Зеркало

Чёрная птица за окном разбивает свет надвое. Лесли касается клавиш и нажимает, вспоминая, что идёт дальше. Наклоняется, двигает плечами и выпрямляется, прикрывая глаза и плавно наклоняя голову к плечу. Обзор сужается до нервно подрагивающей чёрно-белой ленты и бледных нот. Боль в шее и неудобство угловатых локтей пропадают, в голове проясняется. Звуки упорядоченной линейкой стекают из-под рук, собираются между тканями и кожей, опасно-близко подходят к венам. Тише, ещё тише. Буря совсем близко. Бам. Пальцы с силой ударяют по клавишам. Бам. Шум становится похож на тяжёлые шаги. Бам. Гром отскакивает от стен и ударяет по ушам выстрелами. Лесли резко выпрямляется, пробегаясь торопливым ливнем, шелестя высокой травой, лесом. Оживай, воплощайся, звучи! Вода омывает его с головы до ног и затапливает комнату. Стены темнеют из-за разводов, струи журчат и каплют друг через друга, умеренно и быстро, чётко, хаотично, упорядоченно. Лесли почти задыхается. И замирает. Раз. Два. Три. Ля минор. Из-за облаков выглядывают розовые лучи. Оранжевые. Зелёные. Желтизна выступает чётко и прямо, оттеснив тяжёлую медь дождя. С неба кое-где продолжает лить жидким золотом. Лесли боится дышать. «Давай же, следи за запястьями». Не сбиваться, не терять ритм. Он закрывает глаза. Замирающая капель мелодии наслаивается поверх фантомных шумов природы. Спокойнее. Медленнее. Мягче. «Именно так». Тишина обрушивается бетонной стеной перед глазами и за спиной. Она пронзает уши неестественной пустотой, мраком и отсутствием вкуса. Безжизненно и пресно. Цвета, ощущения, запахи теряются. Лесли щёлкает диктофоном, останавливая запись, и несколько секунд прислушивается к настороженной пустоте. Щёлк — и всё сначала. Звуки разливаются вдоль стен. Плоские и скорректированные. Создают ещё большую пропасть между тишиной и живой мелодией. Лесли наклоняет голову и молча слушает тридцать две секунды переменчивого дождя. «Что-то не так». Он хмурится и трёт переносицу. Неправильно. Слишком… обычно. Или наивно. Или быстро. Он закрывает глаза и отстукивает ритм по коленке, включает на повтор. Ничего не отзывается внутри. Он узнаёт свой почерк на нотах, свой сюжет (хоть он и вовсе не оригинальный) и свой инструмент. Но мелодия — чужая. Тишины становится слишком много, когда тени домов загораживают и его окно. Искусственные лживые звуки… Ему не нравится новое сочинение, но найти причину Лесли не может. Он не понимает, что именно делает не так. Игра обычная. Без грубых ошибок — единственное, за что он может с натяжкой похвалить себя, ведь это не спасает от неестественности общей картины. Конец… Хороший момент — медленное угасание, похожее на плавную отхлынувшую волну. Ладно. Думаем дальше. Точнее, с конца в обратном порядке. Предыдущий кусок — робкий свет. Слишком резкий переход… И вообще, эти части слишком разрознены, они вместе не выглядят как слитная композиция. Странно. Лесли качает головой. Это просто ненормально. Провисающие моменты выветриваются из памяти, из-за чего хорошие части тоже не запоминаются. И на кой чёрт он начал писать? Он хмуро смотрит на листы. Это всего лишь обрывки, которые последнее время крутились в голове. Когда показалось, что их можно слепить в коротенькую мелодию, он как обычно сел и наиграл… Но этого, конечно, оказалось мало. Лесли снова ставит диктофон на запись и начинает третий акт чуть тише, меняя тональность. Яркости света почти не ощущается, дождь, перебивая голоса прохожих, оставляет за собой чистый город и отсыревший асфальт, затем медленно тает. Кап-кап. Он начинает играть