***
После первого гона Сынмина, который они провели так сладко и так дружно, альфа почему-то искренне был убеждён, что Минхо забеременеет. Он не говорил этого открыто, но по тому, как стал принюхиваться к его груди Сынмин, когда ласкал его, перед тем как взять, как ощупывал его живот (невольно, так как, кажется, и сам удивлялся, обнаружив свои руки под рубахой омеги), то, как, недовольно ворча, отстранял Минхо от тяжестей в домашних делах, — по всему этому Минхо с ужасом и трепетом понял, что Сынмин искренне ещё на что-то надеется. Сам он перестал верить давно, хотя и ходил исправно на мучительно болезненное лечение, а потом, когда вроде как оно закончилось, послушно пил все настои и отвары, которые делал ему не теряющий надежды Хонджун. — Ты можешь мне не верить, — бодро говорил он после очередного осмотра смущённо натягивающему штаны Минхо, — но там, внутри тебя, на самом деле стало всё мягче и свободнее, Чонхо с Есаном были правы, так что — надеемся и вверяем тела и души Мати Луне. Минхо покорно кивал, а придя домой глухо выл в подушку от безысходности. На самом деле все эти разговоры, поведение Сынмина и даже то, что, убедившись в своей неправоте, он и слова ему не сказал, — всё это мучило Минхо нещадно. Ему было бы проще, если бы все забыли о том, что он омега и может и должен иметь ребёнка. Не напоминали бы ему, перестали так заботиться о нём, заставляя его чувствовать себя неправильным, не оправдывающим надежд, недостойным той заботы, которой его одаривают. И он вроде как понимал, что это совершенно неправильно — так думать, но мысли эти терзали его неотвратимо, стоило ему хоть ненадолго отвлечься от своих забот и остаться с собой наедине. Именно поэтому он всё это время, с тех пор как понял, что Сынмин его не бросит, несмотря на его порченность, старался, чтобы это происходило как можно реже. Он взвалил на себя все возможные обязанности по дому. Он ухаживал за Соёном и Субином, ставя их на ноги, он ходил к милому несчастному Чимину, усмиряя своей неизменной доброжелательностью его горькую обиду на весь этот столь несправедливый и жестокий к нему мир. Но главное — он помогал всеми силами своей плодящейся стае, своим драгоценным омегам, которые носили и рожали один за другим, принося в этот мир самое светлое и прекрасное, что могли принести. Их мужья, волки-отцы, ходили обалделые и счастливые, они одаривали Минхо и Хонджуна нехитрыми, но такими драгоценными для них подарками, после того как им выносили их новорожденных волчат и успокаивали насчёт самочувствия их омег. Молодые папы и отцы в полной растерянности бегали по разным вопросам не только к Хонджуну, который полностью взял на себя обязанности лекаря, но и к Минхо, словно у того на самом деле был опыт. А ведь он только и мог, что вспомнить, как было с его братишками. Оба они, кстати — и Ликс, и Джисон — разрешившись от бремени достаточно легко, были счастливы, как никогда. Вот только Минхо иногда в страшных снах снилось, что он снова в доме рожающего Ликса, омежку которого, малыша Хиу, они чуть не потеряли, так как тот был обвит пуповиной. Он словно наяву слышал, как страшно ругается Хонджун, поняв, что его помощник Соён упал в обморок при виде синюшного малыша. Сам Минхо в это время удерживал рыдающего и рвущегося к сыну Ликса, который был не в себе и кричал, что жить не станет, если с его омежкой что-то случится. И после таких снов Минхо просыпается с именем Хонджуна на губах, в слезах убеждая себя, что всё хорошо: умелому омеге удалось освободить тонкое горлышко, а потом со смертельно бледным лицом и с прикушенной до крови