Твоё моё горе, моё твоё счастье (18+)

Он молчал. Молчал и почти не поднимал на Сынмина своих чудесных кошачьих глаз. И пусть бы, пусть, какая Сынмину разница, он ведь вообще не хотел омеги в доме, но... Но когда он все же ловил этот взгляд на себе, что-то странно, болезненно-сладко ёкало, как будто неожиданным подарком кто-то расщедрился для Сынмина. Так было там, на Широкой поляне, когда парень поднял на него глаза и в них изумление сменилось растерянностью и страхом, а потом смирением. Обреченностью даже — так показалось Сынмину. Но юноша слишком быстро опустил взгляд, чтобы Сынмин понял, так это или нет. Он подал Сынмину руку, но тянуть не пришлось: парень ловко вскочил сам, почти не опираясь на альфу. Он тут же попытался выдернуть руку, но Сынмин не дал и так и довёл его до своего нового дома, крепко сжимая небольшую, твёрдую, явно привычную к работе ладонь. Вёл за собой сквозь толпу собравшихся на поляне волков, удивлённо глядящих и чуть присвистывающих вслед, вёл мимо строящихся волчьих хозяйств, вёл, не оглядываясь на него, почти тащил, заставляя идти ходко, куда-то почему-то торопясь, и... И ему безумно хотелось, чтобы этому странному омеге, который покорно шёл за ним, чуть ускоряясь, когда Сынмин нетерпеливо дёргал вперёд, и не задавал вопросов, не пытался заговорить, — вот ему, этому молчаливому, понравился дом Сынмина — одинокий, не знавший тёплой омежьей заботы. Юноша промолчал. Робко опустив голову, приостановился у порога, не решаясь зайти, но Сынмин потянул — и он вошёл. Ким недоверчиво, исподлобья смотрел, как омега окидывает задумчивым взглядом маленькие тёмные сени, а потом осматривает широкую основную комнату. В доме их было всего две — комнаты. Сынмин расширения семьи не планировал, а ему бы и одной хватило, но по традиции спальное место надо было скромно отгородить. Так что была большая и светлая, в три окна, основная комната и маленькая, с нешироким, но очень удобным, мягким ложем спальня. Кроме того, был выделен угол для кухни. Печь Сынмин сложил сам, самую простую и безыскусную, потому как был крайне неприхотлив в еде, только мясо любил и готовил с удовольствием. Но чаще во дворе на большом железном листе, который, вместе с кое-каким домашним скарбом, смог спасти из кухни своего наполовину сгоревшего дома. Была ещё кладовочка — небольшая, уютная, уже оборудованная полками, на которых были даже кое-какие запасы. Сынмин был хозяйственным. Ему безумно было жаль своего дома, но он не мог без содрогания ходить туда, постоянно видя перед глазами распятую на земле окровавленную и полуобнажённую бесстыдно фигуру Ильчхона. И тем не менее, сделал туда несколько ходок, чтобы забрать то, что уцелело. И честно говоря, даже не для себя: он мог бы обойтись самым малым. Но были волки, кто потерял совершенно всё в огне или своём безумии: они не могли даже приближаться к тем домам, из которых ещё совсем недавно выносили обгоревшие тела своих родных, чтобы справить по ним горькую тризну и отдать их Земле-хоронилице. Они не могли ничего взять, даже если что-то и было цело. И им Сынмин раздал многое из своего не до конца сгоревшего дома. И вещи для новых домов, и одежду. Ильчхон много шил для него, любил его наряжать, говоря, что такие подарки своему волку дают мир и покой его душе и ему уже не кажется, что он продаёт себя за мясо и шкуры. Сынмину было горько это слышать, но он никогда не отказывался от этой одежды и не говорил никогда Ильчхону, что ему просто некуда в ней ходить. А была она и с вышивкой, и с меховыми вставками, с кожаным плетением и лентами. Он одевался в неё, когда приходил