с самого начала, почти наугад скатывая шероховатости. Только ливень остаётся нетронутым. Лесли нравится чувство резкого перепада и потери опоры всего лишь из-за контраста фрагментов тишины и встряски. Он продолжает бессюжетную линию дальше, стараясь растянуть момент абсолютного покоя и контроля. Пальцы прекрасно слушаются, но в комнате собирается сумрак, быстро сужая пространство. Теперь становится по-настоящему тесно локтям, позвоночнику, и Лесли горбится из-за давления стен. Но не останавливается. Он закрывает глаза и начинает дышать медленнее, с еле заметным усилием. Воздух создаёт в лёгких глухой вакуум, который сохраняет тьму внутри в виде солёной жидкости. Кап-кап. Сумерки вызывают паутинную тревогу. Тишина. Два-два. Хочется сбежать, завернувшись в искусственный свет. Да-да. Происходит что-то неожиданное. И травмирует тебя. Лесли резко ударяет по клавишам. Вот они — спасительные точки фонарей, огни-огни-огни вдоль дорог. Вот они — люди, плотная толпа шума, несущая себя в эпицентр чумы. Он спотыкается, ползая у чужих ног, слушая вонь подошв, смазывая с век пыль. На языке вкус бензина. На руках белые царапины. Беспомощность невидимая, неявная. Он не один. Он то идёт за всеми, то в панике рвётся обратно. А людей всё больше. Свет превращается в липкие верёвки и иглы, которые мешают выпрямиться. Доламывают сбитую кожу. Лесли прикусывает щеку и сжимает губы. Страх становится дрожью и сбивает с привычного ритма. Сопротивляйся. Сопротивляйся. Громкие звуки давятся об углы и тьму, почти не доходят до слуха. Лесли нажимает сильнее. Наклоняется ниже. Он пытается. Паузы становятся длиннее. Стук в голове чёткий, чистый. Он повторяет его точь в точь, представляя, что нет этой давки и есть возможность уйти. Он падает, запутавшись в тенях проводов. Лицом в лужу углекислого газа и озона. Отмена. Раз. Два. Три. Повтор. Лесли немного расслабляется, когда начинает играть этот момент заново. Даёт себе второй шанс. Относительно безопасно. Перед глазами сплошная мутная пустота, он почти не различает клавиш. Нужно закончить. Хотя бы пережить опасность. Сохранить — остатки рук и координацию. Толпа надвигается волнами. Он ловит очередной спад и отклоняется назад, отрывается, рвётся сквозь несуществующую оболочку. Спасительный вдох уничтожает всё; мысли в голове превращаются в ноль. Спасительный вдох становится последним, и Лесли сдаётся. Он неподвижно сидит несколько секунд. Минут. Приходит в себя. Лицо горячее, руки неприятно окостенели. Его давит всепоглощающее опустошение, а вокруг всё ещё темнота, которая забирается внутрь, съедает его кровь, насыщает организм железом, металлическими стержнями. Лесли пялится на потолок, но ничего не видит. Он не хочет двигаться, поэтому лёд ползёт по венам выше, тело сливается с холодом. Воздух давит на горло. Чёрные нити вплетаются в волосы, ввинчиваются в голову бессилием. Это иллюзия. Мир начинает вращаться против часовой стрелки в момент, который он не успевает уловить и понять. Голову сжимает резкая боль. Лесли открывает рот… Он встаёт, вслепую нажимает на диктофон и в два шага добирается до постели, продираясь сквозь колючую тьму. Спасительно тихо. Кровать упруго прогибается, создавая ощущение собственной весомости. Он всё ещё здесь. В одиночестве. В безопасности. В пустоте. Мысли возвращаются к только что записанным фрагментам, но их изнутри давит вспышка боли. Лесли хочет послушать. Сыграть снова. Голова превращается в камень. Глаза широко открыты, потому что он провалится в чёрный сон, если закроет их. Это похоже на кошмар. Это. Просто. Бред. Он