Похищение бескрайнего одиночества

— Смотри, Тошенька! — Оля шепчет тихо-тихо, боясь того, что о чем-то переговаривающиеся родители, вновь обернутся и посмотрят на нее тем самым взглядом, от которого в горле, словно огромный камень, найденный ею сегодня утром в детской песочнице, появится ком. А она ведь совсем недавно просила пить и даже не заметила, как в маленькой бутылочке осталось чуть-чуть — на один глоточек. А вдруг родители все равно обернутся? Им сейчас только дай повод покричать и обвинить в чем-нибудь друг друга, и даже на Тошу часто, особенно мама, срываются. Как вчера, например: папа тогда накричал на них и ушел, вернувшись лишь сегодня вечером с огромными, размером с саму Олю, пустыми сумками, в которую их с Тошей мама с невиданной злостью скинула все важные для нее и семьи вещи в их доме, оставив только разбитый сервис, подаренный на годовщину, и огромный, старый шкаф, выбросить который папа когда-то обещал. Пришлось как-то вместить ее новую, мягкую и такую красивую кровать в большую, старую машину, спрятанную где-то между гаражами возле квартир, а вот Антоша остался почти без всего самого ценного, умудрившись как-то самостоятельно успеть впихнуть в сумку со своей одеждой пару новеньких альбомов и карандашей, объяснив ей, Оле, что иначе в деревне они вместе совсем заскучают. А она даже не поверила. Ведь как так? В деревню? Но ведь бабушки там нет. И друзей тоже — нет. Только страшные деревья, пугающие ее своими ветками, словно длинными, худющими пальцами, норовившими схватить и утащить подальше в тайгу на холод собачий. А может и не на собачий вовсе. — В лесу и дворняжкам совсем не место, — в голове проносится старый, скрипучий, словно противная дверь кладовой, голос бабушки. Оле даже кажется, что она вновь увидит старушку, восседающую возле окна и вглядывающуюся в темноту лесной чащи. — Посмотри, Оленька, как их там много!.. Кого там могло быть много? Она за всю свою маленькую жизнь смогла увидеть лишь крохотного бельчонка, ускользнувшего от нее и даже не рискнувшего схватить орешки из ее рук. Стало даже нестерпимо грустно: а ведь для них она настоящее чудовище-великан, как в Тошкиных книжках, которые тот читал ей перед сном. Но ведь она совсем не хотела ранить их! Помочь только да поговорить немножко… Звери ведь разговаривают? Оля неосознанно пожимает плечами и смотрит на брата, взволнованно уставившегося на нее. Интересно почему? — Тошенька, — шепчет, пододвигается еще ближе и морщится от пренеприятнейшего скрипка своих сапожек о кожу сидений, но двигаться упрямо не перестает, — что-то произошло? Брат качает головой, обнимая ее крепко-крепко. — Да просто задумался, Оль, — отвечает также негромко и вновь смотрит куда-то, словно силясь сквозь ее окно увидеть что-то невероятное. — Помнишь, как в последний раз бабушка рассказывала нам, как видела старую зайчиху, убегающую от молодой лисы? Оля задумывается, отчаянно борясь с детским беспамятством, но потом кивает, во все глаза глядя на брата, и тот продолжает. — Так может и мы в этот раз кого-нибудь встретим? — отчего-то внутри распирает радостью от мягкой, но заговорщицкой улыбки Тоши, который указывает пальцем на окно и шепчет еще тише, склонившись к ее уху: — Я вот, представь, кажется зайца увидел, белого такого, кажется, но очень быстрого. — Правда, что ли? — Оля открывает рот, в шоке поворачиваясь к окну, но кроме деревьев да сплошных комков снега там ничего не высматривает, из-за чего понуро хмуриться и поджимает губы. — А я вот!.. Я!.. Смотрит вперед, замечая и чувствуя вновь то