1.
31 января 2022 г. в 00:26
Сынмин всегда был одиночкой.
Нет, он не был мрачным или злым, но вот как-то не складывалось у него с общением. Родители его погибли на охоте, когда ему исполнилось пятнадцать и он вошёл на полных правах в группу охотников, так как имел не по годам сильное тело, был очень ловким, быстрым, хладнокровным и умным. И отец им гордился, и даже вечно за него переживающий папа был не против, чтобы он участвовал в отборе в охотники наравне со старшими товарищами. Так и получилось, что это была первая охота для него — и последняя для его родителей.
Она была очень жестокой — та охота: они наткнулись на кочевников, которые в ту страшную лютую зиму отчаялись настолько, что пришли охотиться в волчьи угодья, зная, что и стая охотится там же. Столкновение было коротким и страшным. Родители Сынмина были загонщиками, поэтому, как и всегда, шли впереди. Нападения людей они не ожидали. И во вьюжном ветре слишком поздно заметили запах жира, шкур и страха. Предупредить вожака и стаю папа Сынмина успел, когда в горле его супруга задрожали сразу две стрелы, а его горячая кровь хлестнула омеге по глазам. Короткий яростный рык и зов "Кочевье!" он отправил. Также отправил к праотцам двоих, один из которых был убийцей его мужа. Но стая не успела вовремя — и ему были нанесены слишком тяжёлые раны. Донести его живым до слободы вожак Пак Джимин, который был самым близким другом Ким Ходо, отца Сынмина, не смог.
Но в память о своих друзьях он взял в свой дом Сынмина и относился к нему со всем возможным уважением и любовью, наравне со своим сыном Сонхва, который был младше Мина на пять лет и давно считал старшего своим братом.
Сынмин тосковал долго и отчаянно, а потом как будто выгорел — стал спокойным и холодным. Льдом покрылись и тёмные, цвета верескового мёда глаза его, почти никогда не улыбающиеся, и сердце, равнодушное почти ко всему, кроме охоты, книг и войны, где был он сосредоточен, яростен и безжалостен к врагу. Те, кому повезло оказаться в лапах Сынмина, выросшего в огромного чёрного волка с яркими жёлтыми глазами, умирали быстро и безболезненно. Для него было важно уничтожить врага, если такой приказ давали. Он никогда не мучил, не издевался, не играл с врагом, омег не насиловал, но и пленных брал редко.
С охоты он никогда не возвращался пустым, даже в самые мрачные метельные дни всегда находил и место для ночлега в лесу, и добычу, каким-то особым сверхчутьём обнаруживая её и загоняя неутомимо и неумолимо.
Когда ему исполнилось двадцать, построил он себе вместе со своими товарищами по охотам дом — на отшибе слободы, крайним в ряду. Огородил место для сада, посадил гряды с морковью, редькой да картофелем. Сам, один следил за всем — и всё успевал. После стайных охот брал себе минимальное количество мяса, отговариваясь от уговоров вожака тем, что ему, если понадобится, и одному не лень в лес сходить да добыть себе зайца.
Из дома Пак Джемина, когда уходил в свой дом, он взял лишь пару десятков книг. Вожак удивился, но ничего не сказал: по традиции он был должен отдать то, о чём попросит Сынмин — без вопроса, без слова. Сыновья просили мебель и посуду, оружие и инструменты. А Сынмин взял книги. Что же... Он всегда был странным, и никто его не понимал. Он к этому привык. И к нему все уже привыкли.
Никто никогда не видел его засматривающимся на омег. Да и в игрищах молодняка он участвовал редко, только когда Сонхва уговаривал его составить ему пару в каком-нибудь групповом состязании. Хитрый Пак точно знал, что с таким напарником, как Сынмин, они всегда выиграют: сражался чёрный волк до конца, был хитрым и изобретательным. В силе уступал лишь Чонхо, но тому уступали все, так что это не считалось.
