О вы, адом исторгнутые во гневе, Убийцы, познавшие горе с лихвой, Зачем не остались вы у матери в чреве, Где спалось так уютно в лад с тишиной?
А он все ищет, плывя по полынному морю, Хоть и мать успела о нем забыть, Ругаясь и плача, но с усмешкой во взоре, Страну, где можно было бы жить.
И ему, прошедшему сквозь огонь и воду,
Исхлестанному адом и раем земным, Снится порой кусочек небосвода И лужайка маленькая под ним».Бертольт Брехт:
«Баллада об искателях приключений»
Перевод К. Богатырева
Станция походила на меленький отдельный мир. Замкнутый колизей, где кругами маршируют колонны в серых мундирах. Среди них метались отдельные человечки, таскавшие на платформы всяческие коробки и ящики. Вдруг к платформе подъезжала дрезина, как черт из табакерки, из нее выскакивал измазанный сажей машинист, и его не менее чумазый помощник. Тогда же, совсем уж из неоткуда выскакивала пара солдат со вспотевшими лбами и закатанными рукавами. Как в танце, они скидывали из кузова груз, и тут же на его места грузли новый. Перекидывая через борт дрезины с два десятка ящиков, общим весом не меньше полутоны, машинист вновь залезал в кабину и отчаливал дальше в черноту. От остановки до отправления проходила всего минута. Ни одна коробочка, ни один моток бинта, ни одна таблеточка не задерживалась на месте более чем на минуту. Это напоминало игру в гандбол, или, может быть причудливую эстафету, где простая сумка, за четверть часа переходила через три десятка рук, но ни на секунду не прекращала свое движение. Вместе с тем даже самые незначительные пылинки и песчинки поднимались в воздух невесть откуда берущимся ветром. Даже они не могли найти покоя. И так со всех сторон Внезапно на путях остановилась маленькая двухосная цистерна. Солдат, как шимпанзе на дерево, легко, будто это было заложено в него самой природой, взобрался на нее. Снизу подтянулась вереница тележек с огромными двухсотлитровыми бочками. Кажется, и моргнуть я не успел, как из цистерны к бочкам потянулось с полтора десятка шлангов, словно там, на дне, высунув свои щупальца сидел осьминог. За считанные минуты заполненная до краев тридцати кубовая цистерна полностью осушенной вновь скрылась в туннеле. Железнодорожные пути отделяли друг от друга две платформы. Из подручных материалов, тут был собран своего рода разводной мост. Пока пути пустовали, на них ни на секунду не становилось пусто. Бесконечный поток шел туда и обратно. Но стоило над туннелем загореться красной лампочке, как силой пары людей, при помощи канатов, за секунду этот мост, только что казавшийся массивным, вдруг раздвигался, пропуская поезд. Поезд проезжал, и через секунду живая река снова своими водами наводняла как ни в чем ни бывало сошедшийся мост. Тесная станция напоминала муравейник, или, даже скорее тот полигон в Саарбрюккене, где работала полностью автоматизированная угольная шахта. Окружающие меня люди вправду больше походили на роботов. Они не толпились без дела, не терялись в этих хитрых узлах и лентах, в которые сплетались многочисленные человеческие потоки. Они не знали усталости, перекур — на ходу, обед — подождет до вечера, передышка — будет на том свете. И чем более организованным и упорядоченным мне казался этот механизм, тем более дезориентированным я сам чувствовал себя. И каждый из этой сотни сотен человек знал чем заняться, знал что ему нужно делать, где быть и чего непременно избегать, чтобы механизм ни в коем случае ни на секунду не остановился или хотя бы замедлился. В этом море трудолюбивых мозолистых рук я чувствовал себя будто бы просто белой пеной, что из ничего образовывается на гребне волны, и в никуда исчезает, пока волна движется. — Ты так и будешь тут стоять? — вырвал меня из мыслей Ларс, державший край ящика, и видимо рассчитывая, что я все-таки возьмусь за другой край. Я растерянно помотал головой и сказал: — Да. Прости, я задумался. Ларс понимающе