самое напряжение между родителями, доводящее ее до слез и дрожи, а потом ее взгляд вместо злых и сжатых в тонкую полоску губ, которые ее когда-то с любовью и нежностью целовали, цепляется за ярко-желтый свет, вспышку, оставленную быстрой и спешащей куда-то мимо них машиной, и ей кажется… Всего на минуточку кажется. — Это сова, — дрожащим голосом шепчет Оля Антону и смотрит на него в полнейшем шоке и ужасе. — Тошенька, я видела сову. И как бы она ни старалась, но никак потом не смогла объяснить, как?.. Как ей в теплой, как в растопленной печке, машине стало страшно, очень-очень страшно, даже в Тошиных объятьях… Было страшно. Ведь она здесь. Совсем рядом. Оленька смотрит в спину Тоше, когда тот в первый раз уходит в школу. Но смотрит издали, тихо прокравшись к ступенькам. Ей брат кажется совсем взрослым и таким самостоятельным, ведь она… Эх, ведь она, Оля, даже со шнурками еще справляется так плохо, что даже мама как-то посмеялась над ней, по-доброму, правда, но все равно — было как-то обидно, она-то старалась изо всех сил быть такой же быстрой, как Тошенька, а в итоге почти поцеловала холодный пол лбом. — Я научу тебя, Оль, сразу же, как вернусь! Тоша и правда научит ее, а потом — если повезет уже ему самому — познакомит ее с его новыми друзьями. Вместе ведь веселее! Вместе и спеть песни из мультфильмов можно, и маму раздобрить на целую банку сгущенки! А вдруг и папа подобреет и всем им привезет что-нибудь, м-м! Оля сжимает щеки и прячется сонная под одеялом, продолжая мечтать обо всем на свете. Ей даже кажутся невообразимыми и сказочными ели и сосны с сухими ветками-гнездами, брошенными не зимующими птицами: виделось, как те оживают и напевают ей что-то каждую ночь, убаюкивают, сберегают тепло дома, скрывая от дикого холода ночи своими телами. А иногда ей кажется, что они шевелятся, правда-правда! Меняются местами, будто пляшут в никому невиданном хороводе вместе со зверями, а потом, с первыми лучами солнца, замирают и терпеливо ждут. Но вот ждут чего? Кого? Может, хотят, чтобы с ними кто-нибудь еще станцевал? Однажды Оле снится, что она маленькая, но храбрая птичка, упорхнувшая прочь из окна своей спальни и обещавшая вернуться за братом, чтобы унести и его прочь в светлые, ласковые юга. Что, пролетая над всем необъятным лесом, она видит двигающиеся куда-то тени, и их так много, что она даже не уверена, что и Тоша сосчитал бы всех, — а они, в то время, все двигались бы, дрожали от холода и поднимали бы ввысь темные, неразличимые лица. Выли, молили о чем-то, тянулись руками, а потом вновь шли бесцельно. Потерянные, никому ненужные… Словно тайга их держала здесь, внутри, отпуская на волю лишь избранных. А Олю… Олю бы она отпустила. Потому что Оля ответственная — долетев до самого моря, вернулась бы на громкие, знакомые звуки и устало упала бы на подушку, тут же проснувшись. — Тоша! Тоша! — вмиг пролетают мысли, что ей следует рассказать брату как можно больше, чтобы тот все зарисовал да показал родителям, приукрасив и сотворив из ее слов самую интересную историю в ее жизни. — Тоша, мне такое приснилось! Ты никогда не!.. Едва ли поднявшись и разлепив глаза, Оля кричит и плачет, зовя переругивающихся родителей, услышавших ее сквозь хлипкую стенку дома. Те прибегают и наперебой спрашивают, что же случилось, а сама Оля тычет пальцем в окно и все время шепчет сова. Но там ее нет. А о заведенной и громкой машине ночью спрашивать как-то побоялась. Тоша спустя несколько дней возвращается уже не таким побитым и почти счастливым, передавая ей завернутую в салфетку