Зеркало

Кажется, учительница сошла с ума. Эмма упрямо смотрит в пол, сжимая рукава синего пиджака. — Как же так получилось? И что нам делать, моя хорошая, ответь мне? В классе раздаются тут и там тихие переходящие смешки, действующие как щекотка — Эмма и сама еле сдерживает улыбку. Боль помогает мало. Ледяные пальцы сводит, и начинает ныть в шее между позвонками. — Я, конечно, всё понимаю: переходный возраст и у воспитателей не хватает рук. Но ты, главное, не обижайся, а пойми — я не ругаю просто так, а забочусь о тебе. Выслушай внимательно и спокойно, хорошо? Экспозиция на этом не заканчивается. Педагог раскланивается во все стороны как шарнирная. Эмма быстрым жестом поправляет волосы, закрывающие лоб и глаза, но рыжие кудряшки снова падают на переносицу, отчего становится совсем неловко. Она делает маленький шаг назад, упираясь лопатками в стену, и пытается встать прямее. Окна зашторены, прямо над головой теперь светит лампа, прикреплённая сверху у доски. Слепит. В горле пересыхает, ладони резко потеют, и между пальцами начинает гореть и чесаться. Когда это кончится? Звонок — пожалуйста, дайте звонок! — Может, посмотришь на меня? Мы ведь говорим о твоём будущем, а ты снова делаешь такой равнодушный вид. Только молчать и слушать — и напоминать себе это как мантру. Ничего личного. Дон на первой парте беззвучно цокает и осуждающе грозится пальцем. Эмма невольно фыркает. — Класс, успокоились! — учительница наконец не выдерживает и хлопает методичкой по столу. Эмма нервно и виновато улыбается, сильнее втягивая голову в плечи. У неё дёргается веко. — Сил уже никаких нет. Мы всё для вас делаем, а вы только балуетесь! Молчать! Ждите до звонка, иначе на перемену оставлю! В классе становится относительно тихо, помещение накрывает духотой. Жар поднимается к голове, язык прилипает к нёбу — все взгляды снова прикованы к ней. Эмма тоже против своей воли начинает вглядываться в лица, которые кажутся такими далёкими, когда стоишь виноватый перед учителем, а они — там, сидят за безопасными партами. Дон качается на стуле, весело ей подмигивает. Она поднимает взгляд, полностью облокотившись спиной на мутно-белую от мела доску. — Милая, не тяни наше время. Ты всегда была такой прилежной девочкой, что случилось? Если хочешь, оставайся после занятий, спрашивай у учителей или одноклассников — все с радостью тебе помогут. Правда, дети? — она строго оглядывает класс, не слыша ответов. — И в целом, по жизни, бери пример с других. Посмотри на ребят — кому из них легко? В любом случае, раз у вас никого больше нет, то вы обязаны помогать друг другу и подавать хороший пример. Сейчас, конечно, взрослым приходится заставлять вас работать, поэтому всё кажется скучным и ненужным, но придёт время… Эмма смотрит на задние места, на свой стульчик. Такой маленький. Неаккуратно сложенные тетради, ручки и резинки. Брошенная на пол сумка. Не успела убрать с перемены. Нельзя ли открыть окно? Будет, наверное, грубо, если она попросит сейчас. Кеды скользят по полу, кожа на ладонях становится мягкой, как влажная бумага. К ней вдруг тянутся, чтобы взять за руку, но, едва коснувшись пальцев, тут же брезгливо отстраняются. — Твоё будущее зависит только от тебя, слышишь? После этой фразы резко наступает тишина. Тикают стрелки где-то слева. Эмма всё ещё не смотрит в глаза преподавательницы. Что-то неуловимо меняется. Она медленно, чтоб не спугнуть момент, поворачивает голову. Гильда сидит неподвижно, сложив руки на пустой парте, и наблюдает, пользуясь тем, что её почти не видно за Доном. Тёмно-зелёные глаза, похожие на гнилые цветы — невозможно холодные. В чертах лица тоже видно напряжение, хотя спина идеально прямая, да и голову в плечи она не вжимает. Красивая и вежливо-внимательная. Эмма упирается