закивал. — Оно и впрямь завораживает, — протянул он необычно мечтательным для себя голосом. — Как говорится, бесконечно можно смотреть на три вещи: Как горит огонь, как течет вода и как другие работают. На последнем слове он поднатужился, и выпрямившись с ящиком в руках, мелкими шажками мы пошли к эскалатору. Алиса не стала ждать пока ее ящик за один из краев возьмет Ганс. В одиночку схватив его своими обманчиво тонкими руками, девушка потащила двадцати пяти килограммовую бандуру вперед. Но рана дала о себе знать. Бедро больно стрельнуло, и ящик, не успев даже упасть из рук девушки на пол, подхватили двое проходивших мимо людей. Один из них, на правой руке держа ящик, левую протянул Алисе и чуть робко спросил: — Милая фрау, с вами все в порядке? Алиса жестом показала, что в помощи не нуждается. Причем, махнула рукой весьма резко, не как: «Благодарю, у меня все в порядке», а скорее как: «Иди ты отсюда, без тебя справлюсь!». — Фрау… — возмущенно буркнула себе под нос девушка, скрестив руки на груди. Озадаченный такой странной реакцией солдат, схватив ящик обеими руками, пошел дальше, — «Фрау!» — тряхнув копной рыжих волос, чуть громче произнесла она и развела руками, будто бы это какое-то нахальное оскорбление. Но пуще того, кажется ее оскорбил тот факт, что у нее забрали ящик. Она резким движением схватила с пола какую-то коробку, сунула ее подмышку и посеменила вслед за нами. Ганс же смотрел на уходящий в даль ящик. Седой лишь иронично пожал плечами: — Баба с возу — кобыле легче… И все-таки он не халтурил, хоть ящик и ушел, надо ведь все-таки чем-то руки занять нужно. Оглядев все вокруг себя, он остановил выбор на огромном мешке, размером выше его самого. Легким движением руки он запрокинул его на плечо. Мешок был так огромен, что доставал до пола и волочился по нему, пока двухметровый великан шел вперед. Плечи у него были настолько широкие, что на втором из них уместилось целых три немаленьких рюкзака разом, да еще и место для массивного мотка кабеля осталось. Не стоит и говорить о том, сколько он навесил на руки, пояс, торчащие тут и там на кителе карабины, распихал по карманам или сумкам, сунул подмышку. Он разве что в зубы какой-нибудь пакет не сунул, но и без того шел навьюченный как верблюд, замыкающий этот импровизированный караван. Шел он, несмотря на груз, так быстро, что когда мы подошли к ступенькам, он уже был во главе колонны. Эскалатор, конечно, не работал. Какое там, каждый ампер на счету. Внизу даже для питания простых ламп бензиновые генераторы гудели так, что проходя мимо машинного отделения можно было оглохнуть. К счастью, здесь было не столь многолюдно. Конечно, туда-сюда бродили десятки людей, но с суетой внизу это не шло ни в какое сравнение. — Нам повезло, — Ларс будто бы догадался, о чем я думаю. — Когда подъедет большая грузовая колонна тут тоже будет не продохнуть. Я кивнул, и еще некоторое время мы шли молча. В этом ящике без крышки, словно микроскопическая терракотовая армия, стояли ровными рядами сотни маленьких ампул раствора морфия. Прозрачная жидкость переливалась бликами в потемках, а стекло оставляло на стенах еле заметные крапинки отраженного света. Тут должно быть тысячи таких колбочек. Тысячи маленьких и звонких, словно елочные игрушки, ампул. Но с таким хрупким грузом каждый шаг воспринимался за десяток. А лестница словно вовсе была бесконечной. — Сколько нам еще идти? — я спросил совсем тихо и робко. Все это время я чувствовал какой-то стыд. Такой, какой при виде крепких, мозолистых, на ощупь непривычно грубых и сухих рук, может испытывать только человек не знавший по-настоящему тяжелого труда. — Ганс, долго нам еще по этой лестнице топать? — звонко окликнул Ларс старика. — Полпути прошли! — сказал Ганс так энергично, как казалось не мог говорить так сильно навьюченный человек, да еще и в его возрасте. — Еще полпути идти, — пробормотал