столовую булочку, еще совсем мягкую и, как потом оказывается, очень вкусную. Он говорит много, стараясь меньше упоминать каких-то Бяшу и Рому, наверное, потому что знает, что самой Оле потом будет хотеться жуть как сильно с ними познакомиться. И она честно не понимает, почему брат так не хочет. Она совсем не маленькая, чтобы бояться взрослых! Вот Полинка, например. Пришла вместе с Тошей вчера и даже ей, Оле, подарила милую заколку с бабочкой, а потом еще и согласилась поиграть вместе с игрушками. И ушла вечером, счастливо маша рукой до тех пор, пока совсем не скрылась за могучими деревьями. И почему так не могли сделать те же Бяша с Ромой? Оля не знала и не понимала, хотя даже мама, в негодовании поджав губы, изо всех сил старалась ей это объяснить. — Мелкая шпана это, понимаешь? Вдруг еще и Антону из-за них что-нибудь будет, а у нас и так этих проблем... выше крыши. Но Антону этого Оля сама не говорила, изнывая от малого общения и любопытства, тем более что… Ну, правда, что же будет, если она разочек выскочит вслед за ним и увидится, наконец, с друзьями Тоши хотя бы на старом крылечке? — Здравствуйте, я – Оля! На мгновение ее маленькое тельце, продрогшее за пару секунд на морозе, охватывает дрожь из-за страха при виде мальчишеского угрюмого лица, а потом все отступает, когда ее протянутую руку пожимает беззубый, смеющийся мальчик и голосит: — Здарова, на! Это Бяша. — Замерзнешь, малявка. А это — Ромочка. Оля вслушивается в стихающую ругань между родителями, боясь, что сова прилетит снова. Почему Тоша, вопреки всем надеждам, ее никак не прогоняет? Говорит каждый раз, что все — в последний раз да в последний. А потом — раз — и сова опять рядом, смотрит на испуганную Олю и даже не охает и клювом о закрытое окно не бьется, умница такая, будто знает, что все ее обязательно услышат и прилететь сюда больше не позволят. А ей вот мучайся сейчас да слезы вытирай одеялом, терпи до утра либо беги к родителям, не желавшим уже вслушиваться в ее правдивые слова. — Может, она подружиться с тобой хочет? — А, может, ты хочешь, чтобы ребенок на ночь глядя окна открывал да высматривал кого-нибудь? Здесь и днем одному шастать опасно, а ты… Оля совсем ничего не слышит за стеной и выдыхает, чувствуя, как огромный невидимый валун будто бы скинут с груди, совсем не препятствуя порывам ветра, проникающим в нее. Она прислушивается и желает по-настоящему поверить в то, что из всех обидных слов, злых движений по комнате и яростных хлопаний двери, слышит лишь скрип старой кровати и усталое пожелание спокойной ночи. И все. И никто так ни с кем и не поговорил. По-человечески. По-доброму. Как они с Тошей. Пусть и он в последнее время говорил с ней… о странных вещах: спрашивал про сову, но недоверчиво так, подозрительно, словно знал что-то, о чем ей — Оле — знать было не обязательно совсем. А ведь сова это — ее, а не Тошина. И умалчивать о чем-то, а потом шушукаться с каким-то серьезным Ромочкой и испуганным Бяшей совсем не в духе ее брата. Поэтому Оля и чувствует себя так, будто совсем потеряла слух, превратилась в глухого котенка, которого в прошлом году в подъезде они с мамой и Тошей подкармливали, а тот потом пропал — вынесли его на улицу какие-то ребята, а тот так их с Тошей и не услышал. А ведь кричали они громко и долго, шастали по соседним подъездам вместе днем. — Антош, мы пойдем сегодня? — Нет, Оль, я видел… как забрали его. Домой. С ним все хорошо — сытый, довольный ходит. Давай, вон, выйдем ту дворняжку исхудалую кормим? Оля моргает медленно, редко, чувствуя, как