к самому омеге. И видел, как приятно тому это. А вот теперь эта одежда, которая почти вся сохранилась, лишь пропахла дымом (да дело-то поправимое) — стала так нужна его стае. И он раздаривал её направо и налево, оставив себе только немногое нужное или особо памятное. Для омеги, которого привёл в дом, он выбрал самую красивую одежду из оставшейся. Правда, юноша не сразу понял, чего хочет от него Сынмин, когда тот привёл его в общую на три дома большую купальню, которую они соорудили с Чонхо и Хёнджином на передорожье между их домами и пользовались вместе, распределив дни. Омега покорно взял одежду, которую быстро нашёл ему Сынмин, выбирая с красивой вышивкой, чтобы было похоже на омежью, и поплёлся за Сынмином в эту купальню. Но когда альфа нагрел воды и показал знаком ему, что он должен искупаться, на его лице отразилось непонимание, изумление, а потом растерянность и страх. Он показал пальцем на себя и приподнял брови. Тут Сынмин понял: парень думал, что купаться будет сам Сынмин. Получив подтверждение, омега растерянно покачал головой, отказываясь, но Сынмин грозно рыкнул: — Купайся! От тебя потом и грязью несёт! Конечно, тот ничего не понял, но интонацию уловил. Тут же опустил глаза и сжался, обхватив себя за локти, как будто ждал чего-то. Сынмин ещё раз постучал по чану, от которого поднимался горячий и душистый парок (Чонхо понимал в травах, так что у них в купальне всегда были отличные банные сборы и отвары, которые они любили добавлять в чаны) и для убедительности ткнул пальцем парню в грудь. Тот вздрогнул и зажмурился. Сынмин нахмурился и вышел из купальни, оставляя его наедине с чаном, водой, одеждой и размышлениями о жизни. "Сбежит, — тоскливо подумал он, начиная готовить на кухне нехитрый обед из крупы и куска копчёного сала с луком и морковью. — Поймёт, что я не слежу за ним, — и уйдёт. В лес... Что же. Он пленник, но ведь не могу же я его постоянно отслеживать. Сбежит — так тому и быть. Догонять и возвращать не буду. Найдутся и без меня, кто поймает". От мысли о том, что могут сделать с омегой, попытавшимся сбежать с земли стаи, граничники, которые ходят дозором сейчас по краю леса, где они начали обосновываться, у Сынмина заныло сердце. Жаль... Милый... Он резал овощи и промывал крупу, поставил запечься лук: так в кулеше он будет вкуснее — и думал, думал, думал. Пытался понять, что толкнуло его протянуть руку этому омеге. Да, конечно, парень был невероятно красив. И ни на кого из тех, кого раньше видел или знал Сынмин, похож не был. Глаза... Не те равнодушные и как будто запорошённые дорожной пылью, как были у него перед выбором. А те дикие, отчаянно-злые, какие посмотрели на Хёнджина в безумной попытке защитить пухлощёкого своего соплеменника. "Интересно, — думал Сынмин, закладывая крупу и сало с овощами в чугунок, — кто они друг другу? Эти омеги... Эти омеги... Этот омега... Как же пахнет... Чем так пахнет? Мати Луна, что за цветы? Откуда? Те самые... Ильчхон так любил их, они цвели у него каждую весну в саду, и ими так пахло в его доме: он резал душистые ветви и расставлял в комнатах. Как они назывались? Слово... Такое мягкое и нежное, на языке сладость... Как же?.. И откуда они здесь, в лесу? У меня дома... Как же они назывались? Как звал их Ильчхон — и лицо у него было такое... Он говорил, что его жених всегда дарил их весной, они были любимыми у обоих. Мне нравится запах. Свежий такой... фиолето... Сирень! Во как — сирень!" И он торжествующе улыбнулся: вспомнил! И произнёс несколько раз со вкусом: — Сирень! Сирень! Откуда только... И тут до него дошло. Он резко обернулся. Омега