кровь в неживых венах, и сердце, колотящееся и колотящееся, колотящееся слишком быстро по его хрупким костям, ток от прикосновений, и кровь, и сердце, и лающую собаку, и крыс, и траву, и дикий вой снаружи и внутри него, где обычно тихо — тихо, пепел и пыль, и воздух, застрявший в лёгких с достатком кальция, свернувшаяся патокой кровь в неживых венах, напоминает пустую могилу, и Хёнвон смотрит, и слушает, и слышит кровь, и сердце, и ток от прикосновений, и он хочет попробовать на вкус, ему нужно попробовать.        Человек навзничь падает на кровать, открыв глаза с расширенными зрачками, он вспотел, тихие стоны слетают с его губ, пока он там ворочается, пальцами впиваясь в собственную грудь и горло, засовывая их в рот, и Хёнвон наклоняется, нависает над ним, смахивает грязную чёлку с тёмных глаз, кладёт руку на горло и чувствует пульс под пальцами, и наклоняется ближе, ближе, пока у него не перехватывает дыхание, перехватывает дыхание, перехватывает дыхание.        Он проводит языком по шее дитя, пробует его солёную кожу и кровь, пульсирующую под ней, и Минхёк вздрагивает, выгибается дугой и тихо стонет, пока берёт его за челюсть и откидывает голову, и вот она, пропасть; бездна просыпается, полностью поглощая разум Хёнвона, пока он не становится голодом, чем-то диким и неприкрытым, он должен пожирать, он должен. Есть только он, он — только когти, и клыки, и голод, и он запускает клыки в мягкую плоть; дитя хнычет что-то слабое и побеждённое, отчего бездна растёт, а на его коже выступает кровь, тёмная и ядовитая, и Хёнвон плещется в ней, дразнит рану языком и хочет большего, он хочет большего. Дитя хватается за его плечи, впиваясь ногтями в мёртвую плоть, холодную, холодную, как могила, стоны слетают с его губ, в его крови желание, чёрное, чёрное, как бездна, и Хёнвон кусает снова и снова, и течёт кровь, и он пробует на вкус самого себя, в горле липко и тепло, и это жизнь, и это смерть, и жизнь, и смерть.        И в его волосах руки, они тянут, тянут вверх, пока кровь стекает по его подбородку, лихорадочный взгляд устремлён в его глаза, и поцелуй, поцелуй с привкусом металла, и это жизнь, это жизнь, и он хочет больше, ему нужно больше. Хёнвон обнимает тёплое тело, прижимает к себе и слушает неровное дыхание и вырывающиеся стоны, и дитя целует его снова с тем же голодом, с той же похотью. Это жизнь, которую искал Хёнвон, но ему нечего предложить в ответ, нечего дать, и всё равно он пожирает человека, засовывает язык в рот, гладит вздымающуюся грудь и тёплые бока, Хёнвон бы засунул его в себя, если б мог, посадил бы в рёбрах, чтобы питать своё холодное существо тёплым воздухом, и поцелуй углубляется, колено толкает его бёдра, на белых простынях кровь, в канализации крысы и сточная вода, она льётся, льётся, и в конце концов он слышит всё это, возвращаясь из бездны, если бы он мог чувствовать боль, ему бы стало больно.        Он разрывает поцелуй, отстраняется и встаёт, смотря на маленькое божество, развалившееся на белых простынях, на шее и груди кровь, она затекает под рубашку, к вспотевшему лбу прилипли грязные волосы. Хёнвон должен покончить с ним, он знает, но не может; что-то его удерживает, что-то вроде того очарования, которое он испытывал, глядя на него в том тёмном логове. Ему нужно услышать его пение снова, ему нужно приручить найденного одержимого.                      10.        — Что это было? — спрашивает Минхёк, сидя на заднем сидении такси по дороге в дом жизни.        — Что? — Хёнвон бросает на него взгляд, на его откинутую голову и закрытые глаза; его взгляд проходит по горлу до ключиц.        — Что ты мне дал? — говорит Минхёк, устремив взгляд на Хёнвона. Хёнвона, который вымыл его, одел, оставил лежать на кровати до тех пор, пока не пройдёт отходняк, пока он не станет самим собой, пока не откроет глаза новой ночью, и в его венах не забурлит дикая сила.        — Кое-что старое, — говорит Хёнвон, отводя глаза.        — Я слышал что-то, — говорит Минхёк на выдохе, откинув голову на сидение.        — Что за что-то? — Голоса… я не знаю.        — Что они говорили?        — Без понятия, — говорит Минхёк тихо, почти шёпотом. — Но они были… я не знаю. Грустные.        Призраки, сказал бы Хёнвон. В его крови призраки с загребущими пальцами, они населяют пустынные равнины его разума; воспоминания тех лет, когда мир ещё был льдом и пламенем. Он научился легко к этому относиться, а голод тогда ещё был как у ребёнка, его легко было утолить, и он был туманом, проскальзывающим в открытые окна, и я пришёл, чтобы найти тебя, и ты спишь, и это легко, клыки и кровь на простынях, и я выскальзываю и несусь по ветру, этакая птица с крыльями из пёрышек, у меня нет кожи и нет души, и это легко, меня уносит, уносит далеко-далеко, и я падаю, словно камень, и вот у меня четыре лапы и нос в земле, и я бегу по лесам, и подо мной сырая Земля, и у меня нет кожи и души, но я могу её забрать, погрузив клыки в нежную плоть, под ней пульсирует кровь, на ней выступает кровь, на ней кровь, и голод растёт, и он уже недетский, совсем недетский, и лесов больше нет, и ветер тяжёлый, с туманом, и я уже не птица, у меня четыре лапы и нос в земле, и я сную по канализации и забираюсь в дыры во стенах, а ты спишь, и забрать легко, но кровь в моих венах течёт недолго, и я должен попить снова, попить снова, сновать туда-сюда носом в земле, и Земля под ногами твёрдая и сухая, и иногда я скучаю по солнцу, но я — мёртвый под луной, и поэтому я снова залезаю и вылезаю, и не оставляю следов, не оставляю, я — ветер и ночь, и у меня нет кожи и души, и лучше не засыпай, когда я рядом, ты не должен засыпать.        — Я был будто в трансе, — продолжает Минхёк, проникая своим голосом в мысли Хёнвона. — И я почти ничего не помню, но было что-то вроде «я хочу больше», что-то такое? С моей головой что-то произошло, и теперь я всё вижу.        — Всё видишь? — спрашивает Хёнвон, откинув голову.        — Ага, — говорит Минхёк и смотрит перед собой, сквозь сидение перед ним, сквозь лобовое стекло и дорогу. — Я вижу тебя и то, что за тобой, и тротуар, и я знаю, как Земля выглядит изнутри, я вижу воспоминания, которые мне не принадлежат, они блёклые, но я знаю, какой наощупь ветер и знаю, как видеть в темноте, и всё очень чёткое, всё рельефное.        Хёнвон закрывает глаза, слушая человека напротив, ища следы, которые в нём оставил. И вот же они, в его сбитом сердцебиении, в холодном дыхании, в отравленной крови.        Машина останавливается, останавливается в ряду машин у места назначения. Минхёк выходит первым слегка неровной походкой, лихорадочным взглядом ищет в машине высокую фигуру Хёнвона, выходящего за ним.        — Увидимся внутри, да? — говорит он, будто Хёнвон сможет исчезнуть от его взгляда. Хёнвон кивает, у Минхёка на потрескавшихся губах появляется слабая улыбка.        — Кстати, меня зовут Минхёк.        — Я знаю, — говорит Хёнвон. Проходит мгновение прежде, чем он снова открывает рот, лихорадочный взгляд Минхёка направлен прямо в его лицо. — А я Хёнвон.        Улыбка, что-то почти детское, контрастирующее на погубленном лице, и Минхёк исчезает в двери заднего входа. Хёнвон остаётся под лёгкой моросью, и если он закроет глаза, он сможет услышать его, увидеть его, почувствовать его.                      11.        