сильная, обволакивающая дрема убаюкивает. Как-то случайно цепляется за окно и хмурится — никого. Видимо, сова попалась совсем пугливая, раз в такое время никогда не прилетает. А Оля ее еще и боится. Ромочка для нее кажется странным, опасным поначалу, но потом таким зажатым, даже по сравнению с Тошей, будто с ним никогда и не играли, не делились хлебом со сгущенкой. Да даже не обнимали, чтобы выразить радостное спасибо за помощь. А вот Бяша, напротив, всегда смеялся вместе с ней, с радостью играл и придумывал свои какие-то игры, даже пару раз недалеко отводил в лес да показывал на разные интересные растения, животные. И как-то умудрился вместе с ней покормить маленького бельчонка. Следующей зимой пообещал научить искать следы, заверяя, что так в лесу ей совсем не будет страшно. Как-то Бяша умудрился понравиться даже их с Тошей маме. Словно разглядев простодушие в мальчике, та немного смягчилась, отпуская Олю погулять или, того лучше, пройтись вместе с ребятами по деревне. А сама Оленька такой возможности не упускала и вертела головой во все стороны, подсчитывая детей и гадая, со сколькими успеет подружиться и с кем пойдет в школу. Рядом с ними был и Рома, который маме не нравился вот совсем. То ли виной тому шероховатый вид Ромки, то ли его общение с Тошей, которое иногда даже Оле казалось необычным. Ведь Тошин друг общался с самим Тошей странно. Не так, как с Полинкой — по-деловому, стараясь казаться самым крутым, плохим, как в маминых книжках, мальчиком на дереве, и не так, как с Бяшей — другом, которого, как говорил Ромка, и говном полить можно, и побросать им в кого-нибудь. С Тошей Ромочка иногда общался ласково, иногда обманчиво, когда злился и выглядел как настоящий черт из бабушкиных рассказов. Часто, думая, что почти спящая Оля их не слышит, говорил совсем спокойно, слова не подбирая, но ее Тоша на это закрывал глаза и слушал, кивал, отвечал, да и сам, бывало, шептал что-то. А однажды Ромочка даже потрепал Тошу по плечу! Долго так, в глаза вглядываясь и хмурясь непонимающе. А они-то знакомы были всего ничего, по сравнению с Тошей и Олей-то, но брат, совсем не недовольный, улыбнулся своему другу и пожал плечами, мол, всегда пожалуйста, мы ведь друзья. Рома кивнул тогда и довольно ухмыльнулся, а Оля так и не смогла разглядеть смятый, вырванный из школьной тетради листок, спрятанный в штанине. Со ступенек мама кажется совсем крохотной. Потерянная в своих мыслях, она долго смотрит на входную дверь, через которую пару минут назад выскочил, как ошпаренный, папа, едва по повалившийся набок из-за осенних ботинок, шнурки которых даже не успел завязать. — Сколько?!.. Сколько нам еще быть здесь? Скажи мне?! — Не знаю! Я не знаю, Карина, я делаю все, что в моих силах! — Ты не делаешь недостаточно!.. Боги, ты… Ты ведь обещал мне… — Я знаю. Оля всхлипывает и смотрит в окно, морщась от света фар и борясь с необъяснимой дрожью. Она поскорее крадется в комнату Тоши, заснувшего после школы, боясь, что и тот прогонит ее. Но Антон этого не сделает — лишь крепко-крепко прижимает ее себе и укладывает рядом, заботливо заворачивая, как гусеницу, в старый плед. — Тоша, они ведь?.. — Не обращай внимание, Оль, — сонно говорит он, но тщетно пытаясь скрыть то, как же сильно расстроен сам. — Вечером они обязательно поговорят, а сейчас, давай, поспим немного, мы же вчера так засиделись за поделкой для твоей учительницы, что сегодня чуть не опоздали в школу. Засиделся больше всего именно Тоша, а Оля… заснула, а потом проснулась уже в кровати и в темноте из-за плотных штор, прячущих от