кулаками в стену и встаёт ровно. — Не стыдись просить помощи и впредь больше не подводи коллектив. Вы все здесь такие умненькие хорошие воспитанники, безусловно, но не стоит занижать планку или расслабляться — ни в коем случае! Надеюсь, ты понимаешь, что это обсуждение было затеяно исключительно ради… Гильда улыбается и опускает голову, словно соглашаясь. Гладкие волосы и стёкла очков фиолетово блестят в искусственном свете. — …То есть, чтобы ты случайно не зазналась. Вам всем всегда нужно держать ухо востро. Учиться, учиться и ещё раз учиться! Отдых важен, друзья тоже, очень тебя понимаю, но не давай нам лишних поводов для беспокойства. Гильда закатывает глаза, разминая шею. «Ну что за фарс». Она подпирает голову ладонью и улыбается. Остро, еле заметно. Эмма чувствует, что внутри мелко вздрагивает (или взрывается) и лицо становится как фарфоровое. Губы растягиваются, щёки вот-вот пойдут трещинами до скул. За окнами тускло холодеет. Учительница наклоняется так близко, что становится слышен запах зубного порошка и слабеньких духов. Эмма перехватывает её взгляд и начинает смеяться. *** В раздевалке шумно. Гильда резко встряхивает головой, снимая свитер, и начинает заправлять футболку, чтоб не было складочек. Ткань белая-белая. Лицо сосредоточенное, пальцы жутко нервные. Эмма хочет подойти и расслабить их массирующими однообразными прикосновениями. Рефлекс, однако. Вместо этого она выходит в холод спортзала. С десяток тренеров разговаривают, собравшись в углу. К ним пристают колясники. Как обычно. Эмма ёжится. Звонок. Начинаем последний урок на сегодня. Дон берёт мяч и встаёт напротив. Приличное расстояние — почти ширина зала. На них не обращают никакого внимания. Но Эмма понимает, что значат редкие весёлые переглядывания одноклассников. Только не снова. Дон широко замахивается. Эмма успевает увернуться, но мяч отскакивает от стены и оказывается прямо над головой… Взрыв захлёбывающегося смеха не заставляет себя долго ждать. Игра начинается с непрямого попадания. Грубо и обидно, сил отбиваться нет. «Он просто дурачок. Не понимает, может быть». А по глазам и не скажешь. — Бросай не так сильно! Я не успеваю ловить. Улыбка на его лице становится шире, он машет рукой — давай быстрее! Эмма тоже робко улыбается и пасует. Дон отходит и вместо того, чтобы поймать, отбивает кулаком. Она краем глаза замечает, что Анна оборачивается к ним. Эмма успевает пригнуться, но не отскочить. Прилетает прямо по лицу. Засасывающая тишина прерывается беззаботным свистом. — Уже устала? — Дон подходит и протягивает руку. Эмма чувствует кровь во рту и жар на губах и в носу. Её рывком заставляют встать, отряхивают коленки, — это тебе волосы мешают. Я попрошу, чтобы тебя пораньше постригли. Да? Он опять глупо смеётся и больно хлопает по спине, не рассчитав силу. Эмма чувствует внезапную тошноту. Она наклоняется и поднимает мяч. — Продолжим? Бросок — удар — боль. Прямо по пальцам. Мизинец опухает, а она еле сдерживает крик. Чёрт, кулак теперь не сжать. Ладонь краснеет и горит-горит-горит. Эмма чувствует злость. «Остановись наконец! Хватит издеваться». На глаза наворачиваются слёзы. «Терпи. Терпи!» Самое страшное то, что нельзя попросить о помощи. Она видит, как Гильда просит на секунду обернувшегося тренера помочь с подтягиваниями. Никто не отвлекается. Никто тебя не слышит. Эмма смотрит перед собой покрасневшим взглядом. Ей совсем не страшно. Ей. Не. Страшно. Вздох. Дон поднимает мяч и замахивается. *** — Позволь, я сама это сделаю. Гильда бьёт её по синим рукам и резко отворачивается. Шумно дышит, почти дрожит. Стул мешает. Эмма снова берётся за спинку, чтобы убрать его. — Я сказала — отойди, — выплевывают прямо в лицо. По Гильде, конечно, не скажешь, но Эмма уверена — ей очень