Что-то не так. В воздухе, в алкоголе, в таблетках, которые он проглотил перед выходом на сцену. Его трясёт внутри, что-то в крови, и даже закрыв глаза он может видеть. Он наступает на что-то, и стекло разбивается под подошвой, гремя, будто гром; все басы отдаются в груди эхом, пока он берёт микрофон, тело крутит, словно он одержим, и «oh, I been dirt, but I don’t care», и толпа движется подобно ему, и он слышит «I been dirt, but I don’t care», он слышит сердца, стучащие в шатающихся телах, пульс, пульс зверей, приходящих сюда каждую ночь; он чувствует вес взглядов, устремлённых на него, запах их пота и их похоти «cause I’m burning I’m just a-yearning inside and I’m the fire of life», и есть кое-кто, кого он не слышит, кое-кто, кого он не слышит, но чувствует так же, и Минхёк открывает глаза, ищет, и он здесь, здесь, в конце толпы, а значит, он поёт для него, под кожей тепло, губы слишком близко к микрофону, скрип гитар тает в его ушах, «do you feel it? Said do you feel it when you touch me?», и он стоит один на краю, на краю вселенной, «there’s a fire, well, it’s fire, now, just a bit of burning inside», и он — тень, но сам тени не имеет, и Минхёк не слышит, не слышит собственное сердце, «do you feel it? Said do you feel it when you touch me?»        Его качает, он закрыл глаза, кладёт руки на горло, суёт пальцы в рот и растворяется, растворяется в толпе, которая качается вместе с ним, которая хочет его, хочет его поглотить; воздух горячий и липкий, кровь на челюсти, и воспоминание, воспоминание о крови, и боли, и экстазе, и это он, это он, и поэтому Минхёк открывает глаза, ищет его, и он всё ещё здесь, всё ещё смотрит тёмными глазами, опираясь на столик, и это на самом деле не он там, это не он, «do you feel it? Said do you feel it when you touch me?», и Минхёк глядит на него, держит руки на горле, ведёт ниже, ниже, к ключицам и бледной груди, задевает рёбра и тёплые бока, ниже, ниже, к бёдрам, проходя пупок, «do you feel it? Said do you feel it when you touch me?»        Do you feel it when        you        cut me?        But there’s a fire        But there’s a fire        Just burning        Just a burning        Inside        А потом, потом — ничего.                      12.        — Что произошло? — спрашивает Минхёк, продирая глаза, во рту вата.        — Ты упал в обморок на сцене, — раздаётся в ответ голос Хёнвона. Минхёк глядит в потолок и осознаёт, тёмные пятна от влаги и облупившаяся краска, он осознаёт, что лежит на диване; он просыпается здесь уже слишком часто. Он слышит музыку, доносящуюся сверху, группу, играющую что-то громкое, и кровь, пульсирующую в висках. Но он чувствует себя слабым, слишком слабым, конечности налиты свинцом, и поднять их невозможно.        У его ног сидит Хёнвон и оглядывает комнату с лёгким отвращением на лице.        — Эй, эй, — зовёт Минхёк. — Посмотри на меня.        Хёнвон поворачивается, и его глаза не отражают свет; Минхёк глядит, глядит, пока его не скручивает тошнота, он весь в поту, и это ещё более унизительно, чем что-либо ещё в его жизни; он чувствует не пойми как, он оглушён и обездвижен, разум ослеп, и он ненавидит это, просто ненавидит.        — Эй, Хёнвон, — силится он хриплым голосом, — слушай, мне нужно больше, мне нужно больше, что бы это ни было. Я видел на мили вперёд, а теперь я ослеп.        Он пытается подняться, и Хёнвон всё ещё глядит, его лицо — маска, тёмные глаза, лишь тёмные глаза ему принадлежат. И Минхёк чувствует, как тянет внизу живота, что-то, не поддающееся контролю, что-то из воспоминаний, спящих в голове, воспоминаний, которые ему не принадлежат, и по которым он, тем не менее, скучает, пока они блекнут, и блекнут, и блекнут. Он хватает Хёнвона за запястье, и оно холодное, ужасно холодное, и он чуть его не выпустил. Но Хёнвон глядит на руку, на его костлявые пальцы, почти такие же тёмные, как и его прозрачная кожа, и поэтому Минхёк отбрасывает всё прочь и сжимает руку.        — Можешь дать мне ту отраву? — спрашивает он, смотря огромными просящими глазами.        Взгляд Хёнвона перемещается на его лицо, и в нём лежат века; Минхёку становится страшно, что-то когтистое впивается в его живот, и он падает на спину, руки обнимают его за талию, когда он перестаёт дрожать. Он не заметил, что в комнате так холодно, не заметил эту внезапную тишину, нависшую над ними, не заметил запах чего-то земляного и разлагающегося. Чем дольше он глядел на Хёнвона, сидящего на прогнувшемся диване, тем более чужим он казался, словно Минхёк лишь строил догадки касаемо того, кто он. Но он всё равно глядит, наклонив голову, выискивая недостатки, трещины в маске, которые могли бы подсказать, что прячется под ней. Но их не нашлось.        