Льняная шляпа

Жан. Как ты, Жан? Что ты ешь на завтрак, какие сны видишь ночью? Спишь ли ты до полудня как прежде? Пахнет ли от тебя сорванными цветами, красками… или алкоголем? Микаса лежала в постели очередную одинокую ночь. За окном стоял душный и жаркий август. Аккерман зарывалась в подушку носом, сжимала ткань пальцами. Мысли о Жане преследовали её, и она прижималась к подушке, как к спасительному плоту в океане наваждения. В голове Микасы постоянно была белая хлопковая рубашка, неприлично манящая расстёгнутыми пуговицами: открытый участок кожи, его загорелые ключицы. И эта щетина. Микасу прошибало непонятной дрожью, когда она думала о его лице и щетине на ней. Рука нерешительно отпускала подушку. Микаса точно гипнотически начинала водить подушечками пальцев по поверхности ткани. Она пыталась представить, какие на ощупь его волосы. Приятно ли прикасаться к его лицу? Это сводило с ума. Никогда не ощущая до селе такого желания, Микаса злилась и сильнее сжимала проклятую подушку. Она чувствовала как её тело становилось ватным, как её дыхание учащалось, как мысли путались и сходились на одном. Стоило только подумать о двадцатилетнем парне в расстёгнутой рубашке и какой-то летней шляпе. Что её тело творило с ней? «Господи, Жан, что ты делаешь прямо сейчас?» Жан был с ней, когда она нуждалась в чьём-то присутствии. А сейчас… Сейчас она нуждалась в присутствии его самого. Казалось, это было закономерно, и Микасу это злило. Что Жан сделал такого, что Микаса нервно желала увидеть его? Просто хотя бы смотреть на него, чувствовать его взгляд на себе, как нечто оберегающее. Просто знать, что он находится рядом, пусть даже на расстоянии вытянутой руки. В такие моменты в сознании Микасы резко всплывал шёпот Жана возле уха, когда он стоял прямо за её спиной. Всплывало ощущение его тёплых пальцев на ладони. Это было невыносимо. Микаса желала и боялась одновременно. Боялась, что это чувство рождается слишком быстро, обуревает её по-новому и неизведанно. Боялась, что в какой-то момент просто смотреть на него станет уже недостаточно. В таком бреду мыслей и всепоглощающем одиночестве она даже думала написать ему письмо. Ведь ничего же не случится, если она спросит, как он? Ведь они же просто старые товарищи… Ведь так? Но теперь мысль о том, что она — одинокая девушка — напишет сама личное письмо такому же одинокому парню, пугала её до похолодевших, синеющих пальцев. Теперь ей казалось, что письмо будет точно в себе иметь другой посыл, явно нетоварищеский. Друг не сжимает подушку, представляя друга. Она горько усмехнулась. И портрет. Этот портрет, написанный его рукой. Видеть себя глазами Жана… Чувствовать эти аккуратные линии, представлять, как его рука сжимала карандаш. Как часто он смотрел на неё, чтобы после тайно рисовать её в свете одинокой лампады? Микаса казалась себе на рисунке до неприличия красивой. У её губ есть такой блеск? Микасу пробивало мурашками у затылка. Аккерман корила себя за все эти мысли. Думала, как же всё это неправильно, после того, что они пережили. Микаса ухватилась за тот июнь, как за что-то наконец яркое после этих мучительных, кроваво-серых лет. Быть может, смерть близкого человека — не конец твоей жизни, а лишь болезненно проводит черту — к новому? Чувство, возникшее в ней, крепло с каждым днём разлуки. Стены дома стали тесными. Свежий воздух и солнце вновь опротивели. Лёгкие сдавливало. Прокручивать немногочисленные воспоминания было изнуряющим, но она не могла перестать. Она знала, что однажды настанет день, когда ей придётся отпустить Эрена. И то, что сейчас так молниеносно росло в ней, казалось в корне неверным. Это был самый настоящий стыд: Микаса хотела Жана. Сейчас же. Пусть будет в её пространстве, пусть смотрит на неё, только на неё, пусть возвышается громадой своего роста. Он был выше Эрена, это пугало. Как и пугало, что Жан был ближе, чем все мужчины: он был здесь, прямо за её затылком. Так интимно. И его плечи… какого это — тянуться к его твёрдым плечам, обвивая? Он был выше Эрена, больше, шире: нависающим горячим пятном в её сознании. Это было пыткой, потому что сейчас он был желаннее. Микаса сжалась в комок, сидя на кровати. Ей хотелось вырвать эти мысли вместе с волосами. Хотелось остричь всё, как можно короче. Может так к ней вернётся холодный рассудок? Может так ей удастся не забыть Эрена, постоянно отрезая волосы? Но вот он — факт реальности: она никогда не забудет эту изнуряющую боль, эту долгую, притупленную боль безусловной любви. Она никогда не забудет, что он сделал для неё и что ей пришлось сделать для всех. Это было больнее всего. Микаса смотрела на свои руки, что до этого сжимали волосы — они не чувствовали меры, ещё чуть-чуть и вырвали бы с корнем. Она смотрела на свои руки. Микаса привыкла резать, привыкла жертвовать. Самое страшное, что то, что желало её тело, проклёвывалось в грудной клетке мелким пощипыванием. Что-то мелко-мелко, давая рост трещинам на броне, стучало детской искренностью, чувством, которым окрашены её воспоминания о доме, как акварелью. Почему сейчас и почему, чёрт возьми, так быстро? Правда, если закрыть глаза и не думать ни о чём, чувство было таким тёплым. Тёплым, как солнечный свет, от которого она пыталась укрыться шляпой в детстве. Жан. Чем ты пахнешь, Жан? Микаса достала чистый лист и чернила.