губой он легко и быстро давил на грудку крохи, не подающего признаков жизни — и этим его спас. Малыш хиленько захныкал, а потом запищал, доведя этим писком своего измученного папу до глубокого, на несколько часов обморока. Сынмин же рассказывал ему, что и ему тоже снится иногда, что он снова держит на пару с Хёнджином Чанбина, который обезумел от ужаса из-за раздающихся из дальней комнаты, где рожал Ликс, воплей мужа о смерти. Кроме того, они не слышали плача младенца, а значит, сразу предположил худшее. И, не выдержав напряжения, Чанбин обратился прямо в комнате и попытался прорваться к своей семье волком. От того страшного дня у Сынмина остались на запястье шрамы, а Хёнджин ещё какое-то время хромал из-за прокушенного бедра. В общем-то, если бы не подоспевший к этому времени Сонхва, Чанбина бы они не удержали, и что бы сделал одичавший от боли волк в комнатке роженика, они и думать не хотели. С того самого дня Чанбин разве что в ноги Минхо и Хонджуну не кланялся, как встречал их, а через несколько дней притащил в дом Сынмина огромный резной сундук, отделанный великолепной деревянной вязью по бокам. Сам Сынмин было набычился от обиды — мол, ты что, платить вздумал, но Чанбин смотрел умильно, уверял, что от души, что ночами делал — умолял принять. Минхо вздохнул, положил руку на плечо мужу — и они поклонились Чанбину, благодаря за подарок. Чанбин, кстати, сына своего с рук почти с рождения не спускал, а на Ликса смотрел, как на божество. Сынмин тоже смотрел так иногда на Минхо. Взгляд у молчаливого альфы обычно был тёмным, нечитаемым, но иногда в нём мягко сияло откровенное, искреннее восхищение — восхищение им, Минхо. Это поражало омегу, смущало и тревожило. Обычно Сынмин смотрел на него так, когда он приходил домой от очередного роженика или после того как возился с молодыми неумелыми папашами. Едва переступив порог, он валился без сил на лавку в сенях, не будучи способным двинуть ни рукой ни ногой. Сынмин подходил, брал его за руку, выпускал свой чудный аромат, так помогающий не сдохнуть от усталости, помогал дойти до купальни, где сам мыл, поворачивая, словно тряпочную игрушку, а потом помогал дойти до спальни. Кормили Минхо чаще всего в доме тех, кому он помогал, и Сынмин это знал. И вот когда они оказывались на ложе, он склонялся над засыпающим Минхо, и тот через прикрытые ресницы видел этот взгляд — восторженный, горячий... незаслуженный... Потому что, что бы Минхо ни делал для других, для своего альфы он не мог сделать главного. И понимал, что никак не сможет это исправить. А потом пришла первая течка. Чёрная. Злая. Жестокая. Он тогда чуть не умер от боли, которая прошивала его тело от горла, перехваченного сухими тисками так, что он не мог кричать, до коленей, которые ныли, словно их выкручивал кто в страшной пытке. Ему не хотелось альфы. Ему не хотелось плакать или выть. Ему хотелось не быть. И ничто не помогало — ничто. Ни объятия перепуганно смертельно Сынмина, ни сначала облегчающие, а потом и откровенно одурманивающие отвары Хонджуна. Ни чернянка, ни листья сороти с сон-травой — ничего не спасало его. Он хрипло стонал на простынях их ложа, залитых его серой, словно замутнённой грязью смазкой, текущей непрерывно из огнём горящей задницы, и царапал себе руки, чтобы отвлечься хоть как-то от разрывающих его живот болей. В конце концов Хонджун, почерневший от страха и растерянности, приказал Сынмину держать его и не давать увечить себя. И Сынмин лёг рядом с ним и сжал его в своих руках. Минхо тут же пронзило судорогой от желания выдраться из его объятий, он захрипел, стал отбиваться, вытягиваясь