Однако сколько ни вытягивал Сонхва своего названого братца за ворота в вечерний час на танцы у огня или загулки по человеческой деревне, где было несколько проверенных омег, что привечали молодых волков, охочих до ласк, — никогда Сынмин в этом не участвовал. Холодно улыбался и говорил, что не под стать это ему и не по возрасту. Хотя возраст у него был самый тот. Их, таких, кто никогда не бегал за сладкими делами в человеческую деревню, было всего-ничего: Сынмин, Сан, который был верен своему сначала будущему, а потом и найденному избраннику, Хёнджин, которому просто некогда было, ведь на нём было огромное хозяйство и больные родители, да Чонхо. Тот просто стеснялся. И чего-то ждал всё, хотя был старше всех среди них.
Правда, и сам Сонхва ходил туда исключительно назло одному вредному омеге, который дико бесился, чувствуя на сыне вожака чужие запахи, а тот лишь пытался себе доказать, что он сильный и независимый от мнения Хонджуна альфа. И он сам решает... Только вот Сынмин знал, что пока Чанбин да Чонвон тешились в объятиях свободных омег, Сонхва сидел в трактирчике на окраине да мрачно глушил дурное местное пиво. Свободным и независимым он был в своих мечтах. А запахами его обтирали омежки, что подавали красавчику-волку пиво, когда он их — именно с этой целью — зажимал, чтобы сорвать поцелуй или полапать задницу, никогда не заходя дальше.
Сонхва сам Сынмину признался в этом как-то после вот такой вот пьяной загулки. Сынмин пожал плечами и спросил, зачем тогда. На что Сонхва обозвал его бесчувственным чурбаном и ушёл, хлопнув дверью. Из своего дома, между прочим, ушёл. Сынмин тяжело вздохнул, покачал головой и снова указал себе на то, что его решение держаться подальше от всех этих забав — самое верное.
Он просто считал себя слишком серьёзным, чтобы тратить душевные силы на всё это. В гон — да. Он приходил строго всегда в один и тот же домик на окраине человеческой деревушки, и его встречал там хозяин-омега. Было ему где-то под сорок, был он одинокий, очень симпатичный, хозяйственный и добрый. Он и помогал молодому волку в дни его горячки.
Был этот омега другом его родителей, знал Сынмина с детства и как-то попал ему под руку на внезапно начавшемся одном из первых гонов. Не то чтобы Сынмин его изнасиловал, хотя, конечно, поначалу желания развлекаться с мальчишкой, которого видел шестилетним когда-то, пусть и давно, у омеги не было. Только Сынмин умел быть настойчивым. Почти неволей, конечно, — но запах у омеги был таким мягким и нежным, сладковатые какие-то весенние цветы, они так дразнили, так звали... — и Сынмин взял его тогда — неудержимо, неистово, — был таким горячим, таким жадным, так уговаривал, такое шептал, что мужчина просто растерялся и не то чтобы уже и сопротивлялся в конце.
Так и повелось. Сынмин приходил к нему под покровом ночи, и омега был ему за это благодарен. И за мясо и шкуры, что приносил ему Сынмин. Он научил страстного и резкого в своих порывах гона альфу и нежности, и мягкости, и осторожности. Но каждый раз, уходя от него, Сынмин слышал одно и то же:
— Найди себе омегу, малыш. — Грустно, однако настойчиво. — Ты прекрасен, добр, силён и могуч как альфа. Но ты очень нуждаешься в постоянной заботе и ласке. Ты в любви нуждаешься, Мин. Ты будешь отличным мужем, отцом. Ты не должен быть один. Найди себе омегу. И следующий гон проведи со своей парой, порадуй меня.
А Сынмину не нужен был никто. Он не обижался на слова Мин Ильчхона — так звали омегу. Он знал, что тот хочет ему только добра, а на себе давно крест поставил, потому что тоскует по своему жениху, что не успел, сражённый болезнью, назвать омегу своим мужем. Но странный, холодный, как лёд, со всеми остальными волк тянулся именно к нему — одинокому, печальному и такому доброму. А Ильчхон так и не научился отказывать сильному и настойчивому юноше ни в одном его желании.