Ларс, обращаясь уже ко мне. Любопытную метаморфозу претерпели эти слова, кажется я немного поторопился думать, что у Ларса стакан полон. От этого я издал сдавленный смешок. — Ты чего? Ларс обернулся, и еще даже не узнав причину моей ухмылки, Ларс проникся позитивом и улыбнулся. — Я думал, ты безнадежный оптимист. С этой лестницей, вроде ведь как со стаканом воды. Тем, который наполовину пуст или полон. — А-а, — Ларс закивал головой, и пуще прежнего растянувшаяся улыбка, ощущалась даже несмотря на то, что я глядел ему в затылок. — Знаешь, я бы и рад видеть мир более радужным. Да вот не могу! Я такой человек по жизни, понимаешь? У меня семья не то, чтобы бедная, но такому стакану и до половины наполниться — уже неслыханная удача. А вот пожить мне довелось за троих. После пустого стакана, когда на контрасте вода льется через край… — он цокнул языком, и ненадолго мечтательно замолчал. — В общем, если ты видел до краев наполненный стакан, назвать ополовиненный, частично полным, язык уже не повернется. — Не очень-то веселая философия. — Быть может. Разве что об одном нюансе забывать нельзя. Вот взгляни на эти ампулы — в каждой из них по десять миллиграммов, в ящике две с половиной тысячи ампул. И каждый день мы в среднем притаскиваем четыре таких ящика. Выходит сто тысяч миллиграмм. В госпитале четырем с половиной тысячам человек нужно три раза в день колоть морфин. С такой математикой выходит, что с учетом всех прочих трат морфина, мы можем позволить никак не больше семи миллиграмм на одну инъекцию. Это чуть больше половины положенной дозировки. С другой стороны, в иные дни мы кололи и по пять, а то и по три миллиграмма. Вот так я и живу: не надо обманываться, и говорить что шприц на половину полон. Помни, что вместо половины, там могла бы быть и треть, и четверть, и даже одна десятая. На лестнице снова воцарилась тишина, на этот раз продлившаяся вплоть до дверей выхода из подземки. Наверху вокруг стояли крепкие люди, все как один вооруженные до зубов. На их касках были перечеркнутые засечки, и я мог только гадать, что они значат. Около входа в метро стояла кустарно сваренная из стальных листов коробка. На одной из импровизированных стен, замшевой обивкой наружу, стояла обычная дверь, какие служат входными в тысячах домов по всему миру. А на крыше этой коробки стояла старая, лет, наверное, тридцати, двух пушечная танковая башня. Коррозия почти съела ее. Эта огневая точка выглядела заброшенной. Однако ко всеобщему удивлению, в один миг башня двинулась. Сверив взглядом своих орудий подъехавший автобус, она снова замерла. Автобус со всех сторон опутывали веревки, прижимающие к стальному его телу многочисленные грузы. Всяческие корзины и крючки торчали там, где обычный механик и не додумался бы их поставить. На крыше, в сколоченной из почерневших досок коробке, помимо еще одной кучи ящиков, сидели укрытые мешками с песком пулемётчики. Такие же мешки с песком застелили весь капот не прикрывая лишь небольшой кусочек лобового стекла. Подвеска явно с трудом выдерживала такую экзекуцию над машиной. Казалось, что если автобус опустится еще хоть на сантиметр, то железное брюхо прижмется к асфальту, высекая из него искры. Хоть за тюками груза было и мало заметно, но автобус, вопреки здравому смыслу, был выкрашен ярко-белым армейским камуфляжем. — Не рановато ли фургон на зиму перекрасили? — хмыкнула Алиса, будто бы просто из желания к чему-нибудь придраться. Ганс улыбнулся. Видно эта история его своей нелепостью забавляла. — Штаб армии подсчитал, что фронт до лета не продержится, а значит приказ о снятии зимнего камуфляжа издавать нет смысла. Потом началась эта кадровая чехарда, лето все-таки наступило и прошло, но никому не было дела до таких мелких приказов. — Неужели так нужен приказ, чтобы просто поработать валиком и краской? — Так пока нет приказа — значит и красить машины не велено. Таких чинодеров