Льняная шляпа

Жан вошёл в свою комнату. Скрип половиц отозвались родным приветствием. За пять лет здесь ничего не изменилось. Кровать была аккуратно застелена, даже пыли нигде не было. Матери всегда с любовью ждут своих сыновей. Жан огляделся. Платяной шкаф теперь не казался таким большим. Он протянул к нему руку и открыл дверцу. Петли тоже скрипнули, выпуская затхлый древесный запах. На полках лежали его юношеские рубашки, сложенные выверенными рядами. Жан смотрел на них с непреодолимой грустью и тоской. Эта тоска ощущалась грузом тяжелых лет на плечах, вместо той беззаботной молодости, которая у него могла бы быть. Он посмотрел в глубокий проём. На штанге висели пустые деревянные вешалки. Жан открыл вторую дверцу, сдвинул рукой ряд вешалок в сторону, которые затрещали друг о друга как кости. У самой стенки висел одинокий папин пиджак. Сколько он висел там, лет пятнадцать? Жан вгляделся в клетчатую ткань. Он помнил отца только какими-то несуществующими отрывками в голове. И то, все они просто воссоздались из бесконечных разговоров матери. Жан решил надеть его. Оказалось, что теперь он ему и впрямь по размеру. Он повесил пиджак обратно. Почему-то ему подумалось, что что-то точно надломится в хрупком материнском сердце, если она увидит его в нём. Жан решил, что пока он будет проводить время с мамой. Он знал, как она по нему скучала, и сам он уже давно заскучал по той заботе, которая вечно жужжала вокруг него и раздражала в прошлом. Сейчас он хотел быть просто сыном. Просто бессмысленно просыпаться в своей кровати, никуда не спешить, и также бессмысленно есть рисовый омлет. Жан всё ещё планировал создание мастерской. Он думал снять где-нибудь в городе отдельную квартиру и обустроить в ней всё так, как хотелось бы ему. Он думал, что может быть даже, там однажды появится девушка. Жан не строил надежд, поэтому все мысли о какой-нибудь девушке всегда оставались безликими. Он просто хотел, чтобы там кто-то был. Кого можно любить простой человеческой любовью. Осталось купить мольберт, холст и масляные краски, о которых он мечтал ещё с корабля. Жан всё также грезил о создании своего личного моря на полотне. Так и протекали его дни, как он этого хотел: бессмысленно и отрешённо. Он улыбался маме, говорил с ней всегда, когда она хотела, рассказывал забавные истории о его солдатской жизни. А после возвращался в свою комнату, которая встречала его гулким сквозняком, будто признавала в нём такого же одинокого соратника. Он решил развесить на стены свои многочисленные эскизы, которые успел нарисовать в Шиганшине. Груши и винограды, цветы и те душистые липы, поляна с одиноким дубом. Микасы не было в этих набросках, он бы не смог смотреть на них, а единственный портрет, имеющийся у него, он отдал ей. Жан подумал о Микасе. Конечно, он продолжал думать о ней каждый день. Но то были всего лишь вечные безучастные и безответные мысли, которые давно стали частью его. Порой, он мог представить свою счастливую жизнь с ней, какие-нибудь наивные сюжеты простой тихой жизни. Эти мысли были лишены той былой кадетской страсти, когда он семнадцатилетним представлял, как жадно впивается в её губы, зажимая её в каком-нибудь тёмном коридоре их военного корпуса. Так и пролетали бесплодные летние дни. Мысли сходились на одном, но совсем не радовали. Он понимал, как это глупо, думать о девушке, с которой вряд ли он сможет быть. Даже если она и смотрела на него когда-то иначе, то только потому что он поддержал её и был рядом. Он решил думать так, потому что так было легче не изводить себя монотонным терзанием. Он не заметил, как прошёл июль. Август тоже подходил к концу: в воздухе уже засквозил запах падающей листвы, испепелённой на летнем солнце, смешанный с подступающим утренним холодом. Жан держал в руке кисть. Он никак не мог прикоснуться к пустому полотну. Жан вобрал густо чёрную краску. Но он не в силах был приблизиться к мольберту. В голове было только чёрное. Тень, дым, пепел. Пасть. Жан замер в оцепенении, а потом, будто пересиливая себя, приложил кисть до упора и повернул её вокруг своей оси. Чёрный круг. Он манил его, Жан не чувствовал других цветов. Чёрное, чёрное, чёрное. Жан положил кисть на столешницу и просто откинулся на стуле. Вдохновения не было. Он будто чувствовал, что то, что заставляет его творить, треснуло где-то под рёбрами. Или вовсе исчезло. Он не чувствовал того пути, что заставлял его раз за разом представлять в голове оттенки, линии, образы. Всё это меркло. Казалось, он ослеп. Жан запрокинул голову вверх. Потолок был всё тем же: безжизненный белый цвет известняка, покрытый трещинами. От трещин вдоль по периметру проходили другие трещины, создавая облик голого ветвистого дерева. Осень приближалась, и Жан чувствовал её. То лето, их лето, ускользало. Жан закурил. В голове был необъятный, скрученный ворох мыслей. «Ни черта не вдохновляет. Ничего. Замкнутый круг. Что говорят люди друг другу в двадцать? Что они имеют ввиду на самом деле? Могу ли я что-то сказать ей? Я не могу ничего ни сказать, ни создать. Не могу даже приблизиться хоть на один мазок к чему-то красивому и стоящему. Всё одно сплошное чёрное, непроглядное – и так по кругу.» Жан с жгучим желанием вдохнул в лёгкие дым. Он не понимал зачем пристрастился к табаку; просто это была своего рода мантра. Акт вочеловечения. Жан просто курил, просто постоянно думал о ком-то, просто вёл будничную жизнь, как и все. Просто вздрагивал при мысли о чёрной пасти титана, будто чувствуя этот рефлекторный страх всего человечества в своих венах и сухожилиях. Прямо в костях. Не пытаясь убежать от этого парализующего чувства, Жан снова взял в руки кисть. Что, если он правда нарисует нечто жуткое и безобразно-страшное? Что, если он даст своему страху облик, а своей пустоте – имя? — Жан, тебе снова письмо, — мама ласково обратилась к сыну, держа в руках свежую почту. Жан резко вынырнул из затягивающего болота собственных мыслей. Обычно мама не отвлекает его, когда он рисует. — Оставь там же, где лежат предыдущие. Жан не хотел читать чьи-либо письма. Не хотел вообще кому-либо отвечать. — Хорошо, но оно от девочки из твоего отряда… Аккерман… да! Микаса Аккерман. Рука Жана застыла, так и не коснувшись мольберта снова.