нее яркое солнышко. Вот и все. Но, видимо, за весь день устать Оля все-таки успела раз сейчас умудрилась всего лишь моргнуть, а потом как-то случайно и не заметить, что за окном поздний вечер уже наступил. Чувствуя, как Тошка треплет ее волосы, Оля ненароком посмотрела в окно, осторожно, медленно, волнуясь… Как бы сова опять не прилетела. Уже утром к Оле приходят неожиданные гости: Бяша ведь заболеть умудрился, а Ромочка, немного повыпендриваясь своим здоровьем, слег чуть позже. Конечно, этого можно было ожидать после того дня, когда они с Тошей прибежали к ним, мокрые такие от дождя и красные, как раки вареные. Смеялись все так громко, что их с Тошей ругающаяся мама махнула полотенцем и сказала только одежду сменить, а потом пулей лететь на кухню и пить горячий чай с медом, еще летом раздобытым откуда-то довольным Бяшей. Мед, кстати, был безумно вкусным. Почти как сгущенка. Оля хихикает, сидя за столом и глядя на Ромочку. Вспоминает, как в тот день мальчик смущенно хлопал себя по Тошкиным брюкам, сетуя на неудобство. Бяша тогда успел стащить из ванной последние спортивные штаны Олиного брата, а Рома… Ну, ему не повезло. Как и сейчас, наверное, ведь не оправился же совсем, постоянно хрипит и ворчит, как старый дед, на все потуги друзей и самой Оли потеплее обмотать его шарфом и всучить пару таблеток от горла и температуры. — Да как же вы меня за!.. Перся, как чертила последний, а вы тут, Павлики Морозовы! Но в итоге сдался потом, затрясся, как одинокий листочек на осеннем деревце. — У тебя температура, Ром, — говорил ему Тоша, встряхивая градусник, пока любопытно выглядывающая у него из-под плеча Оля хихикала над краснеющим Ромочкой, укутанным в ее детский, розовый плед. — И без тебя знаю, отвали. Огрызается. Видно же, как ему неуютно под смеющимся взглядом Бяши, который, наклонившись к Оля, шепчет громко, так, чтобы точно было слышно всем: — Упертая женушка Тохе попалась… Его перебиваются криком и только ядом еще не плюются. — Слышь, завали! — Рома бросает в него подушку и глумливо смеется, когда друг, не удержавшись, ойкает от боли в совсем недавно разбитом носу. Оля хихикает, прячась за спиной Тоши, занятого поисками всех нужных, горьких и совсем не вкусных таблеток в их домашней аптечке, и наблюдает за тем, как Бяша вновь ей подмигивает, пряча лицо за подушкой. — Еще и такая капризная, на. В ответ ему прилетает уже игрушка, внутри которой был маленький, но тяжелый коробочек для батареек, и Оля пугливо вскрикивает от болезненного стона Бяша и бежит к нему. — Бяшенька, на кухню! Быстрее на кухню, — тараторит и тянет за теплую кофту к двери, — нужно приложить холодное. Уже выходя, Оленька замечает, как Тоша ближе наклоняется к Роме и хмурится, когда тот начинает что-то неразборчиво бурчать и отмахиваться. И краснеет потом Ромочка еще больше — хотя куда уже — когда Олин брат невзначай губами прикладывается ко лбу, как всегда делал это с часто болеющей Олей, чтобы проверить температуру да немножечко успокоить перед горькими лекарствами. Но в этот раз сам краснеет и Тоша, взмахивая руками и отворачиваясь от хмурого и уже скалящегося Ромки, собирается отойти подальше, может, пойти вслед за ними, но больной, притворяющийся рассерженной гусеницей, тянет его за рубашку обратно, а потом… Потом Оля не видит — Бяша хватает ее за руку и хихикает, интересуется, остались ли какие сласти в доме, чтоб чай чем-то за-ку-сить. — Печенье есть, — отвечает, вспоминая о пачке, которую папа бросил на стол сегодня рано утром вместе с остальными продуктами. Но была она такой