как наши офицеры, надо еще поискать. У этих снабженцев — расписанный задним числом гроссбух вместо мозга. — И вместо сердца тоже, — обидно буркнул себе под нос Ларс. За этим со стороны наблюдал какой-то снабженец, после этой фразы он плюнул в пол. Не в том смысле, что он обиделся, скорее наоборот, был полностью согласен с такой характеристикой в адрес своего командования, а от того злился на него еще больше. — Исконно немецкая педантичность, — усмехнулась Алиса, присвистнув. Пожалуй, и правда, сложно представить ситуацию более стереотипично-немецкую, чем эта. Расчетливая прагматичность даже в мелочах, стальная дисциплина… и бессмысленный формализм, из-за которого первые два качества теряют всякую полезность. Мы зашли внутрь. Половину кресел демонтировали, но те, что остались, удалось занять. Передняя раздвижная дверь, и в поездке оставались открытой. На импровизированном кресле сидел солдат в парашютной каске и держал ручку закрепленного на турели пулемета. Из-за этого автобус больше походил на военный вертолет. Хитро расставленные шарниры позволяли турели перемещаться вглубь корпуса, когда надо было освободить проход. Стрелок от безделья во всю использовал этот механизм, лениво покачиваясь вправо-влево. Я опирался на руку и смотрел на проплывающие за окном дома. В очередной раз я замечал насколько пустым был этот город. Насколько мало жизни осталось от некогда огромного мегаполиса. И вот сейчас, по эстакаде, где некогда круглые сутки не останавливался автомобильный поток, виляя между обугленными остовами машин, плетется лишь один автобус. Иногда, на обочинах и тротуарах все-таки оставались некоторые следы жизни. По редким трубам еще текла не отравленная вода. Около малочисленных колонок и гидрантов, которые питались именно от таких труб, всегда собирались небольшие толпы. Отдельные испуганные люди то и дело попадались среди пустошей. И конечно собаки… Стаи бродячих собак шныряли повсюду. Порой, мелкие, а порой и огромные своры в полсотни голов. Иногда они бежали за автобусом, облаивая его. Но чаще, вовсе не обращали на нас внимание. Только изредка один или два пса поворачивали голову в сторону проезжающей машины, смотря мне прямо в глаза. Одна такая собака, устремив свои черные глаза, словно совсем без белка и хрусталика, раздвинув свои испачканные кровью губы, оголила острые клыки. Наверное, она и после того как мы проехали мимо, продолжала смотреть куда-то в пустоту. А тем временем, его сородичи уже обглодали до костей тело женщины и принялись за сжатого в ее руках ребенка. В дали слышались хлопки. Где-то там, в Гросберне или Шпандау, разрывались снаряды и падали ракеты. А где-то на севере Панкова, на незащищенных железнодорожным договором, узкоколейных дорогах, огромные орудия, кашляя клубами черного дыма, отправляя в путь снаряды калибром в полметра. Но все это там. А здесь лишь пустота и безмолвная смерть. От этого безмолвия, любой звук ощущается во сто крат сильнее. И когда справа от автобуса, на резком повороте завизжали шины автомобиля, я чуть не подпрыгнул на месте. Фольксваген Жук выскочил на трассу. Из лобового стекла торчало дуло противотанкового ружья, которое, впрочем, своим расположением никак не могло нам угрожать. Сидевший за рулем неопрятного вида мужчина, взял в руку громкоговоритель и произнес: — «Остановите машину, или мы откроем огонь!» По лицу водителя автобуса было видно, что он хотел сказать что-то вроде: «Хрен тебе в рыло!», но ограничился лишь протяжным гудком. Секунду спустя автобус вильнул, и столкнул маленькую машину прямо на тротуар. Из кабины вылез возмущенный водитель, что-то прокричав, он несколько раз выстрелил из пистолета, а когда кончились патроны, начал грозить кулаком. Ни пули, ни угрозы, впрочем, не нанесли автобусу никакого ущерба. Не успел водитель посмеяться, как к левому борту пристроился грузовик. Вплотную прижавшись к автобусу, он