растерянно жался в дверях, кидая на него испуганные взгляды. Одежда Сынмина была ему великовата. И особенно это касалось штанов: парень стыдливо придерживал их рукой у пояса: видимо, они спадали. Сынмин ощутил резкий прилив радости, когда понял, что омега не сбежал. Что он вернулся: сам нашёл дорогу обратно и вернулся в его дом, к Сынмину. Да, да, именно к Сынмину! Но штаны... Альфа быстро нашёл у себя в спальне тонкий витой кожаный снурок, которым можно было подвязаться. Вернувшись в кухоньку, он протянул его парню. Видимо, сделал он это резко или что — но на его глазах омега внезапно побледнел, его губы дрогнули и тихо что-то шепнули. А потом он опустил голову, медленно отпустил штаны, которые тут же повисли на выпирающих косточках, и так же медленно, как будто в полусне, протянул Сынмину сведённые вместе руки. Альфа сначала даже не понял, что делает парень. Он уставился на эти руки: они подрагивали и стискивались пальцами в замке добела. И только через несколько мгновений Сынмин осознал: омега решил, что он хочет его связать. И судя по тёртым следам на запястьях, на которые Ким обратил внимание только сейчас, для него это было делом обычным. У Сынмина заныло, застонало сердце и горечью наполнился рот. "Несладкой и впрямь была жизнь у этого омеги в кочевье", — подумал он. Напомнив себе, что юноша — пленник и полностью принадлежит теперь ему, Ким взял в свои руки его холодные кисти, мягко огладил следы на запястьях, отчего омега — невольно, видимо, — коротко вздохнул со стоном, и опустил эти руки вдоль тела парня. А сам взял снурок, осторожно поддёрнул ему штаны, встав вынужденно так близко, что почувствовал взволнованное, испуганное дыхание у себя на щеке, и подвязал, чтобы было крепко, но не давило. А потом отступил, заглядывая в глаза омеге. Тот на него не смотрел. Его щёки полыхали заревом заката, ноздри нетерпеливо трепетали, и Сынмин только сейчас понял, что омега тоже его обнюхал. И судя по немного поплывшим глазам, свежий и резковатый запах яблочного сидра ему понравился. — Садись есть, — сказал чуть хрипловато Сынмин, торопливо отворачиваясь, чтобы спрятать невольную растерянную улыбку. Омега не двинулся с места. Сынмин, усевшись за стол, удивлённо на него посмотрел и показал на грубо струганную лавку за столом напротив себя. — Есть, — повторил он и указал на большую миску с аппетитно дымящимся кулешом. У него не было глубоких тарелей, потому что он был один и всегда ел из этой миски. Омега по-прежнему молча стоял и смотрел в пол. — Да чтоб тебя, — тяжело вздохнул Сынмин, встал со своего места и подошёл к юноше. Тот вздрогнул, когда альфа коснулся его руки, крепко сжал её и потянул к столу. Ким мягко подтолкнул парня к лавке. — Садись. — Он снова кивнул на неё. — Садись, а то остынет. Омега кинул на него затравленный взгляд и медленно опустился на пол около лавки. Сынмин удивлённо воззрился на него и неуверенно спросил: — Тебе так удобнее? Омега, естественно, молчал и тихо смотрел в пол. Сынмин вздохнул, взял вторую миску, отложил из общей часть кулеша в неё, положил туда же большой кусок каравая и ложку и поставил перед омегой на лавку. Тот легко повёл носом, и тут же его живот издал глухой урчащий звук, он мучительно сглотнул и, не выдержав, кинул жадный взгляд на еду. — Ты голодный? — сочувственно спросил Сынмин и ободряюще добавил: — Кушай. Если захочешь, я тебе ещё дам. Но омега не притрагивался к еде, только губы его подрагивали и щёки наливались румянцем. Сынмин тяжело вздохнул, сел на своё место и стал быстро есть. Аппетит у него пропал, он в тоске думал, что зря, совершенно зря