А желания у Сынмина были весьма странными, надо сказать. Особенно в предгон он был на себя не похож: он заласкивал, зализывал, занеживал Ильчхона до полусмерти, тот задыхался под рычащим и трущимся о него всем телом Сынмином, ему было тяжело, но он терпел. И Сынмин чувствовал, что он именно терпит, что ему всё это чуждо, что ему бы убежать хотелось, но он лишь гладил дрожащей рукой густые чёрные волосы своего странного волка — и молча вздыхал. А потом терпеливо сносил и все остальные горячие и несдержанные первые ласки волчьего гона. Не сопротивлялся больше, даже стонал иногда, изливался исправно, задыхаясь и тихо шепча послушное "Ми-и-ин", но... У альфы всегда оставалось чёткое ощущение, что удовольствие — настоящее, искреннее — получил только он сам. А омега лишь покоряется ему — и своей печальной судьбе.
Сынмин уже и сам клялся себе, что больше не будет мучить Ильчхона, что больше в гон не будет к нему являться, только лишь иногда и просто в гости — на взвар из смородиновых листьев. Что станет один переносить гон, достойно, как и положено одинокому волку, или пойдёт туда, куда так настойчиво звал его Пак Сонхва. Но... Но сама мысль о чужих объятиях, руках и губах, о шее с чужим запахом под языком тогда, когда так чувствителен нос, когда нужно родное, податливое, знакомое тело под пальцами, — сама мысль об этом вызывала у Сынмина злобу и раздражение. А он ведь так ненавидел раздражаться. И, тяжко вздохнув и взяв большую корзину с дарами, что копил три месяца, шёл он с опущенной головой к знакомому домику, где всегда ждал его свет в окне, мягкая успокаивающая улыбка, и ободрение, и покорность, и согласие...
Что делал в тот проклятый день Ильчхон в волчьей слободе, Сынмин так и не узнал. И самым страшным была мысль о том, что он, возможно, пришёл к нему, Сынмину, за помощью. Был он у волка не впервые, конечно, но приходил очень редко. И зачем пришёл тогда? Искал, может, своего волка зачем-то. Дом Сынмина остался одним из тех, что сгорел не полностью, у него занялась лишь правая сторона да крыша. Тело Ильчхона рычащий от горя и ужаса Сынмин нашёл слева, лежащим между покромсанных мечами кустов смородины — любимой ягоды омеги, которую Сынмин именно для него и выращивал у себя в саду. Над мужчиной надругались и убили, перерезав горло. Он был одной из немногочисленных человеческих жертв того страшного набега кочевников на волчью слободу, что почти уничтожил стаю Сынмина. Проклятые дикари вырезали омег, стариков и детей, воспользовавшись тем, что волки — сильные и могучие охотники — ушли в леса за мясом и шкурами, понадеявшись на небольшую группу защитников, которые погибли первыми и почти никого, увы, защитить не смогли.
О связи Сынмина и Ильчхона почти никто не знал, так что все считали, что в тот страшный день альфа никого и не потерял — отделался сожжённым наполовину домом. И только один Сынмин знал о той огромной дыре с окровавленными резаными краями, что теперь кровоточила в его душе. Да, он не любил Ильчхона, он испытывал к нему нежность и жалость, огромную благодарность и тепло. Но ведь омега был единственным столь близким другом Сынмина. Можно ли сказать, что его потеря, по сравнению с остальными волками, воющими в бешенстве и горе по лесу, грызущими колья заборов своих сгоревших домов, сходящих с ума, как Чхве Сан, потерявший всю семью и любимого омегу-человека — по сравнению с ним, была ли потеря Сынмина ничтожной? Так считали многие. Но не он сам. Как и Сан, как и несчастный Хёнджин, бьющийся в тоске и воющий ночами напролёт так, что все замирали от боли, — как и они, Сынмин потерял всё, что имел. То немногое родное, что имел.