однако не смог столкнуть его на обочину. Вместо этого я краем глаза увидел взобравшегося на крышу солдата. Над головой послышались шаги. Потом на дорогу упал какой-то ящик, короткая очередь из пулемета посекла трассерами стену соседнего дома, короткие прерывистые выстрелы пистолетов прозвучали, и тут же растворились в невидимой для меня, но ожесточенно вспыхнувшей наверху рукопашной схватке. Вдруг в соседнем окне мелькнула пара тел, что сцепившись в схватке вместе повалились на дорогу. — Это был Хафнер… — похолодев от страха сказал кто-то. После куда громче воскликнул. — Хафнер упал! Автобус резко остановился. Грузовик, перед тем как также затормозить, проехал еще пять метров. На крыше автобуса застрочил пулемет. Ларс дернул меня за запястье и десятью секундами спустя мы уже тащили Хафнера. Он почти не пострадал. Основной удар о землю принял на себя бандит. Хафнер ограничился лишь огромной ссадиной на щеке и вывихами обоих колен. Он еле слышно хрипел, а Ларс на ходу как мог, успокаивал его. За спиной вдруг снова присвистнула резина. Очередной грузовик остановился. Высунувшийся из кабины водитель, сделал три пистолетных выстрела. Одна пуля пролетела справа от меня, чиркнув по асфальту, вторая, попала прямо в грудь Ларса. Однако никакого эффекта это не возымело, должно быть под его кителем был бронежилет. Последняя пуля все-таки нашла свою цель, попав в бедро раненому. Хафнер задергался с такой силой, что его ноги выпали из хватки моих ладоней. В тот же момент как мои руки освободились, я схватил болтавшийся на ремне автомат, и начал стрельбу по лобовому стеклу. Безрезультатно потратив десять пуль, которые оставили на бронированном стекле лишь незначительные сколы, остаток магазина я выпусти по правому колесу. Ларс и в одиночку вполне быстро тащил Хафнера по земле. Хоть за телом и стелился кровавый след, а сам раненый громко выл от боли, Ларс хорошо справлялся с его перетаскиванием. — Прощупай ему пульс, и если он жив — то подбери, — крикнул медик, указывая на лежащего без сознания разбойника. — Но это же… — Это тоже человек! Но дальнейший спор прервала автоматная очередь из грузовика. С десяток пуль высекли искры из асфальта, но одна по чистой случайности угодила прямо в голову бандита. Автобус попятился назад, навстречу Ларсу, и в конце концов наехал на мертвеца. Избыточное давление, из-за наехавшего на него машины, выдавило из трещин в черепе студенистый мозг. Я с десяток секунд как завороженный смотрел на это кровавое зрелище, и только очнувшись запрыгнул в автобус. В окно я увидел, как вылезший из машины, горбатый механик, молниеносно меняет колесо. Автобус медленно набирал скорость, двигатель кашлял. Похоже выстрелы не прошли бесследно. К тому же дорогу впереди изорвали воронки от снарядов. Потратив не многим больше двух минут на смену колеса, грузовик всего за три минуты смог сократить расстояние. Держась в пятидесяти метрах от автобуса, он поливал нам огнем. Наш пулеметчик отвечал взаимностью, но на такой скорости, к тому же когда машины подскакивали на каждой неровности, у пулеметчиков не было и шанса попасть друг по другу. Редкие пули попадали по грузовику, бессильно отскакивая от брони или, попадая в автобус, намертво застревали в грузе, что защищал кузов. Автобус вдруг сделал резкий поворот. На улице, куда он повернул, метрах в ста от нас, была очерчена белая пунктирная линия. И сразу же, как фургон ее пересек, бандитский грузовик затормозил. Когда мы выходили, грузовик уже на полных парах катил туда, откуда и приехал. — Что это было? — Белая линия, — переводя дыхание, сказал Ларс, когда убедился, что разбойники уже далеко. — За ней действует правило свободного огня. Любой без ведома зашедший за нее — имеет риск схватить пулю. Подняв взгляд, я воочию увидел сколь весом был этот риск. Прямо на дороге были сделаны брустверы. На вспоротом асфальте лежали мешки с песком. На которых, в сторону откуда мог появиться недруг, были направлены с полсотни пуле-, гранато- и ампулометов. А сзади угрожающе поднимал стволы орудий крупнокалиберный цвиллинг. Кто-то уже поднес сымпровизированные из двух рубашек носилки. Ларс положил пулеметчика на них, и взяв их мы пошли внутрь госпиталя, по иронии судьбы, расположившемся в бывшем здании главнокомандования сухопутных войск.***