в руках альфы, но тот держал крепко, лишь шептал что-то невнятное, но не отпускал. Минхо била дрожь, его кидало то в жар, то в холод, он чувствовал, как закипает кровь у него в висках, как заливает он простыни болезненными толчками выходящей из него жижей, и выл, чтобы альфа отпустил его — покрытого грязью, воняющего горелыми ветками, поганого, недостойного... Однако Сынмин его не слушал. Он упорно прижимал его к себе, цепко держа руки со скрюченными пальцами, целовал горячими сухими губами в шею, опаивал, травил своим ароматом, насильно выпаивал какие-то горькие настои, гладил, растирал сведённые судорогами ноги — и не отпускал. И переупрямил. Минхо, наверно, просто устал бороться с ним. Боль, раздирающая его на части, медленно унялась и, скалясь мелкими острыми молниями вдоль позвоночника и от колен до паха, стала рычать откуда-то издали, не опуская совсем, но и не заставляя больше терзать себя. Они справились. Минхо после этого долго не подпускал к себе Сынмина, отмывался каждый день в чане, обтирался травами и мылом, вымывая себя изнутри — и всё ему казалось, что от него несло жжёными ветками, а нутро было испачкано серой смазкой. Но Сынмин терпением отличался не всегда. Так что, устав убеждать его словами, он просто однажды прижал его прямо в чане, забравшись туда, несмотря на вопли и возмущения Минхо, всосался в метку, заставляя заткнуться и невольно расслабиться, и вошёл в измученное тело. А потом стал мерно и жёстко трахать, приговаривая: — Мой! Мой! Сука, ты... мой! Не смей... больше... так! Ты чист... Ты сладок... хочу тебя... Хочу! Всегда! И Минхо попустило. Он расслабился и заревел, сотрясаясь от яростных толчков и ощущая, как из-за них словно выходит из него серая грязь, разъедавшая ему душу. — Я люблю тебя, — шептал ему Сынмин, обнимая на застеленном чистыми простынями ложе, в их комнате, где пахло нежным и сладостным их смешанным ароматом. — Послушай, Лино... Ты не понимаешь, глупенький, а ведь я так люблю тебя... — Ты самый нежный и светлый, — мурчал он ему в ухо, когда ловил где-нибудь в сарае и склонял к непотребству, стаскивая с него одежду, несмотря на яростный протест, — ну же, омежка... Хочу вылизать тебя... Твоя задница по мне точно соскучилась... — Кобелина, — щерился зло Минхо, отирая щекой стенку и цепляясь за неё пальцами, — вчера только... всю ночь и утро... — Хорошо, хорошо, хорошо.... — урчал сыто Сынмин, обнимая его у натопленной печи прямо на полу, где они расстелили покрывало, чтобы перебрать овощи из погреба, да так и остались, прижимаясь друг к другу. — С тобой всегда так тепло, Лино... Котёночек мой... ласковый... — И не лез, не лапал, не целовал даже, просто нежно и мягко обнюхивал и иногда лизал влажную от пота шею. А Минхо в такие вот мгновения растворялся в его объятиях. Руки Сынмина, его губы, его сильное мускулистое тело, которые он знал как свои пять пальцев, — всё это было его богатством, а душа альфы — гордая и нежная, охочая до ласки и стыдливая — она была дарована Минхо Звёздами и Мати Луной за все страдания, которые выпадали когда-либо на его долю. И ради неё — этой Сынминовой души — он был готов на любые страдания, лишь бы... лишь бы... Вторая течка, а потом и третья были легче, однако и они были наполнены лишь болью, судорогами и вытьём, смазка была по-прежнему густой и "грязной", хотя в третий раз в конце Сынмин, всё время течки сжимавший его в объятиях и отпускавший из них, только чтобы поесть и по нужде сходить, вдруг тревожно принюхался, а потом стал, урча, вылизывать мокрую шею Минхо. Тот пришёл в ужас, заскрипел