Просто он был совсем другим. Он сжал зубы и пошёл к Сонхва с вопросом, что надо делать, чтобы хоть как-то восстановиться. И вместе с Хонджуном и Юнхо стал опорой новому молодому вожаку, который позволял себе скорбь по своим убитым родителям лишь тёмными глухими ночами, воя в руках Сынмина и умоляя своего названного брата сделать хоть что-то с глухой болью от собственного бессилия, мучившей его вполне всерьёз. Участь вожака, потерявшего большую часть стаи, была ужасна: ему, как говорили, отходили муки тех, кого он не смог уберечь. Вот только никому не показывал это Сонхва. И Сынмин держал его в руках и не давал биться о стены нового, наспех поставленного сруба. А потом просто позвал к нему Хонджуна и оставил их одних. Далеко не уходил, сидел под окнами, боясь, что станут они выть вместе, ведь омега тоже потерял отца и обожаемого младшего братишку в бойне. А услышав яростные короткие всхрипы Сонхва и глухие стоны Хонджуна, вздохнул с облегчением и ушёл к себе, в вырытую и обстоятельно обложенную лапником землянку, где ночевал, пока строил себе новый дом на новом, выбранном ими с Сонхва и Юнхо месте.
Именно в ту светлую весеннюю ночь он впервые смог заплакать. Слёзы были ему чужды, он читал когда-то, что иногда они помогают, но сам не ощущал никогда потребности в них. А вот теперь, почему-то именно теперь он почувствовал, что один он в этом мире. И ему стало страшно.
Он выместил этот свой страх и это своё одиночество, когда отряд воинов его стаи настиг кочевников, принёсших боль и огонь в их дома. Сынмин резал альф кочевья жестоко и быстро, как всегда. Он не кидался из стороны в сторону на всех подряд, как делал тот же обезумевший от крови, жара битвы и жажды мести Сан, которого Сынмин видел мельком и за которым следил вполглаза, чтобы тот не напоролся на кого-то поспокойнее и поотчаяннее, ведь такой кочевник мог легко убить Сана, потому что волк, очевидно, ничего не видел и не слышал вокруг, совершенно потерявшись в мути своей боли. Он ворочал огненно-красными глазами своими и готов был кинуться на любого, однако совершенно не думал об обороне.
Сынмин с Саном никогда близко не был знаком. Ему чужда была горячая и счастливая натура Сана, чей дом всегда был полной чашей, и он ему полностью соответствовал. И Сан тоже невольно обходил стороной холодного и отстранённого Сынмина. Но Сонхва поручил именно Киму лично следить за этим почти сошедшим с ума альфой, с которым никто не мог сладить всё это время. И не зря. Сынмин убил троих, кто направлял своё оружие на обезумевшего волка, рвавшего в это время кого-то из кочевья и не смотревшего по сторонам.
Ким видел, что Сан собирается напасть на омег, которых согнали к кочевым повозкам Чанбин, Юнхо и Хонджун, выгоняя их из кустов и шатров, где они пытались спрятаться. Сынмин тоже подогнал туда какого-то хрупкого и странного на вид мальчишку с пронзительными синими глазами, которого увидел стоящим посреди поляны около какого-то большого дерева и разглядывающим на нём кору. Сынмин, честно говоря, подумал, что малый сошёл с ума от страха — таким неестественно-спокойным он был. Но мальчишка повернулся на грозное рычание Сынмина, окинул его рассеянным взглядом и спросил:
— Ты за мной, чёрный охотник?
Сынмин рявкнул что есть мочи на него, пытаясь напугать, чтобы мальчишка упал и его можно было ухватить и потащить, но тот даже и не подумал падать. Он лишь задумчиво кивнул и пошёл на волка. Сынмин попятился, но парень прошёл мимо, и Сынмину оставалось только толчками морды в тощую спину направлять его к уже сгрудившимся в дрожащую и ревущую кучу юным омегам.