связался с этим странным и непонятным дикарём, который не только не понимал его, так ещё и выделывался непонятно зачем. Видно же, что голодный, как звёздный волк-одиночка, что бродит ночью и, питаясь лишь росой, всё никак наесться не может. О нём в детстве рассказывал Сынмину папа. И эта страшная сказка, предостерегавшая юного волчонка от желания убежать ночью в Серебряный луг на поиски травы-певуньи, стала для Сынмина самой любимой... И вот теперь этот с урчащим животом, сидит, глаз не хочет Сынмину показать и делает вид, что и есть не желает. Спрашивается: Сынмину что, заняться больше нечем, кроме как уговаривать? Кто вообще здесь хозяин? И вообще... На этом месте его горестные и сердитые размышления были прерваны: он услышал торопливое чавканье. Не удержавшись, он заглянул за стол, и сердце его сжалось невольно. Да, оказывается, оно было и могло и так. Но у кого бы не дрогнуло при виде испуганно и торопливо уплетающего за обе щёки кашу юноши, забившегося в обнимку с миской в уголок кухни? Он вымакивал кулёш хлебом, а ложка осталась на лавке. Сидел он, поджав ноги, глаза его были прикрыты, а челюсти работали быстро, как будто он боялся, что у него отнимут эту еду. "Он не привык есть за столом? — подумал Сынмин. — Вот же я тупорог! Он же кочевник! Какой стол! Какая ложка... Хотя... Разве у них нет лавок? Низенькие столы — я видел. Почему же вот так, в углу, как собака побитая?" Он замер на своём месте, стараясь не шуметь. Аппетит пропал окончательно, жутко захотелось выпить дурного пива и повыть на Луну. Дикие какие-то желания, которые Сынмин тут же отринул как опасные. Он как ни в чём не бывало встал, чтобы налить себе из большого заварника настоя смородинных и малинных листьев, которые так любил Ильчхон и приучил к нему и Сынмина. С тех пор как потерял омегу, Ким только его и пил. Он не смотрел на юношу в углу своей кухни, налил в кружку настоя и, не поворачиваясь, стал быстро глотать ароматную воду. Но звуков парень больше не издавал, так что Сынмин подумал, что тот уже всё съел. Он повернулся и вздрогнул. Омега стоял около стола, опустив голову, совершенно чистая и даже, кажется, вылизанная миска была поставлена им на край. И рядом аккуратно положена ложка, которой он не пользовался. Увидев, что Сынмин смотрит на него, он низко поклонился альфе и что-то еле слышно шепнул. Сынмин потёр затылок: — Ходишь ты, конечно, как кот. Так можно и напугать до смерти. — Сказал с улыбкой и даже восхищением, но юноша глаз на него не поднял и ничего даже не попытался ответить. — Слушай, — задумчиво сказал Сынмин, с удовольствием окидывая ладную даже в этой мешковатой одежде фигуру омеги. — А давай всё же познакомимся. Всё-таки нам вместе сегодня в постель одну ложиться, а я даже не знаю, как тебя зовут. Эй, — позвал он, — слышишь? —Альфа осторожно притронулся к подбородку юноши, но тот всё равно вздрогнул и зажмурился, очевидно, в ожидании удара. Сынмин нахмурился и мягко погладил парня по щеке, призывая не бояться и открыть глаза, а потом снова вернулся к подбородку и чуть приподнял его лицо, чтобы увидеть глаза. Омега приоткрыл их, и в них была растерянность и страх, но... ещё удивление. Глаза эти, такие красивые, такие испуганные, внезапно вызвали в Сынмине какую-то странную дрожь: надо было делать что-то, что-то срочно делать, чтобы прогнать этот страх из этих чудесных глаз! Альфа начал с малого: он улыбнулся и показал пальцем на себя: — Мин. — Он помолчал и снова сказал: — Мин! Я — Мин. — Потом он показал пальцем на грудь омеги и приподнял вопросительно брови. — А ты? Омега молчал какое-то время, и