зубами, завозился, пытаясь вырваться, но альфа вдруг грозно зарычал и щёлкнул зубами у его уха. Минхо тут же сжался от страха — и его вдруг продёрнуло странной, томительно приятной судорогой. А Сынмин удовлетворённо заурчал: — Вкусно... О, Лино, котёнок... Ты стал пахнуть.... безумно вкусно... — И снова стал вылизывать его шею, а потом присосался к метке, чем отправил Минхо в сладкое забытье. Очнувшись же, Минхо с ужасом осознал, что Сынмин его трахает, уложив на живот и широко раздвинув ему ноги. Трахает, жадно урча, упираясь руками ему в спину и бедро, чтобы не дёрнулся, не вырывался. — Что ты... творишь! — выстонал Минхо, ощущая, как накатывает на него вместе с осознанием совершенно дикое, неправильное возбуждение. — Деру своего омегу в течку, — хрипло прорычал Сынмин, а потом навалился на него и, обняв одной рукой под грудью, пальцы другой сунул в приоткрытый в стоне рот. — Молчи и соси, омега... мой омега... Мой Лино... Котёнок... Как же хорошо!.. И задвигался яростнее и быстрее, так что Минхо потерялся в ощущениях и очень быстро, бурно и ярко кончил — впервые за очень долгое время кончил в течку. А когда он со страхом, пылая от смущения, рассказал об этом Хонджуну, тот светло и счастливо улыбнулся. — Значит, течки стали правильными, — бодро и решительно сказал он, но потом нахмурился и подозрительно покосился на Минхо. — Надеюсь, ты не станешь теперь отказывать Сынмину на ложе? Раз течка была хорошей, значит, любой ваш сладкий разочек может что-то да принести. Минхо, снова залившись жаром по уши, досадливо прикрыл глаза и горько усмехнулся. Нет. Он не станет тешить себя несбыточными надеждами. Он страстно хотел, безумно хотел, чтобы возможность была, чтобы хотя бы крохотная надежда была жива в его сердце, но... увы. Он не находил в себе сил надеяться. — Ты напрасно себя мучаешь, — сказал ему через какое-то время Джисон, которому он помогал. — Послушай, я же вижу, как тебе тяжело. Он обнял Минхо, и тот, испуганный какой-то отчаянной решимостью, что звучала в голосе брата, замер, сжавшись, в его руках. — О чём ты? — тихо спросил он. — Ты словно пытаешься отдать долг, — медленно, явно с трудом подбирая слова, ответил Джисон. — Ты измучил себя работой до крайности. Никто столько не делает для нас, для наших детей, для нашей жизни, сколько делаешь ты. Тебя все обожают, тебя зовут как последнюю надежду, ты ничуть не меньше Хонджуна уже разбираешься в травах — ты просто лунный луч для нашей деревни, Минхо. — Что же? — Минхо и сам поразился тому, как горько прозвучало это из его уст. — Это разве плохо? — Остановись на мгновение, — мягко промотал Джисон, внезапно утыкаясь носом ему в ухо. — Слышишь, братишка? Остановись и осмотрись... Ты нужен не только нам, ты себе нужен. Твои силы, твоя душа — ты так много тратишь этого всего на всех нас, а что остаётся тебе самому? Минхо попытался улыбнуться, но и сам понял, что улыбка вышла кривой и страшной, а Джисон вдруг нежно поцеловал его в щёку и снова прижал к себе. — Минхо, мой Минхо, — прошептал он на ухо застывшему в его руках брату, — тебе не снился Есан в последнее время? Минхо заторможенно покачал головой. Есан?.. Он иногда думал о Есане. И да, он иногда снился ему — в страшных, мучительно душных снах. Но последний раз это было давно... — А мне снился недавно, — сказал Джисон. — Он идёт к нам. Ты не чувствуешь? Минхо изумлённо отклонился от него и широко раскрытыми глазами посмотрел на брата. Глаза Джисона были прикрыты, а на лице его была печаль и тревога. — Откуда ты... — Минхо запнулся. Он ведь знал. Точно знал, откуда у Джисона способность видеть такие