— Доктор Охман, прошу вас, — я ещё не слышал, чтобы голос Ларса был таким жалостливым. — Они в конце концов нам жизнь спасли. Девушку нужно прооперировать. — Ларс, — с сожалением протянул доктор. — У нас по десять солдат на каждого хирурга, в конце концов вы буквально только что привезли еще одного. Нет докторов. Нет времени, — Охман бессильно развел руками. По глубоким серым глазам, что были спрятаны за очками в толстой круглой оправе, было понятно, что он сам в немалой степени сожалеет. — Нет времени. Доктор еще раз повторил эти слова, словно сам не хотел мириться с таким обстоятельством. А Ларс уже почти закипел. — Тогда дайте мне скальпель! Я сам пройду и прооперирую её. Приступлю, как только разгружу доставленные сюда благодаря им медикаменты, — он сделал особое ударение на слове «им». С минуту доктор задумчиво помолчал, после чего предложил: — Хорошо, — Охман тяжело вздохнул. — Я займусь девушкой. А ты пока иди в шестьсот двадцать пятую палату и подмени Альберта. Скажи ему, пусть идет в операционную Восемь-D-Два и заменит меня. — Спасибо доктор Охман! — Радовался Ларс, еле удерживаясь от того, чтобы обнять доктора. — Будет исполнено. Доктор удалился, ни проронив больше ни слова, но в душе, кажется, бесконечно повторяя: «Нет докторов, нет времени» Ларс подошел ко мне. — Вперед, поможешь по работе. Я послушно кивнул. Мы шли по коридорам огромного здания. Вокруг были беспорядочно раскиданы пустые пузырьки, использованные бинты, и оставшийся от предыдущих владельцев хлам: разбитая мебель и кучи бумаги. Ни о какой стерильности не шло и речи. Зайдя в палату, я был удивлен тому как опрятно она выглядела на фоне грязных коридоров. — Альберт, — окликнул Ларс черноволосого коренастого мужчину в очках. — Охман сказал тебе топать в Восем-D-два, я тебя подменю. Ни проронив ни слова, Альберт собрал несколько сумок, после чего вышел из палаты. Мы приступили к работе. По сути я просто приносил и подавал то что нужно было Ларсу, для ухода за раненными. Ох, раненые… Солдаты Хойзингера, бедные калеки, без ног или рук, с лицами, превращенными в месиво, обгоревшие до состояния живого жаркое. Интересно, часто ли подобные госпитали посещал желавший захватить весь мир Геринг? Когда основной уход был закончен, Ларс вместе с одним из санитаров взял на носилки кого-то из раненых, сказав, что пока с меня все. Однако тут раненым подвезли еду, я вместе с парой других санитаров помогал есть тем, кто сам не мог. Я кормил солдата, который не мог сам смыкать челюсти, как вдруг меня окликнул другой. — Эй мужик, — слабо прохрипел он. — Можешь мне помочь? — Что тебе нужно? — Я следующий на операцию, — он поднял пораженную гангреной руку. — Будут ампутировать. — И? — Я не смогу жить без неё, не переживу это. Не могу быть калекой. Бесполезным нахлебником, — он еле-еле мог говорить и эти короткие рубленые фразы. На его глазах выступили слезы. — Когда её отрежут… Отрежут и будут колоть. Да. Санитары будут колоть препарат. Один препарат. Такой препарат… Такой… Просто набери по-другому. Не сколько скажут. Не-ет. Набери густой раствор. Не обычный. Густой. И его 30 миллилитров. Я усну. Не проснусь. Я ничего не ответил, но по моему лицу он понял, что мне не хватит решимости. — Ладно. Найду другого санитара. С рукой покрепче. Тут же меня подозвал медбрат Вейр. Сказал, что нужно принести все на завтра: бинты, препараты, шприцы. Я пошел за ними, взял у медбрата Лейпа пару коробок. Стоило мне открыть дверь, как в неё на всей скорости влетел