тяжело сдерживаться от ругательств вот так, когда они одни. Она сверкает металлическим презрением в глазах и хватается за обод. Колёса скрипят, это звук режет уши и разносится эхом за дверью. Эмма абсолютно спокойна и непоколебима. — Дай мне помочь. — Что, так впечатлилась недавней лекцией? — Какая разница? Эмма вопросительно улыбается. Гильда кривит губы, передразнивая, но не опускает рук. — Иди. Отсюда. Мне поможет Дон. Твой принц уже заждался. — А Дону хватит сил, чтобы нести тебя на руках? Эта махина точно развалится. Гильда длинно выдыхает, откидываясь назад, и смахивает пряди за ухо резким движением. Вообще-то она встала в очередь на «новое оборудование» одна из первых, но спонсоры как-то жмотятся выдать всё по контракту. «А ведёт себя так, словно я причина всех бед», — Эмма приподнимает злополучный стул и чуть не валит парту. — Ещё немного, и развалишься ты. Силёнок не хватает, а ещё других подкалываешь. Гильда резко опускает руки, и кресло дёргается назад. Опять. Прямо по больной ладони. Эмма морщится, не обращая внимания на колючие слёзы, и из жалкого болезненного упрямства продолжает гнуть своё. — Ну и где твой Дон, когда он так нужен? — спрашивает она без задней мысли, но звучит с долей обиды и претензии. Гильда закатывает глаза и демонстративно отворачивается. — Звали? Обе вздрагивают. Эмма делает шаг назад, но спотыкается о стол, больно ударяясь спиной, и почти падает. Дон подталкивает её назад и начинает хохотать. Равновесие окончательно теряется, ладонь пронзает резкая горячая боль. Гильда хмуро смотрит на них. Дон резко успокаивается (как обычно) и за минуту помогает выкатить коляску. Без лишних слов и просьб. Гильда молчит. Со смыслом — так, как может только она, и отстраняет руки Дона. Тот сразу слушается и весело скачет рядом, совершенно забыв обо всём на свете. С размаху хлопает дверь, аж стены начинают дрожать. Эмма остаётся одна в окружении глухого эха от скрипа колёс и неровных шлёпающих шагов. *** Жёлтый свет кудрявит тени, растягивая их в перспективе, шелестит чернотой подъездов и подворотен. Переулки темны, одиноки, совсем как узкие улицы. Эмма возвращается домой. Воздух бросает в лицо запахи воды, бензина, поздней осени. Слабо веет снежными тучами. Невысыхающие лужи шумят под ногами, привлекая внимание, и пачкают голубые просветы неба в ажурные цветные разводы и серое. Обувь и колготки в мелких каплях, портфель кажется ужасно тяжёлым, он тянет плечи назад. В голове пустота. В ушах свист. Эмма не так далеко отошла от школы, поэтому слышит беготню и вопли младшеклассников. Густой тяжёлый воздух далеко разносит высокие звуки, возвращая их слабым эхом. Она ускоряет шаг. Большое белое здание в самом конце улицы за поворотом укоризненно смотрит пустыми окнами, глухими этажами. Тихий час с трёх до пяти у мелких. Скрипит входная дверь, выдыхая тепло в лицо. В прихожей сумрачно. Идеальная полая тишина. Эмма идёт в коридор вдоль стены, скользя по полу тапочками. Пол под мрамор отражает её движения как зеркало, белые стены словно светятся, когда по ним начинает перекатываться свет, идущий к закату. Наваливается усталость, и в животе урчит. А до ужина полтора часа. Она поднимается по широкой лестнице до второго этажа. Ровный коридор — детские, душевые с сухими и скрипучими от блеска полами. Посты воспитателей почему-то пустуют. Без взрослых хорошо. Третий — спальни младшеклассников, маленькая библиотека. Прачечная, инвентарная, небольшая каморка для белья. Одинокие тихие шепотки приглушаются дверями и цыканьем. Эмма с улыбкой кивает женщине, которая читает книгу, сидя у широкого окна. Четвёртый — предпоследний. Вторая кухня, мясистые скелеты из диванов, кушеток, звонких инструментов. Медпункт как маленькая больница на весь этаж. Сейчас