сны. Проклятый Кан Харо, их истинный отец... Он был шаманом. И Минхо давно подозревал, что Джисон получил от него какую-то часть его дара. Дара — или проклятия? Есана эти способности не сделали счастливым и наделили способностью приносить боль. А вот Джисон был счастлив, счастлив по-настоящему сейчас рядом со своим вредным и дерзким альфой, который обожал его, словно он был снежным божком, и души не чаял в их детях. И всё же Минхо давно видел, как тянутся к Джисону омеги — за советом, за лаской и поддержкой, за заботой, которая хотя и стала менее явной, с тех пор как у Джисона появились дети, но не перестала приносить облегчение и радость тем, кто её получал. А вот теперь — сны ещё... — Что ты видел? — тихо спросил Минхо. Джисон открыл глаза и пристально на него посмотрел. — А ты ведь не удивлён, верно? — тихо спросил он. Минхо быстро опустил взгляд и тяжело вздохнул. — Что ты видел? — тихо и упрямо повторил он. — Он счастлив, — ответил Джисон. — По-настоящему счастлив сейчас. И он идёт к нам — пока душой только тянется, но скоро будет здесь. Вот только среди нас он будет... — Джисон остановился и поморщился жалостливо, словно собирался заплакать. — Что? — с забившимся тревожно сердцем выдохнул Минхо. — Что с ним будет? — Над ним алое пламя, — как-то неуверенно ответил Джисон. — Я не понимаю этих снов, они душат меня и вынимают мне сердце, но я не могу их понять. Минхо обнял его и прижал его к себе, ощущая, как дрожит его такой сильный и смелый братишка. — Всё будет хорошо, — тихо сказал он. — Ведь с ним будет Чонхо. Я уверен, что раз он счастлив, значит Чонхо рядом с ним. И пока они вместе, всё будет хорошо. — Вот видишь, — внезапно с горечью сказал Джисон, — ты веришь во всех. Ты для всех видишь хороший исход, даже для Есана. Так почему, скажи, ты так не веришь в то, что Мати Луна и Звёзды-сиялицы не приведут и тебя к счастью? — Разве я несчастлив? — едва слышно ответил Минхо. — Мне нельзя жаловаться, нельзя! У меня альфа, лучше которого нет никого на свете. У меня братья, у которых самые милые и славные дети — живые, здоровые волчата! Мои омеги... — Он запнулся, но потом, тряхнув головой, продолжил: — ...они счастливы! Они столько всего пережили — и всё равно! Рядом со мной, под моей защитой — они счастливы! А что мне предлагаешь ты? Перестать их защищать? — Я предлагал тебе защитить себя, — тихо ответил Джисон и крепче прижал его к себе. — Остановись ненадолго. Съезди на пару ярмарок вместе с Сынмином, погуляй подальше в лесу — и заблудись там вместе со своим альфой. На пару дней, сейчас осень, но пока тепло — дай себе продыху! Мы справимся, поверь мне. Тебе надо отдохнуть, Минхо. Очень надо! Минхо печально усмехнулся. Отдохнуть. Знал бы Джисон, о чём говорит... Минхо себя знал: как только он избавится от тягости своего добровольно взваленного бремени, мысли — проклятые мысли о своей никчёмности — снова окружат его, возьмут в плен, истерзают душу, исполосуют сердце шрамами... Но Джисон заговаривал об этом снова и снова, и Минхо стал задумываться. Что же... Может, и на самом деле попросить Сынмина поехать куда-нибудь... Навестить омег в Долинной, погостить у папы Чимина Сокджина — тот приглашал его настойчиво, так как прекрасно знал, как много Минхо помогал его сыну. — Хорошо, — решительно сказал Сынмин, когда Минхо, едва подбирая слова, заикнулся об этом. — Я и сам хотел кое-куда съездить. У меня есть дела в Заозёрье, там делают отличную мешковину и верёвки, Сонхва как раз говорил, что нужны новые запасы. Да и злаки там, чуть подальше, выращивают отменные, можно попробовать наладиться