знает, что боль не отпустит ни через полчаса, ни завтра утром. От неё есть всего одно средство. Лесли терпит. Едва не скрипит зубами, переворачиваясь на спину, и смотрит через окно на треугольник неба. Тучи. Перед глазами на долгие секунды загорается красным. Он дёргается всем телом и чуть не падает. Невидимый мир качается в путанице теней. Верёвочные образы подрываются вперёд и вверх, но всё равно тяжело опускаются обратно внутрь стен. Лесли, опираясь на руки, садится и пододвигается к тумбочке. Бутылка с водой наполовину пуста. Он надеется, что не подавится, и на пробу делает несколько глотков. Шуршит широкая упаковка. «Почти закончились…» Он глотает одну таблетку, а остальные тут же прячет обратно в карман. В противном случае может вовсе забыть про них. Вода приятно охлаждает горло, пальцы всё ещё бесчувственные. Остаётся только ждать. Лесли сидит в долгой тьме около пятнадцати минут. Постепенно его спина становится прямее, пульс громче и беспорядочнее. Он встаёт и некоторое время просто смотрит в никуда. Холодный взгляд постепенно загорается неестественным блеском. Он включает слабое белое солнце над головой и снова садится за пианино. *** Свет всегда выключают в одиннадцать. Лесли тянется к ночнику. Руки в синих мазках и карандашных крошках похожи на мраморно-бетонные изваяния. Он чувствует воодушевление. И, кажется, опять не сможет уснуть. Голова горит, мысли носятся со скоростью света — невидимые и неуловимые. Медленное дыхание помогает немного успокоиться после нервного напряжения. Потолок и стены отражают матовый синий свет. Пора бы убрать тетради. Он захлопывает блокнот и поднимается со стула. Вообще, есть два варианта: либо он до двенадцати тридцати лежит под ночником и потом полночи пялит в открытое безвоздушное через окно, либо… А впрочем, решение очевидно. Лесли вешает покрывало на спинку кровати и выходит из комнаты, тихо захлопнув дверь. Взрослые редко дежурят здесь даже перед сном, потому что нужно укладывать непослушных младших. К тому же ходячих на весь этаж человек пять — и это считая вместе с девочками. Странно было бы предполагать, что они будут бегать друг к другу по ночам. Взрослых наверняка передёргивает от самой мысли об этом. Лесли, если честно, тоже противно. С недавнего времени ему кажется, что он только нагружает Эмму своими визитами. Но она ничего не говорит… По щеке бьёт злоба, и уши краснеют. Он останавливается напротив нужной двери, но не решается постучать. «Какого чёрта, Эмма? Почему я чувствую столько неуверенности из-за тебя? Почему мне страшно просто посмотреть в твои глаза?» И правда. Почему? Лесли раздражённо выдыхает, прислоняясь к холодному косяку. Слышится тихий стук. Он зажмуривается и просит, чтобы она не заметила этого. Щёлкает ручка, и дверь открывается. Эмма смотрит на него сквозь серо-розовый свет всего секунду и тут же пропускает внутрь. Кровать расправлена, окно занавешено, а в целом никаких отличий от его комнаты. Но электронного пианино здесь нет. Как и атмосферы беспорядочного шума, который постоянно его окружает. Лесли глубоко вздыхает и улыбается, видя, как Эмма широко зевает. Её медные волосы собраны в два маленьких хвостика, рукава кофты закатаны до локтей и шуршащие тапочки закинуты под кровать — она вскочила ему навстречу босиком. — О чём сегодня будем говорить? — Эмма хлопает по одеялу, и Лесли присаживается рядом, — я так и думала, что ты придёшь, потому что после ужина наглухо заперся у себя. Выдумывал, да? Она весело усмехается, и, если бы Лесли не заметил растянувшиеся ранки у губ, то