Но Хёнвон моргает, и что-то меняется; теперь он выглядит солиднее, словно это было временное помешательство, словно он забыл себя и позволил своей плоти раствориться в дыму и холоде.        — Не могу, — говорит голос Хёнвона, низкий и натянутый, словно слова стоят ему денег.        — Почему не можешь? — спрашивает Минхёк. — Что это было?        Улыбка мелькает на губах Хёнвона, и у Минхёка ощущение, что он пробовал их на вкус; он знает их, он правда знает, знает их форму и холодный воздух, который они вдыхают.        — Можно тебя поцеловать? — спрашивает он, взгляд Хёнвона мрачнеет.        — Что?        — Поцеловать тебя, — повторяет он, не ожидая услышать смех в ответ, сухой и невесёлый, пока Хёнвон жмёт его руку.        — Нет, определённо нет.        Несмотря на это, он выглядит задумчивым, смотря на Минхёка с наклонённой головой, смотря в его налитые кровью глаза и на его впалые щёки, смотря на ключицы, выглядывающие из-под расстёгнутой рубашки, смотря на кожу, открывающуюся там, на мурашки, которых Минхёк не замечает, но которые поднимаются от каждого его вдоха.        — Если я дам тебе то, что ты хочешь… — начинает он, но потом останавливает себя.        — То что? — подталкивает Минхёк, вытягивая словно щипцами слова из Хёнвона.        — Ты не перестанешь хотеть.        — Я уже зависим, — вздыхает Минхёк. — Ты хуже не сделаешь.        Снова эта улыбка, короткая, знающая, и Минхёку кажется, что он что-то упускает, что-то очевидное. Но ему плевать, ему правда плевать, и он глядит на Хёнвона, наклоняющегося над ним со своей клыкастой улыбкой и навечно грустным взглядом.        — Закрой глаза, — говорит он шёпотом, и может, это и не его голос, может, у Минхёка просто галлюцинации.        Тем не менее, он делает, что ему сказали, и ледяная рука касается его ресниц, откидывает назад голову. Он чувствует его близко, ужасно близко, но всё ещё холодно, на коже не ощущается дыхание, только ледяные пальцы и животное желание сбежать. Но Минхёк остаётся, он остаётся, пальцы касаются рта, и раскрывают его. Это всё равно, что сосать кусок льда, но он быстро тает, и что-то течёт по горлу, тошнотворное и душащее, и на языке привкус железа, железа и чего-то тёмного, чего-то мёртвого и скользкого, он сглатывает, и его охватывает тошнота. Он глотает ещё раз, и потом всё начинается.        Хёнвону даже не нужно его от себя отстранять, он сам падает, падает, падает, словно камень, проходит сквозь грязные полы и твёрдый фундамент; сквозь землю, подземелье, пока жидкая лава не наполняет его рот, и он горит, действительно горит, он горит и умирает, но он живой, живой, как никогда; он может видеть несмотря на то, что закрыл глаза, видеть Хёнвона, сидящего на диване и накрывающего рукой его глаза, видеть комнату, каждую пылинку в воздухе по отдельности, каждую частицу света, видеть цвета, о которых раньше и не подозревал. И слышать он тоже может — сотню бьющихся сердец этажами выше, топот ног и прерывистое дыхание, он слышит гул музыки и голос вокалиста, «I go now, I go now, I pulsate; I’ll be all fine, I’ll be all fine…», и внутри расцветает желание; он хочет пожирать, он хочет дыхание, и сердца, и голос, но это всё не он, это ему не принадлежит, этот голод пока что ему не принадлежит, поэтому он хватает нависшего над ним Хёнвона, и поехали, дыхание, и сердца, и голос, «come and take me, come and take me I’m alive I’m alive I’m alive», и его целуют, и Минхёку холодно, и он горит, и мысли в голове ему не принадлежат, воспоминания не его, и он…        …зализывает рану, будто кот, и он смеётся, и он кашляет, и не знает, что умирает, и кот превращается в волка, вгрызающегося в плоть, ломающего шею, дробящего