закрыто, док Лукас приедет где-то к шести. Эмма скользит взглядом по непрозрачным пластиковым дверям, и по спине бегут мурашки. Каждый день она проходит мимо, но всё равно — неприятно. Такое странное беспокойное чувство... «Не люблю больницы». Остался всего пролёт. Длинный коридор глазеет с двух сторон окнами-дверями-книжными стенками. Оставленные стулья. Странный-странный запах лекарств и болезней поднимается снизу и сюда. Пахнет совсем как в больнице или аптеке. Эмма чувствует себя некомфортно, проходя мимо воспитателей, которые не обращают на неё никакого внимания. Коридор делится на две неравные части пустым широким пространством, которое по размерам напоминает просторный школьный кабинет. Перед подоконниками стол, ряды стульев и мягких сидений. Подушки и пуфики тут и там, как и тонкие пледы, выкрашенные под старые мультики. Эмма сразу замечает Лесли. Он сидит, очень неудобно изогнув спину, голова неподвижно лежит на руках. Исписанные ноты и тетради открыты перед ним, смешаны страницами. Спит. И пространство вокруг него тоже погружено в покой. «В последнее время у него были ужасные проблемы со сном», — вспоминает Эмма. Она берёт первое попавшееся под руку покрывало и подбирается на цыпочках ближе. Он размеренно дышит. Солнце греет спину, макушку, синюю водолазку, но он лежит, отвернувшись от окна. Под глазами фиолетовые круги, волосы немного растрёпаны. В пальцах зажат простой карандаш. Эмма борется с желанием разбудить его и отправить в спальню. Она молчит, равнодушно разглядывая предметы. Тусклый взгляд устремляется в никуда. Устала. «Как же я устала». Что-то тёплое внезапно касается запястья. Эмма чуть не отскакивает от стола, но Лесли держит её руку крепко, разглядывая сонными глазами. Волнение прокалывает изнутри разрастающимися шипами, свет оттеняет его лицо, и из-за взъерошенных волос высвечивает горяще-тёплые очертания головы. Пульс гасит дыхание. Жарко, душно, горло словно сжимают канаты, язык замораживает. Лесли виновато качает головой, поглаживая кожу трепетно-нежно, пытается успокоить. Эмма неловко сжимает его пальцы, и он наконец поднимает голову, кладёт сверху вторую руку, осторожно поворачивая и ощупывая синяки. Серый взгляд полон волнения, которое сменяется пониманием. Он сжимает губы и бледнеет. Когда лица касается чёрная злоба, Эмма жалко всхлипывает. Едва слышимый шёпот трескается и ломается искрами в тишине. — Мне так больно. Ей отвечает гробовое молчание. *** «Будешь какао?» — Давай, — столовая закрыта, но Эмма не задаёт лишних вопросов. Узкая длинная ладонь взъерошивает волосы на затылке, но вскоре тепло исчезает. Щёлкает дверь, и Эмма снова остаётся одна. Она чувствует себя полным ничтожеством. Записка кривым белым квадратиком светится в оконных лучах, словно подтверждая — манипуляция прошла успешно. «Я справлюсь и в одиночку, Лесли не стоит в это ввязываться, — оправдания отдают беспомощностью и горечью. — Глупые разборки, глупые дети, которые не хотят со мной дружить. Я просто идиотка. Как мне сделать так, чтобы они хотя бы прекратили надо мной издеваться?» — Аргх. Эмма утыкается носом в сгиб локтя и оттягивает длинные кудри, которые закрывают лоб. Думай. Думай, как сделать так, чтобы Лесли ни о чем не узнал и не вмешивался. Одноклассники даже не особо скрываются. У Гильды хватит ума ещё стравить его с Доном. «Думай, как заставить их замолчать». Эмма прокручивает в голове фрагменты длинного дня. «Оценки, — крутится на повторе, — кому нужны эти оценки…» Блин, ещё и учительница в покое не оставит, пока она не исправит табель. И на допы позовёт, если совсем скатится. Так нельзя, поэтому за ум придётся взяться всерьёз. В противном случае её ждёт жёсткий контроль воспитателей и школы. Эмма прикусывает щеку и хмыкает. А ведь