с обменом на шкуры. Поедешь со мной? — Да! — радостно кивнул Минхо. — А когда? — А вот после ярмарки в Пригорной деревне. Она через две недели, мы туда многие едем, потому что там будет много кто, Сонхва нужно представительство, но после — мы свободны. До первой зимней охоты отпрошусь. Хочешь, проедемся вдоль Синего ската, посмотрим на деревни, что там, может, что ещё найдём? Минхо радостно закивал, с изумлением глядя на Сынмина. Тот говорил так много редко, а уж чтобы глаза у него сияли таким воодушевлением — так и вообще когда такое было. И любил его в ту ночь Сынмин нежно-нежно, изласкал, истомил поцелуями, вылизал так, что Минхо себя не вспомнил — лишь стонал имя своего альфы, самого любимого, самого-самого... А через неделю после этого разговора к нему пришла течка. Накануне Сынмин как-то странно всё ходил вокруг него, принюхивался, совался наглым носом ему в шею, за что Минхо, который последние несколько дней чувствовал лёгкое раздражающее беспокойство, прикрикнул на него и даже сердито оттолкнул, когда Сынмин попытался поцеловать его, зажав в углу. Оттолкнул и быстро ушёл в кухню — доделывать рагу. И только там понял, что Сынмин не пошёл за ним, ни ругаться, ни мириться не стал. И Минхо стало невыносимо стыдно за себя — такого. Он снял с огня чугунок, окутал его покрывалом, чтобы сохранить тепло, и пошёл на запах — лёгкий, яблочный, кисловатый — обожаемый им запах. Сынмин стоял у окна, опустив голову на грудь и скрестив руки, и, кажется, крепко о чём-то задумался. Минхо подкрался к нему и осторожно обнял, охватывая руками поперёк плеч, словно боялся, что альфа начнёт вырываться. — Прости меня, — тихо пробормотал он, укладываясь щекой альфе на шею сзади. — Прости, я... сам не свой. — Как ты? — отчего-то хрипло спросил Сынмин. — Болит что-то? — Нет, — тихо откликнулся Минхо. — Просто злой почему-то... Устал, наверно... — Наверно, — едва слышно отозвался Сынмин. — Пойдём кушать, Лино. Тебе надо очень хорошо покушать сейчас. Минхо немного удивился, но покорно кивнул и дал себя отвести на кухню, где поел на самом деле с большим аппетитом. Они обмылись в большом тазу и улеглись спать. Сынмин не стал ни на чём настаивать, а Минхо почему-то хотелось лишь хныкать и кукситься в его объятиях, потираться головой о его грудь и чтобы руки альфы гладили его — ласково и нежно, но без всяких там намёков. Сынмин так и делал. И Минхо заснул — спокойно и счастливо. А ночью проснулся от удушающего жара, задыхаясь и выстанывая от горячих прутьев охватившей его боли — внизу, в животе. Но кроме неё, этой боли, хрипло выстанывая от страха "Ми-и-ин!" — он вдруг почувствовал, как наливается желанием его член. От самого имени альфы, от того, что вокруг разливался упоительно свежий и кисло-сладкий, с пьянящей бражной отдушкой запах, от того, как глухо и бархатно зарычал в ответ на его стон Сынмин, — от всего этого Минхо вдруг повело так, как никогда не вело в осознанном состоянии. Он выгнулся, когда Сынмин неожиданно навалился на него, прижимая к ложу и жадно обнюхивая, ухватил альфу за плечи и стиснул в руках. — Мой! — придушенно выдохнул он. — О, альфа... Ты мой! Мин! Жарко... почему так жарко... Сними... — И тут же услышал грозное рычание и треск ткани — срываемой с него ткани его исподников. — Мини! Хочу... Больно мне, Мини! И низкий, жаркий, бархатный голос над ухом проурчал: — Это течка, котёнок... И теперь... Ты никуда от меня не денешься... Мой омега, омега мой сладкий, мой, мой, мой... Эти слова, этот голос, ощущение горячего языка, вылизывающего ему ухо, сильных пальцев, которые уже были в нём, двигались