И огромного белого волка, который с горящими глазами кинулся на парнишку, стоящего с краю, Сынмин с тяжёлым вздохом пропустил мимо себя. Но когда он увидел, как зубы Сана терзают юное горло, ему почему-то стало дурно. И он не принял участие в том, чтобы остановить его. К счастью, Юнхо и Хонджун с Сонхва справились сами. А он ещё больше проникся к Сану неприязнью. Однако вынужден был и дальше присматривать за ним: остальные наотрез отказались, так как опасались его. Да и неприятно было видеть, как разрушается окончательно такой сильный волк.
Они забрали с собой только тех омег, у которых не было на шеях следов зубов, покрытых краской, свидетельствующих о том, что они принадлежат кому-то: кочевье браков не знало, но своих омег метило достаточно жёстко и, говорят, болезненно.
Решение Сонхва отдать этих омег в стаю на потеху или для утешения волкам Сынмин принял равнодушно. Ему было всё равно. Он никого брать не собирался, такого рода развлечения ему были чужды. Он был уже занят своим домом, небольшим, наспех выстроенным, но вполне достойным жилищем одинокого волка. И никто в этом доме ему был не нужен, даже молодой омега для постели. О гоне тогда думать как-то не хотелось.
Мнение Чонхо о том, что такая власть над омегами, чьи отцы, братья и женихи жестоко оскорбили стаю и принесли ей боль и смерть, может развратить волков, сделать из них насильников и убийц, вызвало сомнение у Сынмина. Волки-альфы — в каком бы горе ни были — в природе своей носили желание защитить омегу. Да, в горячке боя, после жаркой и кровавой схватки некоторые удовлетворялись омегами врага, чтобы закрепить свои победы и выплеснуть злобу до конца, но в обычной обстановке, посреди мирной жизни убить, даже того, кого хочешь в чем-то обвинить... Нет, Сынмин не верил в такую возможность. Да и потом взяли они совсем ещё юных, почти детей. Перед его глазами, конечно, всплывала картина белых волчьих зубов на беззащитном горле, но ведь Сан был не в себе, а большинство его осудило, и за омег вступились, так что... Да и слухи о том, как мерзко обращаются со своими омегами кочевники, вызывали у волков, как он слышал, невольное сочувствие к этим дрожащим, отчаянно воняющим ужасом и болью мальчишкам.
То, что там были не только совсем юные омежки, оказалось для Сынмина неожиданностью.
Его он увидел почти сразу, потому что именно к нему жались двое тихо плачущих юных омег. Парень был, наверно, самым старшим среди всех. И он не плакал. Не плакал также тот синеглазый, которого пригнал Сынмин, но волк лишь мельком глянул на него, отстранённо отметив в своей душе какое-то облегчение от того, что он жив и, кажется, самый спокойный из всех. А вот тот...
Тот был не спокойным. Он умирал. У него был бледный высокий лоб, щёки тоже были бледны, узкий подбородок был чуть вздёрнут, а губы... Сынмин поймал себя на том, что не может оторвать взгляд именно от них. Они как будто были нарисованными: чётко очерченные, полные. Были они бледны и обветрены, но Сынмин многое бы отдал, чтобы провести сейчас по ним пальцем и попробовать: мягкие они или плотные? Он заставил себя оторвать взгляд от губ и посмотрел выше.
Глаза... У Сынмина сжалось сердце. Они были безжизненными. И прекрасными. Круглые, кошачьи, диковатые... Но полными смертельной тоски. Двое омежек младше, что жались к нему, обнимали его с боков, и он, видимо, даже не осознавая этого, поглаживал их по плечам и головам. Они тыкались беспомощно в его шею, он иногда прижимал их к себе и что-то шептал — всё так же, глядя поверх голов и иногда прикрывая глаза, как будто ему было очень больно.
Когда Сонхва произносил свою речь перед началом выбора, Сынмин особо в неё не вслушивался. Вожак ещё вчера сказал ему, что даст возможность омегам жаловаться на волков, если те будут проявлять жестокость. А ещё он хотел призвать стаю помнить, что это прежде всего беззащитные и нежные омеги, что они, конечно, пленники, но каждый должен прислушиваться к своему человеческому сердцу, прежде чем решить, как вести себя с ними. И что-то там ещё, Сынмин, хотя и покивал, особо не вдумывался, так как посчитал, что ему это всё равно не нужно. Он же не знал, что увидит там его.