рёбра, и этого мало, всегда будет мало, несясь по ветру, я птица, и я волк, и я тень, туман в окне, и он смеётся, не зная, что умирает, я пожираю, я пожираю, но я никогда не насыщусь, и мне нужен кто-то, мне нужен кто-то, холодно, ужасно холодно, всё время холодно; всегда будет мало, и прошло уже так много времени, так много, иногда я не могу вспомнить своё имя, поэтому я придумываю новое, прошло так много времени, он смеётся, он смеётся, а я зализываю рану, словно кот, и ему это нравится, ему правда нравится, но я забираю удовольствие, которое доставляю, и мне нужен кто-то тёплый, сколько времени уже прошло? Сколько это продолжается, я…        …в слезах, и Хёнвон слизывает их, словно кот, и он холодный, ужасно холодный. Минхёк обнимает его, прижимает к груди, где тепло, и Хёнвон утыкается лицом в шею, чувствует пульс; Минхёк знает, что им движет жажда, он правда знает, и поэтому позволяет ему коснуться горла, и что-то впивается в плоть, протыкает кожу, вонзает в горло раскалённые добела иглы, и дрожь, дрожь, выдавливающая из груди стоны, пока из раны сочится тепло, его слизывают и глотают, всё до капли. А Минхёк чувствует, чувствует абсолютно всё; руки, гладящие его бока, ужасно холодное тело, жмущееся к его пылающему, ужасно холодное, и всё равно он хочет больше, всё время хочет больше, и он впивается Хёнвону в волосы, впивается в тело пальцами, пока Хёнвон снова не целует его, рот весь липкий от его собственной крови, Минхёк знает это, и всё равно ему плевать, ему плевать.        Он — свет в окне и пыль в воздухе, он — пепел на своём же языке, и он всё видит; руки на своей коже, пожирающий его рот, его кровь в чужом рту, и разум мечется из угла в угол — он лишь из плоти и крови, и это уже слишком, это слишком, и я забираю удовольствие, которое доставляю, и это ни с чем не сравнимая боль, ни с чем не сравнимое блаженство, и он встаёт, давит на ширинку, пот, и кровь, и слюна, и он находит руками член и надрачивает быстро и беспорядочно, с губ слетают стоны, и зверь сверху всасывает каждый из них, всасывает кровь из ран и соль с кожи, и это уже слишком, это слишком.        — Хёнвон, — говорит он, задыхаясь, слабым и хриплым голосом, — ах, прошу.        Зверь наклоняет голову, и он красивый, действительно красивый, губы окрашены красным, в глазах блестят искры, которых там обычно нет, и Минхёк глядит, глядит, лаская себя, пока Хёнвон прижимает свою руку к его губам, чтобы он почувствовал кончиком языка сочащиеся порезы на пальцах, и это оно, это то, что ему нужно, поэтому он закрывает глаза, сосёт пальцы, пока Хёнвон убирает его руки с члена и вместо них кладёт свою руку. И его темп медленно доводит Минхёка до края, но невовремя останавливается, и Минхёк что-то хрипло хнычет, по телу проходит крупная дрожь, и он близко, но не там, ещё не там.        Он сжимает губы, вдалбливаясь в кулак Хёнвона, открывает глаза и видит его, зачарованно смотрящего на Минхёка, проталкивающего пальцы ему в горло, и он сосёт их, сосёт, как огромный член, слизывая кровь с порезов, и каждый раз, когда он глотает, куда-то пропадает часть его разума. А Хёнвон наклоняет голову, снова нащупывает пульс на шее, снова протыкает там тонкую кожу, и Минхёк смеётся, и кашляет, и не знает, что умирает; рука Хёнвона движется быстрее и грубее, у Минхёка бежит дрожь по позвоночнику, он тонет, кровь превращается в лаву, она — олицетворение того, что творится у него внутри, олицетворение необузданного голода, и зверь целует его, действительно целует, металл, и огонь, и на вкус темно, темно, темно, и он уже близко, он близко, белые брызги на холодных пальцах, на напряжённом животе и вздымающейся груди, и ему хорошо, ужасно хорошо, но он забирает удовольствие, которое доставляет, и Минхёк тонет, он тонет, и земля под ногами твёрдая и немилостивая.                     13.        