Abhängigkeit

В стенах Милграма всем приходилось к чему-то привыкать. К обстановке, обстоятельствам, временами чудному окружению, — один только говорящий кролик чего стоил — неизвестности, в которую вёл этот самопровозглашённый суд, и многим другим вещам. К неожиданно больно ударившему социальному голоду — в том числе. Кого-то ударившему больше, кого-то меньше. Но в равной степени он заставил всех присматриваться к находящимся рядом в точно таком же положении людям. На первых порах Харука сходится с Юно, — в самом деле, кто бы не поладил с Юно? — а после и с тихой, немного молчаливой на фоне Кашики Му. Позже к этому кругу присоединяется Махиру, и Харуке с ними действительно комфортно, пусть по привычке и немного нервно. Они все сбиваются в группы поначалу. А дальше уже становится немножко без разницы. Раз уж все здесь, очевидно, надолго, то почему бы и нет? Так, в свете этого для Сакурая компания казавшегося страшным взрослого и отстранённого Шидо вдруг оказалась не такой уж и пугающей, а Кирисаки обнаружил, что с Харукой находиться, на самом деле, по-своему уютно. Минутные редкие разговоры незаметно плавно перетекают в часы, и вот почти каждый вечер они собираются как-то негласно за чашкой чая у Шидо после ужина. Просто так вышло само собой. Они не обсуждали. Среди остальных их своеобразный, маленький тандем, вероятно, пусть и становится чем-то неожиданным, но не то чтобы слишком удивительным. Заключённые в одном месте, без какой-либо связи с внешним миром, каждый из них цеплялся за другого, образовывая непрочные, поверхностные связи. Это было естественно: пара слов здесь, беседа за завтраком или в общей комнате там, а большее и не требовалось. Не было необходимости раскрывать всю свою подноготную и вываливать все скелеты в шкафу, заглядывая, что там в чужом, залезая пальцами в душу. Человеку просто нужен был человек, и это правило работало здесь для всех. Ничего необычного. Никто не придавал значения. Возможно, поэтому в какой-то момент ни один из них не заметил, как всегда казавшийся здравым рассудок Шидо пошатнулся. Им в этом, в действительности, некого винить. Они здесь все друг другу, по сути, чужие, а в обязанности надзирателя не входит забота о том, чтобы подопечные оставались в здравом уме и твёрдой памяти. Его работа — удовлетворительные условия пребывания и наблюдение-наблюдение-наблюдение, а вы просто маленькие подопытные кролики (иронично, не так ли?), которых необходимо изучить. Но Сакурай всё же винит себя. Ему сближаться с людьми действительно категорически нельзя. Для Харуки их время вместе становится созвучно с тревогой, — будто с непривычки, как в самые-самые первые разы, — причины которой отчего-то не сходятся, не складываются в стройный пазл, в то время как Шидо всё чаще смотрит на него с таким чуждым блеском в глазах и каким-то больным благоговением, которое Харука понять не в состоянии. Но Кирисаки всегда умел объяснить ему доходчиво. Постепенно. По-своему. В этот раз — совсем не многословно. Харука спрашивает у него однажды. Решается наконец, когда беспокойство то ли за себя, то ли за происходящее с Кирисаки, с ними в принципе, достигает своего предела. Когда молчать уже становится невыносимо. Когда неуверенное «мне кажется, что-то не так» сменяется отчётливым «что-то изменилось». Только вот люди — их чувства, поступки и их причины — для Харуки слишком размыты, расплывчаты и непонятны, и источник смутного «что-то» принимать внятную форму отказывается наотрез, сколько ни бейся, и советчиков здесь не найдётся. Оттого напрямик говорить смертельно