Первого омежку — светлокудрого мальчика с пронзительными грустными светло-карими глазами и нежными веснушками по щекам и носу — из объятий красавца с кошачьими глазами забрал Чанбин. Он одним из первых подошёл к этой троице и, ухватив парнишку за локти, дёрнул на себя.
— Пойдём, ты мой, — мрачно сказал он.
Чанбин всегда был бодрым и весёлым, но потеря папы и младшего брата превратила его в вечно тоскующего альфу, который не мог никак собрать себя, и даже дом себе не смог построить — так и жил во времянке. Выходил оттуда лишь в свою древесную мастерскую, на общие сборы да на охоты. Запустил свой человеческий облик и был на грани отчаяния, судя по внешнему виду. Сынмин искренне пожалел омежку, который зарыдал громче, но сопротивления не оказал. А вот парень, из объятий которого его вырывали, попытался прижать его к себе и не отдать Чанбину. Он что-то умоляюще сказал альфе, но тот лишь злобно дёрнул омегу на себя и рыкнул угрожающе. Светлокудрый испуганно затрясся и что-то басовито крикнул парню, и тот отпустил, опустив голову. Лишь в глазах мелькнуло чёрной тучей отчаяние.
И второго своего омегу — темноволосого, лохматого юношу, чуть постарше первого, с невозможно милыми пухлыми щёчками и смертельным испугом в огромных круглых глазах — он сжал обеими руками, зарываясь в его волосы носом. Это, однако, ему не помогло. Уже через несколько минут, в течение которых они стояли вот так, обнявшись посреди суеты, устроенной альфами, которые растаскивали себе плачущих мальчишек, к ним пружинящим шагом подошёл Хёнджин. Бледный, но аккуратный, как всегда, с прибранными в высокий хвост длинными волосами, он был по-прежнему потрясающе красив. Его ужасное несчастье — потеря почти всей семьи — и то, что он не мог совладать со своим волком, который ночами брал верх и выл на Луну, жалуясь и грозя ей, не защитившей, не спасшей — так вот, это несчастье не сделало его менее привлекательным. Но вот глаза... Они горели такой злобой, что омега, державший в руках пухлощёкого мальчонку, быстро задвинул его за спину и чуть оскалил зубы.
Сынмин был поражён. Это был не просто смелый — это был самоубийственный поступок. Угрожать волку, даже в человечьем обличье, когда он так явно зол и так решительно настроен, вставать у него на пути к добыче... Парень был или глупцом, или... Хёнджин лёгким движением отшвырнул его с дороги и схватил похожего на перепуганного бельчонка мальчишку, который даже не думал сопротивляться, явно обомлев от ужаса. Он лишь тонко крикнул что-то, обратив лицо к старшему омеге, который всё ещё сидел на земле, куда упал от толчка Хёнджина. А альфа уже перекинул лохматого омежку через плечо и потащил с Широкой поляны. И парень, в кошачьих глазах которого застыли слёзы и боль, лишь проводил их глазами, даже не пытаясь встать с земли, как будто лишившись всех сил.
Сынмин и сам, наверно, не смог бы сказать, как он оказался рядом с ним. Боялся, что его затопчут те, кто забирал себе плачущих омежек, отдирая их друг от друга? Боялся, что горе сломит его — и он попробует убежать от этой безнадёги, что ожидала его, лишённого своих, видимо, близких друзей. Или даже братьев? А может, Сынмин вдруг испугался, что сейчас кто-то его заберёт? Он был, правда, достаточно взрослым, наверно, на год-другой лишь младше Сынмина, а то и ровесник. Волки разбирали тех, что помладше, не желая, видимо, связываться с тем, кто может оказать серьёзное сопротивление.
В общем, эти мысли появились в голове Сынмина одновременно — а в следующее мгновение он, как ему показалось совершенно безотчётно, уже протягивал руку омеге.
— Пойдём, — повелительно сказал он. — Ты мой.