Сынмин снова повторил представление и снова застыл с пальцем, приставленным к груди омеги. И тогда тот тихо и хрипло сказал: — Лино. — Лино, — с облегчением и даже каким-то странным восхищением произнёс Сынмин. — Лино? Тебя зовут Лино? — Он снова осторожно показал пальцем на юношу. — Лино? Тот быстро опустил глаза и кивнул, повторяя: — Лино. — Хорошо, Лино, — со вкусом повторил чужое имя Сынмин. — Кажется, дело движется. Он уже повернулся было, чтобы начать собирать посуду для помывки, но омега опередил его, быстро дёрнувшись к столу и начиная складывать в свою миску ложки, а потом взял в руки миску с оставшимся кулешом и растерянно глянул на Сынмина, не зная, куда её деть. Тот улыбнулся и перехватил её, решив отнести на ледник. И вдруг уловил жадный взгляд, который падающей звёздочкой лишь на мгновение сверкнул из-под пушистых прямых ресниц омеги. — Ты не наелся, Лино? — мягко спросил он, указывая на кашу, а потом на омегу. Ответом ему был взгляд, полный страха. И Сынмин невольно застонал: да что происходит? Что опять не так? Он поставил миску на стол, быстро отрезал большой кусок от каравая и протянул его Лино, кивая на кулёш: — Ешь, — повелительно сказал он. Лино попятился, отчаянно мотая головой, и на глазах у него появились слёзы. — Ни... Ни, ни... — прошептал он, умоляюще глядя на Сынмина. — Ешь, горе ты моё! — выдохнул Сынмин и настойчиво протянул ему хлеб. А потом для верности притопнул ногой: — Сядь и ешь! Из глаз омеги полились слёзы, он дрожащими руками взял ломоть. Не присаживаясь, он стал макать хлеб в кулёш и, хлюпая носом и глотая слёзы, есть. Ел жадно, вот только почему-то ревел. Почему — непонятно. Ничего непонятно! Проклятый Сонхва! И зачем нужно было всё это устраивать! Тебе легче, что твои волки перестанут так страдать и беспокоить твою совесть по ночам, а Сынмину вот мучайся! Как же всё было хорошо и спокойно! Вот куда он полез?! "Омегу, да, Хонни? — раздражённо думал он, принимаясь рубить дрова на дворе, чтобы протопить дом на ночь: весенние ночи были всё ещё холодны. — Омегу, значит? А я говорил, что это плохая затея! А я говорил, что омега не выдержит меня! Вон, смотри, этот даже когда жрёт, ревёт белугой! Может, ему не понравилась каша? — Сынмин замер с поднятым топором. Но потом раздражённо повёл плечами: — Да лешего ж там! Вылизал миску, что твой пёс! Тогда чего?" В это время на пороге показался Лино, его заплаканные глаза снова были потуплены, он мялся, ему явно надо было что-то спросить, но как — он не знал. — Что? — угрюмо спросил Сынмин. — Что ты хочешь, Лино? Тот протянул руки: у него там были миски, и он что-то тихо шепнул на своём тарабарском языке. Сынмин вздохнул и пошёл с ним в дом, показал, где стоит кадка с водой для мытья посуды. И вот после этого он и поймал такой взгляд: лучистый, благодарный, какой-то детский... как у любопытного котёнка. И от этого одного-единственного взгляда он забыл всё, что так расстраивало его только что. Он вышел на крыльцо и какое-то время стоял, блаженно улыбаясь и пытаясь вспомнить, что он делал до этого чудесного взгляда. И на какой-то очень короткий миг ему показалось, что и не было ничего до него. Что вот только сейчас всё и начинается. Однако начало было всё-таки странным. И даже жутковатым. Когда он, собрав поленницу, зашёл в дом, Лино не было ни в кухне, где Сынмин с приятным удовлетворением увидел начисто вымытые миски, ложки, свою кружку и чугунок, в котором он запаривал кулёш, — ни в главной комнате. Он растерялся, смущённо думая, что, может, омега пошёл до нужника. Но потом услышал какое-то копошение в... спальне. Удивлённый