боязно и тяжело, но единственно правильно, потому что других вариантов у него, если честно, нет. Честно говоря, их и не было никогда. Поэтому, запинка за запинкой, подавляя дрожь в теле, — пусть и отучен давно мягко и заботливо от волнения в эти часы, в этой комнате — он действительно спрашивает. Обо всём спрашивает — о взглядах, жестах, странном поведении. Заикается, ёрзает, прощения просит, мол, ничего плохого он в виду не имеет и не думает вовсе, да и странным называть его не хотел, просто как-то всё не так в последнее время и ему бы узнать причину, но, может, он где-то ошибся, может быть, ему на самом деле кажется, и тогда вы просто скажите, Шидо-сан, он и успокоится, и сомневаться не станет, только ответьте, пожалуйста, почему это происходит (он ведь правда так больше не может) Кирисаки слушает, не перебивая, до самого конца слушает, пока у Харуки дыхание не сбивается и он не поднимает на него взгляд, глядя так жалобно-жалобно, измученно, ведь для него это всё пытке подобно — и разговор, и неизвестность, и это жуткое подвешенное состояние. А потом сам смотрит так, будто только и ждал, когда этот вопрос, все эти вопросы будут озвучены вслух. Ещё долгие недели назад. Харука только и слышит звон фарфоровой посуды — такая здесь была только у Шидо, он бы этот звук из тысячи узнал, — прежде чем чувствует прикосновение к щеке. Шидо обхватывает его лицо руками — бережно, будто Харука для него самый важный и дорогой, будто боится, что спугнёт неосторожным движением или сломает, и он так и рассыплется у него в ладонях. Харука не помнит, чтобы кто-то так обращался с ним раньше. Чтобы улыбался тепло так и ласково — тоже. «Просто ты... подходишь, Сакурай-кун. Понимаешь?» Дрожь в этом мерном, спокойном голосе звучит совсем чуждо и как-то странно. Почти пугающе. На секунду ему хочется закричать, что нет, он не понимает. Он не понимает ровным счётом ничего, зачем бы ему узнавать, если догадаться было так уж легко? Неужто издеваться над ним было так весело? Только Шидо никогда не был с ним жесток, и Харука знает это лучше, чем кто-либо другой. Они оба это знают. В действительности всё было совсем наоборот, настолько внимателен по отношению к Харуке был этот человек. Настолько заботлив, что, казалось, обожает его до глубины души. Но такое, разумеется, было совершенно невозможно. Невозможно ведь? В этот момент что-то щёлкает, и кусочки пазла, кажется, наконец начинают сходиться, всё становится на свои места. Будто потерянную при сборке деталь вернули туда, где ей положено было быть с самого начала, приводя механизм в движение. Харука вглядывается, впервые так открыто, в лицо напротив. Не уверенный до конца в том, что именно хочет найти, вглядывается пристально — во всё, до чего способен взглядом достать, останавливаясь на глазах. Шидо позволяет. Они так друг на друга смотрят, наверное, целую вечность. А потом тишину прорезает вздох. «О». Он находит. И никаких «кажется» больше не остаётся. Прикосновение исчезает так же резко, как и началось: Шидо отстраняется, кивая чему-то почти удовлетворённо, отсаживаясь, насколько позволяет кровать. И Сакурай моргает, растерянно так, глядя между ними в пространство какое-то время, прежде чем поспешно схватить свою отставленную ранее чашку, едва не расплескав всё содержимое. Прикосновение исчезает, но следы продолжают гореть. Уткнувшись взглядом в плавающие — впрочем, скорее трясущиеся — на поверхности чаинки, он сжимает руки крепче. В тот вечер они почти не говорят. В чужих глазах Сакурай тогда действительно увидел что-то болезненно знакомое.