улыбнулся бы в ответ. Но он просто кивает, снова зацикливаясь на синяках и чёрно-зелёных отметинах. Эмма всё замечает и снова не подаёт виду. Просто одёргивает края рукавов. Он чувствует, что если так пойдёт и дальше, то его терпение скоро закончится. Но лучше об этом не думать. Она всё ещё ждёт ответа, верно? Лесли коротко чиркает на первой странице и протягивает ей открытый блокнот. «Да, я много думал, потому что в голове постоянно звучали отрывки, очень яркие и красивые. Когда пытался сыграть, ничего не выходило. Так часто бывает: то, что кажется хорошим, на деле звучит посредственно. Оно совершенно меня не трогало». — И поэтому ты ни к кому не обращался, — Лесли кивает, — но почему? И как тогда понял, что получилось плохо? Он качает головой: «Читай дальше». «Я редко что-то своё играю для других, потому что получается недостаточно хорошо. Здесь нет речи о том, чтобы сравнивать себя с классиками. Это бесполезно: разбирая детали и играя их произведения несколько лет, привыкаешь считать все эти сонаты, концерты, фуги чуть ли не иконами. Классика сложная. Чтобы быть музыкантом, нужно её знать — вот так нас учат. А чтобы сочинять? Сейчас никто не пишет никаких сонат, длинных опер или арий, люди просто играют то, что есть. Такая музыка больше не востребована, в чём нет ничего странного». — Ты прав, всё стало гораздо проще, — Эмма снова отвлекается от чтения, — я не знаю насчёт музыки, но, наверное, это чем-то схоже с живописью? Почему так? «Недостаток времени?» — царапает Лесли между строк. — Отговорки, — она морщится, — я могу хоть прямо щас посчитать, сколько набираю за день свободных часов. Даже если не брать во внимание, что у нас нет телефонов — от них почти ничего не прибавляется и не уходит. Так мне кажется, ну, ты понимаешь, — Лесли внимательно смотрит на неё, Эмма смущённо трёт переносицу. — Это не такой и простой вопрос. «Из этого следует другой момент: одно дело, когда ты просто заканчиваешь музыкальную школу, другое — когда хочешь продолжить обучение. Мне недостаточно знаний и опыта — даже если я пробую на разные лады, музыка просто не идёт. Скупо, сыро и странно. Но смогу ли я заниматься этим дальше? На самом деле, я только недавно задумался об этом. Как люди умудряются держаться на плаву? Почему им нравится что-то создавать, почему это нравится мне? И почему без образования я не смогу двигаться дальше. Мысль о том, что у меня не получится закончить начатое, разочаровывает. Очень сильно. Незнание, принесёт ли мне пользу дальнейшее обучение — тоже». — Поговори об этом со своей учительницей, — Эмма задумчиво наклоняет голову, — Жаль, но я мало что могу посоветовать. Лесли переворачивает последнюю страницу. «Как по твоему мнению создаëтся музыка?» Он видит, что вопрос застал её врасплох и заставил напрячься. «Я вижу и слышу образы. Их можно потрогать, они очень сильны — потому что тоже напрямую влияют на меня. Мне сложно упорядочить это всё так, чтобы и картины, и звуки, и ощущения были также хаотично-властны и объёмны, как в голове. Они словно знакомы мне очень давно, это то, что мне нравится или не нравится слышать. Сильная отдача. Ни один звук не оставляет равнодушия. Представь график с постоянными перепадами линий. Но дело в том, что нужны циклы и повторения. Система. Чтобы этого добиться, нельзя всё пускать на самотёк — нужно приводить безобразие из головы в порядок, но тут всё просто рассыпается. Сложно объяснить. Потому что теряется весь пафос — чувства уходят в минус. Я слушаю правильную композицию, которая совершенно не откладывается в голове. Идеал