Тотальная ирония всей их жизни заключалась в том, что они никогда не должны были быть вместе. Не должны были дружить и, тем более, в какой-то момент понять, что кроме глаз смотреть хочется и на чужие губы, тянуться к ним, желая чего-то большего, потому сейчас, именно сейчас, они могут по-настоящему почувствовать сладость первой любви. Они могут быть рядом, а могут лишь думать друг о друге, томясь в ожидании и отсчитывая минуты до новой встречи. Они влюблены и невинны. А еще так глупы.

Оленька прижимает к себе детское одеяло, сонно всматриваясь в мельтешащую из комнаты в комнату маму, которая периодически смотрит в окно и выдыхает так громко, будто до этого и вовсе от страха дышать не смела. А потом тянет их с Тошей вниз, к гудящей машине отца, барабанящего по рулю машины пальцами, и Оле кажется, что такого презрения в маминых глазах она не видела никогда. Но, повернувшись к брату, Оля успевает заметить, как тот моргает часто и через какую-то силу ей улыбается, обнимая.

… но стая живет. Стая крепчает, и ей становится мало холодных лесов и мертвых лугов после Ночи. Она хочет коснуться юга и смешаться кровью со львами и оленями, чтобы пережить неуютные ветра весны и напевы лета. Зима ушла. Но стая живет.

– Ты в Лимбо, – с кашлем смеется кто-то над ним и резко бьет палкой по колену, скалится, когда видит, что мальчик не падает и лишь мычит сквозь сжатые губы, - никто из этого мяса не видит тебя здесь… Но Данте видят. Лежащий на полу комок отчаянно прикрывается руками и прижимается к стене. Единственное различимое в сгустке тьмы – это глаза. Его за волосы тянут в сторону коридора, но Данте не перестает вырываться – он видим – значит не сошел с ума.

не закрывают глаз, впитывают эмоции, впитывают чувство безопасности. наблюдают изменения в лице, изменения где-то там – внизу, внутри… глубже.