тот самый солдат с гангреной. Он упал на пол. Сразу за ним подбежал санитар и схватил того, сковав его руки за спиной. — Прошу вас! Не забирайте руку! Мою руку! Не забирайте мою! Не забирайте мою… мою… руку… мою… не забирайте… — в слезах кричал раненый. — Убейте, убейте меня. Я не смогу быть калекой! — Его голос уже сорвался, а от того звучал совсем невыносимо душераздирающе. Последние слова он все-таки смог скомпоновать в длинное предложение. — Просто, черт побери, прекратите уже мои страдания! Лейп достал из ящика дозу успокоительного и протянул второму санитару, тот сделал инъекцию, после чего санитары крепко ухватили солдата и повели его обратно в палату. Тот выкрикивал что-то теперь уже совсем нечленораздельное. Но когда он начал терять сознание, уже закрыв глаза, он шепотом, но все ровно жалостливо бормотал: — Калекой… Не надо… Фюрер не заберет… обещал, не заберет… руку… не заберет… не надо… У санитаров же лица были столь отстраненные и незаинтересованные, сколь вообще могли быть на лицах у людей. Я пошел следом неся коробки. В палате, уже уснувшему солдату, на всякий случай вкололи еще успокоительного, и наконец унесли на операцию. Остальные санитары и медбратья свое дело закончили, оставив меня следить за больными. Волей случая у мужчины со сломанной челюстью оказались с собой карты. Он, одноногий старик, одноглазый рыжий мужик и я решили убить время разогнав партию в скат. Одноглазый все время травил какие-то байки, некоторые из которых, что забавно, я уже успел услышать от Ганса. Через некоторое время того солдата, уже без руки занесли в палату. Ларс позвал меня обедать, но стоило мне выйти из палаты как тишину разорвал пронзительный визг. Однорукий бился в конвульсиях, вопя и пуская пену изо рта около минуты, пока его сердце остановилось. — Что ты ему вколол? — гневно спросил Ларс у санитара. — П-препарат двадцать три — нервничал тот. — Сколько? — повысил тон Ларс. — Семь миллиграммов, как вы и сказали. — Не ври мне! — Он сорвался на крик. — Он… он сказал, если вколоть раствор повышенной конце-це-центрации. Тридцать кубиков. Он… он сказал, что просто уснет и умрет во сне. — Он бы так и сделал, — прорычал Ларс, — если бы ты колол ему морфин. А мы не используем концентрированные растворы морфина. Ты хоть смотришь, что колишь? — Ларс сверил взглядом Санитара, который испуганно таращил глаза то на него, то на однорукий труп. — Хотя… Ты ведь не врач, откуда тебе знать, — в его голосе, при том не было ни доли пренебрежения, только холодная и сухая констатация факта. — За то, что не стал отпираться, обойдёшься выговором. Растерянный санитар кивнул и виновато, как маленький ребенок опустил голову сверля взглядом пол. — Идиот, — зло прошептал Ларс, выходя из палаты. Но чуть задумавшись, напоследок обронил. — Зайди потом на склад. Для эвтаназии лучше использовать пентобарбитал. После этого он громко захлопнул дверь. В столовой, взяв по тарелке мы сели на холодный кафель и жадно поедали суп. Беседа завязалась сама собой, как это обычно бывает. Также быстро она перешла в обмен откровениями. У людей, прошедших через большие сложности, нет привычки ходить вокруг да около и болтать ни о чем. Пара ласковых о супе, вопрос о самочувствии и все, беседа началась. — А ты как я понял не из местных? — поинтересовался Ларс. — Да, я из Силезии. — Земляк! — он расплылся в улыбке. — Я сам с Тилловица, это такой городок, недалеко от Оппельна. — Бреслау, — стоило мне сказать это название, как на меня нахлынула волна воспоминаний. Воспоминаний об огромном городе, ставшем руинами. О саде у нашего дома. Некогда ухоженного и цветущего, позже заросшего чертополохом, а ныне опавшем и загнившим от ядохимикатов, не оставив и следа существования. О великолепном особняке 18-го века ставшего горой щебня и стекла. О бабушке Анне, что читала мне по ночам сказки, когда я был маленьким, в тот день лежавшей в луже