твердой, что звук от нее до сих пор будоражил слух. Ой, как сильно заболят их зубы от этого печенья! — Не боись, — успокоил ее Бяша и легонько хлопнул по плечу. — В чай макнешь пару раз и — о-па— будто только что его из печки и достали, на. Оля ему поверила и помогла: аккуратно расставила чашки и в тарелку высыпала много печенюшек, не считая, кому сколько попадется, а, чтобы достать чайные пакетики, залезла на стул и аккуратно взяла двумя руками банку. И не упала ведь, уверенная, что Бяша, не подпускающий ее к плите и спичкам, поймает — она ведь совсем недалеко и легкая, по словам папы, как пушинка. Чуть позже спустились и Тоша с Ромочкой, громко рассуждающие о важности школы и образования, но замершие при виде приветливо машущей Оли и свистящего Бяшки. — И в лес бы так ушли, нас не заметив, на. — Как ты, Ромочка? — ласково интересуется Оля, мило улыбаясь, когда в ответ мальчик ерзает уже стуле, поглядывая на слабо улыбающегося Тошу рядом. — Да жив-здоров, — проговаривает медленно, цокает, когда Олин брат не поворачивается. Руку поднимает, чтобы щелбана дать, но, наверное, передумывает и поворачивается к Бяше, интересуясь: — А ты как, братка, а? — Да все путем, на. Бяша гогочет, и Оля присоединяется, когда Ромка, не совладав с собой, чихает и чуть не падает с дряхлого табурета, хватаясь за плечо переполошившегося Антоши. Те шатаются, как белье на веревках при малейшем дуновении ветерка, и ругаются друг на друга, не переставая улыбаться так, что Оля невольно задерживает дыхание, совсем не уверенная, что спрашивать о таком когда-нибудь будет можно. А потом Бяша вновь ее отвлекает, показывая, как правильно макать печенье, чтобы то не отвалилось и не упало прямо в горячий, мятный чай. Папа измучился. Оля видит, как тот домой приезжает через силу, будто прокрученный через мясорубку. Иногда с гостинцами для нее, совсем уже взрослой почти-третьеклассницы. Иногда укутанный в шарф и с шапкой так, что ни лица, ни головы, ни шеи не видно. А иногда папа не приезжает по несколько дней, а, когда возвращается, кажется Оли страшным скелетом из кабинета в школе для учеников постарше: невообразимо худым, осунувшимся и с такой безнадегой в глазах, что даже их с Тошей мама помогает ему подняться на вверх и раздеться, пряча полный беспокойства взгляд за маской причитания. — Папа сказал мне, что мы скоро уедем. Это правда, мам? — спрашивает ее Тоша, когда они втроем сидят в молчании на кухне. — Да, сынок, — отвечает ему мама и улыбается как-то совсем не радостно. — За границу поедем сперва, отдохнем пару недель, а потом посмотрим. И Оля поначалу даже обрадовалась такому раскладу. Подумала: вот вернутся они и обязательно подарят, и Бяшеньке, и Ромочке, и даже Полиночке по большой ракушке, чтобы и те услышала настоящее море… Они ведь на море пойдут? Да? Или куда? Желая поскорее все узнать, Оля поворачивается к Тоше, но замирает, а потом и вовсе закрывает рот при виде застывших в глазах брата слез. Что же такого сказала мама? Они не вернутся сюда, что ли? Оля хмурится, непонятливо озираясь и замечая тень отца, а потом и его самого, измученного и грустно поглядывающего на их с Тошей маму. — Не мешаю? — спрашивает хрипло и кивает благодарно Антону, когда тот уступает ему место. — Суп готов уже, — бормочет мама и встает, суетясь подходя к плите, где одиноко стояла большая кастрюля. — Поешь, а то невесть когда еще… И замолкает, оглядываясь на Олю так, словно ей, совсем почти-третьекласснице, знать ничего не обязательно. Но Оля умная — смекает быстро что к чему. — А папа, что, с