Минхёк хоронится в этом тёмном месте. Под упавшими листьями и сырой землёй, где зверь всегда его отыщет. И он хочет больше, он всё время хочет больше. Он хочет видеть, и вспоминать, и чувствовать силу, текущую по венам, касаясь ран на пальцах. Он живой, всё ещё живой как никогда, и ночью толпа зачарованно впитывает его голос и вялые жесты, и она тоже хочет больше, она хочет ещё. И правда, крохотное божество, помещённое на алтарь из дыма и пепла, и он всё видит, всё, что здесь есть, и он видит, глаза, следящие за ним поверх толпы, глаза, не отражающие света. Он поёт для них, и в его голосе что-то отчаянное, какое-то дикое желание, и боль, и экстаз.        Но потом следует унижение, и тогда он становится мёртвым. До него не доходит ни капли света или звука; он слеп и глух, и его тело в холодном поту, который знаком уже слишком хорошо, мечется на белых простынях. Зверь всё время ищет тепла, тепла его плоти и крови, и Минхёк столь охотно ему отдаёт, всё отдаёт, и может, это любовь, а может и нет, может, он не знает о том, что умирает, коты превращаются в волков, а те — в осадок в лёгких. Минхёк погребён под упавшими листьями и сырой землёй, и зверь всегда его находит.        Ведь у него есть столько всего, что можно отдать. Но свечи горят, пока в них остаётся свет.                      14.        Хёнвон находит его в ванной, и вокруг холодно. Воздух холодный, вода, тело, тело, тело. Он больше не слышит столь желанное сердце, которым он пользовался. Он не слышит кровь в венах, не слышит вдохи и выдохи, не слышит удары током от прикосновений. Хёнвон глядит в открытые глаза, на бледную кожу, слишком бледную, чересчур бледную, и медленно тянет руку к мокрым волосам, откидывая их назад, проходится взглядом по переносице и открытым губам. Внутри него что-то переключается, что-то, заставившее его чувствовать спустя тысячу лет, и он падает на колени на мокрый пол.        Он прижимает прелестную голову к груди, одежда пропитывается водой, будто его невыплаканными слёзы, которые никогда уже не выйдут наружу, будто страстными словами, так и не слетевшими с его губ, потерявшись в золотых волосах, и он знал, что всё к этому идёт, он знал, что смерть — единственный исход, может, эти чувства должны были обрести взаимность, думает он, может, этого было бы достаточно. И бездна внутри него начинает шевелиться, пожирать его самого, пока он медленно качается взад и вперёд, обвив руками застывшее тело.        Он сидит в тёмной ванной много часов, и голос твердит ему, что ещё не поздно, действительно не поздно, но своего проклятия он не пожелает никому. И поэтому он поднимает на руках холодное тело, кладёт на простыни, которые раньше были тёплыми. Он находит вещи, садится у изголовья кровати и осторожно гладит Минхёка по волосам, распутывая пряди. Он сидит и глядит, пока за окнами медленно поднимается солнце.        И вот чёрные шторы плотно задвинуты, и Хёнвон глядит в эту искусственную тьму, такую же, как у него внутри, он устал, ужасно устал. Он ложится рядом с телом, находит пальцами мёртвую руку и сворачивается у груди, в которой больше не будет колотиться сердце, никогда не будет. Ему холодно, ужасно холодно, его кусает ледяной ветер, и может быть, смерть заразна, может быть, это конец — и для него в том числе. Потеря никогда не ощущалась так болезненно, и его пожирает одиночество, раздирает его тело, крошит кости в труху; если бы у него было сердце, он бы его давно вырвал и смотрел бы, как кровь с него стекает на белые простыни и на Минхёка.        Ночь пуста; теперь больше некуда пойти.                      15.        Хёнвон сидит у могилы, смотря на горизонт, горящий цветами, по которым он, сам того не осознавая, скучал, эти цвета стелются по горам, и он знает, что они скоро дотянутся и до него. Но он не двигается, погрузив пальцы в свежевскопанную землю, в волосах листья, и в какой-то момент он начинает чувствовать что-то кроме голода. Это покой в ожидании конца. Бездна внутри него отступает, её место заливается светом, и по венам разливается тепло.        