собственной крови с размозженным черепом. О фамильной библиотеке в несколько тысяч томов, сожжённой в напалмовой атаке буквально пару недель назад. — И какой же извилистой дорожкой тебя сюда занесло? — вырвал меня из воспоминаний вопрос Ларса. Можно ли ему об этом говорить? В конце концов, излишние доверие к Алисе привело меня сюда, заставив пережить много неприятностей. Хотя, как знать, что произошло бы, если я тогда не предложил сложить оружие. Да и доверие это был другого рода. Все-таки нет, нельзя сразу выкладывать все карты. Да и необязательно Ларсу знать подробности. — Мне нужно в рейхсканцелярию, необходимо кое-что раздобыть. — Решил гольфы Гитлера прибрать к рукам? — как обычно смеялся медик. Наверное, можно было бы обидится на него за несерьезность, но быть может это помогает ему не сойти с ума в этом жестоком безумном мире. К тому же у нас и так мало веселья. Зачем порицать человека за тот немногий юмор, что у нас есть? — А когда раздобуду то, что мне нужно, — продолжал я, сделав вид, что не слышал его шуток. — Сразу сяду на поезд до Тарнополя, и вольюсь в поток беженцев. — И где ты раздобудешь деньги на билет? — недоверчиво вопрошал он. — Просто сядешь и уедешь в светлое будущее? — Денег у меня хватит, — буркнул я недовольно. Тех, кто никогда не голодал, от чего-то особо сильно задевает то, что в них иногда не распознают богачей. — Хватит хоть на 10 билетов… — Погоди-погоди, — прервал он меня. — То есть ты хочешь сказать, что можешь вывести ещё и кого нибудь с собой. — Допустим. В его глазах сверкнул какой-то огонек. Он уже открыл рот, желая что-то сказать, но в последнюю секунду остановился. Он пристально смотрел на меня, выуживая каждую деталь. На несколько секунд от его взгляда я оцепенел, потом вернулся к тарелке супа. Опустошив её, поняв, что за последние три минуты никто не произнёс ни слова, я наконец решился сменить тему. — А ты как сюда попал? — В шестидесятом меня мобилизовали. Поскольку тогда я проходил обучение в мединституте, меня назначили полевым медиком. Я был рад, надеялся, что смогу принести пользу людям, — начал изливать душу он. — Но очень скоро понял, что военный врач не тот же врач, что на гражданке, — его голос был тихим и слегка печальным. — Военным не нужна такая же помощь, им нужен мир. Они могут быть ранены, и я могу их лечить, но в этом нет смысла. Они будут получать раны вновь и вновь, пока пуля не оборвет их жизни или они не станут калеками. Вспомни о том солдате которому я ампутировал руку, стало ли ему лучше после моей помощи? А даже если бы и стало, единственная роль солдата — убивать. Выходит, я пособник убийц. Я помогаю им продолжать свое дело. И я даже не могу повлиять на то, кого они убивают, выходит так. Я возможно делаю даже худшую вещь чем их офицеры, офицеры могут и должны решать, должен солдат стрелять по мирным жителям братаясь с эсэсовцами или убивать эсэсовцев для защиты мирняка… — Тем не менее ты продолжаешь поддерживать статус-кво. — Был бы у меня выбор, ну раньше я бы так сказал, теперь то выбор есть, — Ларс снова начал сверлить меня взглядом. — Я прошу тебя помочь мне, — он тут же осекся, видимо вспомнив о Гансе. — Нам. Мы проведем тебя к канцелярии по спецпропуску на метро, поможем добраться до вокзала, а ты заплатишь за билеты для нас. — С чего бы тебе стремится туда? — Потому что мне осточертел этот гадюшник! — Ларс не кричал, но тон создавал иллюзию громкости его голоса. — Я хочу помогать людям, а не делать вид, что помогаю. — И ты уверен, что найдешь свое пристанище там? — А ты уверен? Его слова меня укололи, но он был прав. — Ладно, — отрезал я. — Но сначала, я должен убедится, что с Алисой все хорошо. Молча Ларс поднялся, поставил свою тарелку на стол, к другой грязной посуде. Когда я сделал то же самое, Ларс направился вперед по коридору. Как я сказал, он не проронил ни слова, но я и без пояснений понял, куда мы идем.