бесполезен. Получается, время потрачено зря. Ничего не понятно, всё ненормально». — Может, сейчас у тебя просто нет вдохновения? Эмма поворачивается и несколько секунд смотрит в тёмно-красные глаза Лесли, но он быстро отмирает, перелистывая в самое начало блокнота, и указывает на одну из первых строк. «Что такое вдохновение?» — Это когда… Дай подумать, — она поудобнее устраивается на кровати и соединяет пальцы. — Это состояние, когда легче всего что-то создать? То есть оно как бы само идёт откуда-то из тебя, и всё сразу получается правильно. Возможно, скорее всего, вдохновение идёт типо из души?.. Но об этом я не возьмусь рассуждать, просто мысли вслух, — Эмма сжимает кулаки, откидывается назад, — а ты как думаешь? «Вдохновение — это безвременье. Ни мира, ни рук, ни опор — ничего. Самые уязвимые моменты для меня человека и возможность выйти за рамки. Минимизация разумного, только смысловое. Ни одного лишнего элемента». — Необычный ответ, — она выглядит заинтересованной. — Ну вот, ты знаешь, каково это, а значит, можешь творить. «Вдохновение появляется спонтанно, так что опираться на него бессмысленно, как и хотеть «приручить», понимаешь? Ну и что, даже если это «то самое»? Оно не даёт никаких гарантий». — Но тебе же нравится сочинять! На кой чёрт какие-то там гарантии? «Жизнь не работает так просто». — Признай, милый, что у тебя просто нет уверенности в себе, — она складывает руки на груди и делает строгое лицо, — тебе только шестнадцать, вся жизнь впереди. Не получится — бросишь и начнёшь заново. «Не уверен, что смогу». — Это не похоже на тебя. Почему? И правда. Почему? Голову пронзает вспышка боли. «Даже если хватит таланта, упорства и терпения, одного меня мало, чтобы что-то создать. Нужен хоть один человек, который будет слушать и понимать». — Понимать обязательно? «У каждого своё видение искусства. Если оно провоцирует хоть какие-то эмоции, то приходит и понимание». — Прекрасно. Тогда тебе нужно, чтобы твоя музыка вызывала отклик. «Пока она не вызывает ничего даже у меня в момент прослушивания результата». — А сама игра? «Буря эмоций. Когда придумываешь, чувства полностью захватывают контроль». — Продолжай, пока не получится. Не может же быть, чтобы всё было совсем ужасно, — Эмма улыбается и хлопает его по плечу, — почему ты стал таким неуверенным? «В двенадцать лет у меня получилось. Случайно. Ты знаешь, я тогда только начинал. Это услышала Изабелла, по её словам я понял, что да. То-самое-вот». — Она увидела в тебе потенциал. Насколько помню, примерно тогда же тебе отдали электронное пианино из музыкалки? Лесли кивает. — Не представляю, как тебе страшно её разочаровать. Он морщится. «Немного не то. Ещё больше я боюсь разочаровать себя». — Снизь планку. Никто не требует, чтобы ты начал сочинять с самого детства, как Моцарт. Ты и так много работаешь, не стоит ломать себя. «Это видишь только ты». Эмма хмурится, Лесли качает головой и слышит полный раздражения выдох. — Тебе нужны мои советы? Он пожимает плечами. «Спасибо, что выслушала. Как прошёл день в школе?» — Да как обычно, — она отводит взгляд, но дёргается, осознав, что сейчас сказала, — на классном часу отчитали за неуспеваемость. Я расстроилась, но в целом всё хорошо. Уже поздно, кстати. Они одновременно поднимают взгляд на часы. Дело подползает к двенадцати. — Спокойной ночи. И почти доброе утро — до нового дня осталось минут десять. Эмма неловко чешет за ухом. Лесли кивает, и она тихо провожает его за дверь. Ночной свет засасывает в себя тени и его худую фигуру. Лесли чувствует странную тяжесть