до крайности, он было обрадовался, что Лино не пришлось ничего объяснять насчёт его обязанностей в постели альфы. А ведь Сынмин уже с тяжёлым сердцем предвкушал этот "разговор" и трусливо думал о побеге на пол в основную комнату, где в общем-то на одеяле можно не так плохо и устроиться, по крайней мере, это будет менее болезненно, чем объясняться вот прямо сегодня со странным диким омегой. Рано обрадовался. Картина, открывшаяся ему в спальне, заставила его остолбенеть. Лино стоял на коленях перед ложем, опираясь на него локтями, уткнув голову в скрещённые руки и... выпятив задницу. Рубаха на нём была. А вот штанов не было. И никакого исподнего тоже. И поза очень явственно намекала на то, чего ждал омега. Сынмин несколько раз моргнул, не веря своим глазам, залился по макушку горячим румянцем, сдавленно хрюкнул и торопливо отвернулся. И даже, честно говоря, не из-за прирождённой скромности, коей, по собственному убеждению, не обладал. Просто одного, даже беглого, взгляда на округлые половинки омеги, его крепкие гладкие бёдра и фигурные икры хватило, чтобы в штанах альфы загорелось, занялось, затомилось. Заполыхало. Он со свистом втянул воздух и прошипел сквозь зубы: — Т-ты... Т-ты... с ума сош-ш-шел... Лино! — это вышло хрипло и угрожающе. И он почти физически почувствовал, что омега вздрогнул и весь сжался, хотя Сынмин не смотрел на него. — Оденься! Глупый омега! Что ты удумал? Он напрочь забыл о том, на что рассчитывал и о чём с томлением украдкой думал с тех пор, как почувствовал в своей руке ладонь омеги. Он ведь не собирался от этого отказываться, прекрасно понимая, что именно для утех на ложе по большей части и взял его, этого красавчика. Не по хозяйству же помогать, тут у Сынмина всё было вполне себе ничего. Но сейчас все сладкие мысли выветрились из головы, будто их выдуло свежим весенним ветром. Не так же, в самом деле! Вот вообще не так. Не знает он как — но не так! Пятясь странным и жутковатым рачком, Сынмин подошёл к сундуку, на котором, к счастью, заметил аккуратно сложенные штаны омеги, схватил их и, не глядя, кинул ему, снова приказывая: — Оденься, Лино! Оденься! Омега завозился испуганным мышонком за его спиной, и когда возня улеглась, Сынмин повернулся. Лино стоял по-прежнему на коленях, но теперь был повёрнут к альфе лицом. Штаны, слава Луне, были на месте, но вот всё остальное... Голова была почти утоплена подбородком в грудь, руки, сжатые снова до белизны, дрожали в замке на бёдрах, а из глаз на эти самые руки падали большие капли. Лино жмурился, пытаясь не хлюпать носом, но у него это плохо получалось. И Сынмин, в отчаянии, в полном непонимании, что не так и что происходит, не выдержал. — Да что? Что с тобой? — почти выкрикнул он. — Что опять не так? Скажи хоть что-то! Я же не понимаю! — И он изо всей силы въехал кулаком в стену. Омега вздрогнул, сжался и задрожал — сильно, ощутимо, видимо. А потом медленно, через голову стал стягивать с себя рубашку и сгибаться, совсем уж почти ложась грудью на свои колени. И Сынмин уже набрал в грудь воздуха, чтобы заорать и прекратить в конце концов эту пытку своей выдержки обнажённым омежьим телом, но воздух так и остался в его груди. Вся спина Лино была исполосована жестокими ударами. Скорее всего, прут или хлыст. И несколько весьма неприятных царапин, синевато-алых, недавних. Следы же от прута были тёмными — старые, почти зажившие. Сбоку по спине шла ещё одна глубокая царапина. Она уже поросла корочкой, но Сынмину стало почти дурно от одного её вида: он знал, как болезненны такие раны. — Лино... — прошептал он. — Котёночек... что это?