За ним кто-то шаркает ногами, хрустит ветка, кто-то садится рядом с ним, кто-то такой же холодный, как он сам, кто-то, по кому он скучал так же, как по цветам рассветного неба. Минхёк кладёт голову ему на плечо, и он невесомый, просто невесомый, и мягкий, ужасно мягкий.        — Ты правда здесь? — спрашивает Хёнвон, всё ещё не двигаясь. Минхёк жмёт плечами и целует его в шею, целует виски и ключицы, целует губы и оба закрытых глаза, и его прикосновения мягкие, словно летний бриз.        — А это важно?        Хёнвон мотает головой, ищет руку Минхёка и сжимает её, и открывает глаза, смотрит на восходящее солнце.        — Ты не будешь засыпать рядом со мной?        — Да, — говорит Минхёк, и его голос будто бриз. — Ты был один слишком долго.        — Я уже не помню, — шепчет Хёнвон. — Я ничего не помню, одна пустота.        — А меня помнишь?        Хёнвон кивает и придвигается ближе, позволяя Минхёку к себе прижаться, и ему теплее, действительно теплее, по коже медленно бежит пламя.        — Помню. Ты светил слишком ярко, и у меня заболели глаза. Ты — крохотное божество.        — Ты меня любил?        — У меня нет души, как у тебя, — говорит Хёнвон, сжимая хватку на руке Минхёка. — Но если бы была, я бы отдал её тебе.        Минхёк улыбается, и у него яркие глаза, а кожа — золото; он выглядит сильным, как никогда. В нём что-то новое, что-то в него вселилось, лихорадочный взгляд наконец пропал.        — Нам пора, — говорит он потом и тянет Хёнвона.        — Ты пришёл, чтобы меня найти, — понимает Хёнвон, и в нём ничего нет — ни страха, ни тоски, — только теплота и нежность.        — Всё так.        — А больно будет?        — Сейчас тебе больно?        Хёнвон опускает взгляд на свою кожу, лучи света рисуют тени на его руках, он поднимает их к солнцу. Ожидаемой боли нет — только робкое тепло, растекающееся по нему, размораживающее воздух в лёгких, кровь в венах, и он вспоминает, теперь он всё вспоминает.        — Нет, не больно.        Тысяча лет, полная слёз, Минхёк прижимает его к груди, где безопасно. Они смотрят, как рассвет золотит кожу, как дует ветерок, и Хёнвон знает, что это — за ним. Он позволяет мягкой земле, листьям и пеплу убаюкать себя, будто сокровище.                      16.        За городом, в горах есть безымянная могила. К ней нет тропы, она заросла травой и цветами, что всегда цветут. Когда восходит солнце, среди травы и листьев, дрожащих на ветру, танцуют тени. Иногда кажется, что они поют нежные оды ветру. Часто здесь бродят звери — волки, уставшие охотиться, ловят мышей, гнездящихся в траве. Дует тёплый ветер, и земля не затвердевает. Место упокоения. Последний дар смерти.        (Ты мёрз, всё время ужасно мёрз. Всегда было мало, и прошло уже так много времени, так много, иногда ты не мог вспомнить своё имя, поэтому придумывал новое и седлал ветер птицей с крыльями из перьев и улетал прочь, падал на землю камнем и превращался в волка, бегущего по лесам по сырой земле, и у тебя не было кожи и души, ты был ветром, и ночью, и сквозняком из окна, ты был когтями, вонзающимися в плоть, дробящими рёбра, чтобы добраться до всё ещё бьющегося сердца, всё ещё бьющегося, ты был мертвецом под луной и не мог найти себе места, прошло так много времени, и ты был ледяной тенью под уличным фонарём, и ты скучал по солнцу, по теплу, и ночь была твоим домом, и что же ты сделал? Что ты сделал, чтобы это заслужить, зализывая рану, словно кот, кот, превращающийся в волка, и тень, туман, пробирающийся через окно, такой холодный, всегда ужасно холодный, тебе нужен кто-то тёплый, кто-то, кто не будет засыпать рядом с тобой, прошу, говоришь ты, не засыпай, не засыпай, когда я рядом.        Теперь всё хорошо.        Есть мягкая земля и упавшие листья, белые кости погребены в почву, и они любят тебя, они тебя любят.        Теперь ты достиг покоя.        Ты обрёл имя.)