после разговора. Эмма снова молчит. Её раздражает, что он тоже что-то утаивает. Запутанная выходит картина. Сонливости нет совершенно. Лесли немного разочарованно окидывает взглядом захламленную исписанными бумагами комнату. Пахнет вымученно и пыльно. Он падает на стул и достаёт чистые листы. Будильник прозвенит через шесть с половиной часов. *** В голове нарастает гул, и Лесли закрывает глаза. В комнате звенит шум, плещут игристо-яркими цветами голоса человек двадцати или больше. Больно. Он сидит за холодной партой в неудобной позе. Горбится, потому что нет сил держаться прямо. Лесли постоянно сбивается с ритма. Руки не слушаются, приходится начинать заново. Мелодия фальшивит в голове, переплетаясь с посторонним мусором. Гомон закручивается, захлёбывается и стихает в геометрической прогрессии после короткой трели звонка. Встать. Первый урок. Слушать вбивающийся в виски стук каблуков. Женщина бросает тетради на стол и хлопает по столу. Сесть. Раскрыть тетради, пеналы, взять ручки. Писать минуту число и тему, две — определения из параграфа. Замереть и слушать. Лесли отключает голову, позволяя телу механически выполнять все действия. Дышать, запоминать, сидеть, не сползая. Глаза слипаются, веки искрят красным. Он не выдерживает после пятнадцати минут монотонной лекции и подпирает голову ладонью, почти ложась на учебники. Резкой голос заставляет вздрогнуть. — Что называют «энергетическими станциями клетки»? Неподвижные глаза смотрят прямо на него. Лесли тянется к тетради, потому что его блокнот остался у Эммы. — Не подсматривай! Из-за окрика что-то оглушительно лопается в голове, перекрывая поток мыслей. Ночь, пыль, теснота комнаты, коридоры, слова. Он щурит заспанные глаза и замирает, не зная, куда себя деть. Каблуки стучат к нему в абсолютной трёхмерной тишине. — Ну? Все ждут только тебя. Лесли вздрагивает, неловко поднимает руки и складывает пальцы в жесты. В классе взрываются очаги смешков, буквально кожей ощущается сконфуженное злобное молчание. Женщина машет рукой, наконец понижая голос до недовольного «всё время забываю». Лесли поднимает на неё потемневшие глаза, раздражение плещет через край. Учительница перехватывает его взгляд, но больше ничего не говорит. Выражение её лица не меняется, только брови насмешливо дёргаются вверх. Она отворачивается. Рассеянные стучащие шаги удаляются к доске, и Лесли падает обратно на стул, не дожидаясь разрешения. В висках щёлкает примерно каждые десять секунд. Урок продолжается, отключиться от реальности не удаётся. Звуки разрезают его заторможенное оцепенение, вырывают из кокона молчания. Мелодия забывается напрочь. Её приходится буквально выковыривать из памяти. Голова начинает болеть настойчивее. Лесли пробует наиграть кусок пальцами по коленке. На него больше никто не смотрит. Дети пишут с доски, учительница встала к классу спиной, только скрипит каблуками по полу и шуршит отглаженной юбкой. Наблюдать за ней совсем не интересно, скучно. Слушать тем более. Лесли откладывает ручку и воспроизводит мелодию в памяти снова. «Давай медленно, с самого начала, — шепчет в голове, — не торопись, тебе ещё привыкать и привыкать. И не бойся ошибаться, хорошо?» В голове возникает лицо Изабеллы, которое провоцирует яркую вспышку боли. Кап-кап. Вспоминается ночной разговор. Эмма. Розовый с рыжим и красным. Не то. Комната. Голубая, чёрная, яркая. Ноты. Да, он записал всё в тетрадь. Лесли выдыхает, успокаиваясь. Мел опять монотонно стучит по доске. Он передёргивает плечами, почувствовав резкий холод у сердца. «Поскорей бы закончился день».