нами отдыхать не поедет? — и хлопает глазами, борясь со слезами, потому что рядом Тоша вдруг посмотрел на нее таким обманчивым взглядом, каким смотрел всегда, как прилетала сова, которая… Не появлялась. Долго. С тех пор, как в их доме поселилась вечная тишина, не считая ее и брата. Но… Иногда, только иногда… Оля по ней скучала, потому что… Она и сама не знала: боялась ее до дрожи до сих пор, но желала, чтобы та хоть разочек прилетела, и Оля тогда, не сдержавшаяся, вновь зареванная оказалась бы в объятьях родителей или хотя бы в их комнате, в которую сейчас даже их мама входила редко, отдыхая где угодно, в каждом уголке дома, а иногда и ночуя в гостиной, когда отец не приходил домой. — Нет, Оль, — папа улыбнулся ей сдержанно, но по-своему ласково и потрепал по голове, — у папы много работы, но когда-нибудь мы обязательно соберемся, все вместе. Оля смотрит сначала на присевшего рядом Тошу, который неспешно начал рассказывать что-то им всем, а потом на маму, едва державшую тарелку дрожащими руками. А потом, оказавшись словно посторонней, словно опять превратившись в маленькую птичку, она посмотрела на свою семью с высоты и почувствовала, как внутри что-то колит рядом с сердцем, как тогда — в день их внезапного переезда в деревню. Предчувствие это или нет, но Оля подумала, что неплохо было бы самой сегодня сложить игрушки и кассеты в огромный мешок, который их с Тошей мама держала на всякий случай. В конце концов, Оля обманываться сейчас совсем не хотела. Ночью Олю будит шум машины и торопливых шагов. Прислушавшись, она слышит голос мамы и папы. — Послушай, здесь есть все необходимое… — Знаю. Знаю. Ты говорил уже, давай же, ну. Говорят они торопливо, пока Оля крадется к ступенькам, спускается с них и подходит к едва открытой двери, недоумевая, зачем папе на ночь глядя уезжать куда-то. Ее взгляд цепляется за сумки. Их немного, но некоторые застегнуты не до конца и валяются в снегу. Оля замечает новенькую зубную щетку и шампунь, подаренный ими на день рождение, и из-за этого хмурится. Зачем они вынесли все папины вещи? Оля поднимает взгляд и открывает рот, чтобы панически закричать в темноту ночи, но… Внезапно фары машины, смотрящие на нее мертвыми глазами, загораются, и Оля в ужасе делает шаг назад, врезаясь спиной в застывшего рядом Тошу, и хватается за теплую, большую руку, сжимавшую ее собственную с такой силой, что Оля, будь немного позлее, обязательно бы уверилась, что ее слезы из-за этого. Но нет. Глаза перестают отчетливо видеть лишь при виде силуэтов в машине, сцепленных друг в друга с нечеловеческой силой. Почти сливаются, оставаясь посередине между двумя ярко-желтыми фарами-глазами, из-за которых у Оли поднимается в горле ком, а внутренности сжимаются от страха. Сова. Оля щурится. Сова? Еще сильнее. Нет. Просто фары машины и родители на передних сидениях, сейчас такие нежные и спокойные, ранимые, что Оля всхлипывает от досады и задирает голову, встречаясь взглядом с братом. Тот через силу улыбается и ерошит ее волосы. — Смотри, Оль, — пальцем показывает куда-то на верхушку дерева, — вот и сова твоя. Оля смотрит. И правда. Маленький, безобидный комочек на внимание лишь ухнул и головой повертел, глядя на них с Тошей своими заинтересованными глазами, желтыми такими, но страшно сияющими, круглыми, совсем детскими, что Оля против воли смеется, чувствуя, как застывают слезы на щеках. — И правда, Тошенька, — машет маленькому, ночному созданию без страха, приветливо, — прилетела миленькая. Рядом раздаются торопливые шаги. Становится совсем темно. И тихо.