Блики тепла на стёклах

Падре Алонсо был бесконечно терпеливым человеком. Он любил Бога, отвечал за общину, уважал паству - или наоборот, любил общину, ценил паству, уважал Бога... какая уж теперь разница? Копаться в себе он не любил и не умел, греха зависти за собой не чувствовал - не у него одного в ту роковую ночь исхода кого-то из родичей затоптали мулы или настигли солдаты - были там и чьи-то отцы, и чьи-то матери, ему ещё повезло что не оба. Отец был ответственным, и викарием был хорошим, семилетнего карапуза натаскивал как мог, и было таки с чем сравнивать, другие одинокие отцы и близко не справлялись. Разве что нытьё "а где мама" пресекалось весьма жёстко: нечего страдания пестовать, Господь терпел и нам велел. Обижаться тоже было вроде как не на что, "где родился там и пригодился", нету больших отличий - в Энканто быть запертым или в том городке, откуда они бежали... и всё же. Теперь бежать некуда, точка. Какая такая "клаустрофобия"? Разнообразные святые на страницах Библии приключались кто во что горазд: и сорок лет по пустыне, и в ковчеге плавали, подрастающему мальчугану иногда снилось, что он готов согласиться даже на Иону во чреве кита, лишь бы удрать... Теперь - две трети жизни уже за плечами - падре не покидало смутное, давящее ощущение, что жизнь его так же лыса, как и его голова, вечно потеющая под непреходящим париком. В молитвах утром он всё чаще просил смирения, а оно всё не приходило, и многолюдная, показушно счастливая семейка магов - сохранивших мать, а потерявших отца - отзывалась чем-то гложущим в его внутренностях. Он был стойким, на радость отцовскому воспитанию, он сам себя мысленно рукоположил в монахи (без этого юный Алонсо чувствовал себя совсем уж самозванцем, а не священником) и уже с того времени старательно приучался не глядеть на девчонок, особенно на Хуаниту, доставшуюся невесть за какие заслуги недоумку Гузману, прости Господи. Моложавая вдовушка уже давно не строила ему глазки, растила себе сынулю и подкатывала к Мадригалам-Наше-Всё, в пол-уха слушая воскресные проповеди. А туча на его душе - куда там нашей погоднице! - всё густела, просачивалась под рясу, оставалась на языке горчащим привкусом плесени. Звучный баритон во славу Бога продолжал наставлять, исповедовать, утешать: отец Алонсо стойко держался, помня проповеди отца, о том, какова власть священного слова, как легко толпу раздраконить не к месту брошенной цитатой, возжечь вместо света смирения гнев неправедности. Он уговаривал сам себя и успокаивал людей, смотревших на Изабеллины пляски, когда владычица роз оплела весь дом и впридачу полгорода своенравными лианами и жутенькими мухоловками. Он даже проглотил слова Бруно про облысение, хотя кудрявые волосы, унаследованные от мамы, были для него возмутительно ценнее чем положено обладателю сана. И ничего такого в душе отца Алонсо не накапливалось, о нет. Он же Алонсо, как тот Кехано Добрый, из которого сделали Дон Кихота и пустили стран...нет, об этом не надо, не надо об этом. А вот сегодня утром, под обложенным снежными тучами небом, зябко ёжась от мрачных серых красок пасмурности и уже привычно стараясь не думать ни о чём смущающем... под собственной дверью он споткнулся о кактус. Чаша терпения накренилась - медленно-медленно, на единый миллиметр - и зашипела, роняя на камни накипевшие, пузырчатые капли.