***

После Шидо оказывается уже не так немногословен, как раньше. И намного менее сдержан в своём молчаливом обожании, прочитать которое становится нетрудно даже посторонним. Теперь Кирисаки следует за ним неотрывной тенью по коридорам. Заключённые начинают косо поглядывать. Юно замечает, что в последнее время они стали как-то необычайно близки, «почти что не разлипаются», только в её проницательных, умных глазах ни одной смешинки, а в тоне — ни капли веселья. Харуке неловко. Шидо, в общем-то, всё равно. Теперь Кирисаки дарит ему вещи, разные вещи, на каждую из которых, вероятно, тратит и без того редкую возможность заполучить для себя что-то извне их изолированного, маленького мира. Харуке всё ещё неловко, но немного тепло где-то за ребрами, пусть это всё и как-то ненормально. Шидо хорошо, если хорошо Харуке. Теперь Кирисаки, на самом деле, почти готов воздавать ему почести и самолично воздеть лавровый венок на голову, бросая к чужим ногам лавандовый цвет. Теперь Кирисаки ради своего милого божества готов на любые жертвы, и даже кровопролитие больше не кажется ему чем-то порочным, если оно в его, Харуки, честь. Только такое тому ни к чему и по душе совсем не придётся, и Шидо знает это наверняка — его самопровозглашенный идол совсем не жесток и не требует багровых льющихся рек во славу своему имени, он терпим и кроток. И даже если сами руки его запятнаны давным-давно, для Шидо более чистых и безгрешных не найдётся — грешники они здесь все поголовно, но среди них Харука воплощение самой невинности, невиновности — и Шидо лично готов осыпать его запястья тысячей поцелуев, если ему то будет позволено. А пока он лишь прижимается лбом к бледным дрожащим пальцам, преклонив колени перед чужой кроватью в середине ночи. — Харука. Имя слетает с губ словно молитва — только для них, для него, чтобы никто больше не слышал, даром что их голоса за стенами камер и без того были неразличимы вовсе. — Ты ведь подаришь мне подходящий конец, Харука? Харука жмурится и не знает, чего хочет больше: внимать ли каждому сказанному с таким трепетом слову — про него про него про него — или закрыть ладонями уши, чтобы не слышать ни одного. Только что-то в изломе чужих бровей и этом сияющем, восхищённом взгляде заставляет его из раза в раз замирать, и отвернуться становится совсем невозможно. Их друг перед другом беспомощность была абсолютно взаимна. Кирисаки заправляет алебастровые зантедескии ему за ухо, задевая молочную кожу, — намеренно или нарочно, он не станет спрашивать — вызывая мурашки. Пальцы у Шидо холодные, вечно ледяные, непривычные, хотя перчатки с его рук исчезли ещё бесчисленное количество встреч назад. Не для остальных, но для Харуки. — Они так идут тебе, Харука. Кирисаки уже давно не был похож на того человека, который когда-то казался ему знакомым. Он ведь снова всё испортил, верно? Шидо считает, что этот мальчик станет для него избавлением, его маленьким ангелом смерти, который освободит его от страданий, когда придёт время. Харука хочет быть кому-то нужным, пусть даже он всего лишь самый что ни на есть обычный человек и чужая судьба здесь вовсе не в его власти. Может быть, поэтому это и произошло? Так что он тянется, прижимая к груди сребристую голову, а Шидо кажется, что он обнимает разом всё его существо. Невысказанное «не уходи сегодня» повисает в воздухе — Сакурай чтобы вслух просить слишком труслив, несмотря на их обстоятельства. Но Шидо понимает. Шидо вообще его понимает. Всё ещё, а может, даже лучше, чем когда-либо. Поэтому остаётся безропотно, укладываясь на мятые простыни, примостившись у стенки без лишних вопросов. Кровати для двоих человек явно предназначены не были, но они не жалуются. Их устраивает. Теперь уже Харука льнет к чужому телу, пока всё те же морозные пальцы перебирают его волосы. И все касания на этот раз — уже точно — абсолютно сознательны. Харука не против. Сейчас это можно. Шидо остаётся с ним так до самого утра, забываясь безмятежным сном под конец. Харука остаётся рядом тоже. И сегодня, и завтра, и на следующий день — до тех пор, пока их здесь пребывание не подойдёт к своему логическому завершению, даже если никто из них и не знает, каким оно будет. Остаётся сейчас и после. Пока не придет время.