это то, что нужно. Привлечение внимания взрослых. Их более пристальное наблюдение, ставки на «дружбу-жвачку» между воспитанниками и идеально отработанные методы обучения. Если подумать, то и на их промахи они никогда не смотрели сквозь пальцы. Хорошо. Она медленно вдыхает. Если вдруг кто-то не захочет прислушаться к замечаниям, это будет выглядеть подозрительно. Пусть они не воспринимают её жалоб, но статистику внезапный двоечник им хорошо так подпортит. Другой вопрос — как долго это будет работать. Ну а третий — получится ли совсем исключить чужие провокации? Насколько сильнó на самом деле влияние воспитателей на подростков в долгосрочной перспективе. «Внушение всё решит за меня. Им с самого детства твердили о необходимости социализации и силе общественного мнения… И о прочей шушере, приправленной беседами с психологом». Эмма длинно выдыхает. Всё будет хорошо. Всё. Будет. Решено. Эмма бросает учебники в тумбочку и падает на кровать. Наверное, можно наконец переодеться. Её ждёт серьёзный разговор с Лесли. *** Он садится на край постели, и они долго смотрят друг на друга в абсолютном молчании. Эмма опускает глаза на старый шрам. Белая трещина наискось рассекает его шею. Вспоминается лазарет, и её снова передёргивает. Лесли хмурится, переводит задумчивый взгляд на блокнот и переворачивает страницу. «Кто?» Эмма открывает рот, но, перехватив взволнованный взгляд, просто отворачивается. «Почему это так тяжело?» Её щёки становятся цвета заката, а руки потеют. Она чувствует нежное прикосновение к плечу. «Позволь мне помочь». — Не волнуйся, — он протестующе хмурится, — взрослые обо всём уже знают, — формально она даже не врёт. Вот только Лесли не проведёшь так просто. Его лицо выражает чистое возмущение. Он смотрит на её руки, но не решается снова до них дотронуться. В комнате витает полузадушенный сладкий запах, грязные чашки темнеют на столе, их тени растягиваются как жевательная резинка. «Позволь мне помочь». — И что это значит? Что именно ты хочешь сделать? — она нервно дёргается, губы кривятся в жалкой улыбке, — не волнуйся обо мне, больше такого не повторится, — Эмма не до конца верит в свои слова, но всё равно наклоняется и первая заглядывает в чужое лицо. Лесли хмурится и шуршит карандашом. «Как я могу не волноваться о тебе? Как можно не волноваться о человеке, которого любишь?» Эмма немного наклоняет голову, не замечая, что улыбается. Он пристально смотрит в её лицо. Глаза в глаза. На его кожу падает концентрированный медовый свет, создавая контрастные тени. Серые радужки словно светятся изнутри, как и волосы. Пальцы. Скулы. — Ты прекрасен. И нет ничего правдивее этого. «Позволь мне помочь». Эмма протягивает руку. — Позаботься обо мне. Лесли достаёт из разношенных карманов пластыри, мази от синяков, зелёнку и перекись. Он с невероятной осторожностью промакивает мелкие царапины и небольшой рубец на губе. Эмма позволяет ему засучить рукава домашней толстовки до локтей. Его движения неторопливы и ласковы, поэтому она расслабляется в их спокойном беззвучии. Синяки — жёлтые, чёрные, совсем новые красные пятна — он покрывает приятно прохладным. Лучи высвечивают многоэтажки, постепенно погружая комнату во мрак, однако это им вовсе не мешает. Эмма рассматривает Лесли в убывающем освещении. Что-то не так. У него всегда было такое худое лицо? Теперь, лишённое обманчивого света, оно кажется бледно-фиолетовым и совсем худым. Она щурится. «Возможно, я опять себя накручиваю. Сегодня был тяжёлый день. Нда». Лесли ободряюще улыбается, отпуская руки, тянет ближе к себе. «Что-нибудь ещё болит?» Эмма мотает головой. — Спасибо, — весело говорит она, а затем обнимает его за плечи и понижает голос до шёпота, — я тоже тебя люблю. Очень-очень. Солнце окончательно гаснет.