размеренно и глубоко, ощупывая внутри, выискивая слабое и сладкое место... Минхо задышал глубоко и рвано, хрипло, а потом, когда его распяло под альфой, когда его насадили и стали трахать грубо, жёстко и уверенно, он стал стонать громко, откровенно, по-сучьи и чувствовал при этом себя по-настоящему счастливым. Он — омега, и его в течку пользует его обещанный! Это было счастье! А ещё, сейчас... вот сейчас... сей... о, да, да! — альфа посадит его на узел и даст ему своё семя! Он наполнит омегу Ли Минхо — счастливчика Лино! — собой, он покажет ему, что хочет себе Минхо навсегда, что доверит ему своих волчат, что Минхо — отличный омега, который подходит для этого! О, да, да! Этот волк, он просто прекрасен, когда трахает его, своего обожаемого Лино, уложив его на край ложа и встав над ним. Он проникает так глубоко, так жадно, бархатно урчит, так властно его руки держат Лино! А потом Сынмин крупно вздрагивает, из-за чего всего Минхо перетягивает сладким хлыстом наслаждения, и упирается головой ему под подбородок, начиная откровенно биться в омегу, заходясь в дикой скорости. — Мой! Мой! Мой! М-м-мой! Минхо распирает — и внутри от счастья, так как душа его поёт гимн своему омеге, и снаружи, — но это ничуть не больно, это безумно приятно и желанно. Однако Сынмин всё равно, исходя в глухом надрывном стоне, умоляет: — Потерпи... Мм... Потерпи, котёнок... Не могу... Не отпущу... Хочу!.. И Минхо ощущает, как его начинает бить дрожь, когда один за другим взрываются внутри него сладкие огоньки удовольствия. Они повязаны... Сынмин повязал его, течного, слабого и такого разнеженного, и теперь лишь иногда мучительно стискивает в своих руках, словно боится, что Минхо сорвётся, что убежит... А куда бежать Минхо? Он — дома. Он — обожаемый этим альфой Лино. И этот альфа — его любимый, самый нужный, самый... самый-самый...***
"Странное ощущение, — подумал Минхо, медленно осознавая себя, — странное... Всё так, как должно быть... Все на месте, я полный... Теперь всё хорошо, так хорошо... Почему раньше не было так? Что изменилось?" Он осторожно поднял голову, но Сынмин тут же, не просыпаясь, зарычал и налёг ему на бок, плотнее заминая под себя. "Вот ненасытный, — усмехнулся Минхо и любовно погладил сильную спину своего альфы, а потом, прикусив губу, пошевелил бёдрами, и почувствовал своим членом член Сынмина, естественно, уже готовый к бою. — Ненасытный!" Он стал гладить спину альфы, с наслаждением проходился по мускулам на руках, а потом спустился ладонями на его поясницу, повёл вниз, где сжал упругую плоть половинок и, прикрыв глаза, тихо простонал от удовольствия. — Ты балуешься, — хрипло прошептал ему на ухо Сынмин, и Минхо дрогнул от неожиданности, но задницу альфы из рук не выпустил, наоборот, стиснул сильнее. — А потом будешь жаловаться, что я тебя затрахал. — Не буду, — прошептал ему в ответ Минхо. — Хочу тебя... ещё и ещё хочу тебя, мой альфа... Сынмин завозился, привстал и устроился над ним на локтях и коленях, а потом медленно повёл носом по его шее, опустился на грудь и стал лениво сосать ему сосок, лапая между ног. Минхо томно выгнулся навстречу этим возмутительно пошлым ласкам и стал неторопливо, размеренно поддавать бёдрами вверх, толкаясь в ладонь Сынмина. А тот вдруг остановился, а потом, быстрыми поцелуями покрыв грудь, присосался ко второму соску и глухо, сладко зарычал. Минхо утопило в мурашках, он недовольно хныкнул, но Сынмин выпустил из горячего рта сосок и снова стал торопливо целовать ему грудь. А потом он спустился поцелуями ниже и стал зачем-то тыкаться носом и губами в низ живота Минхо, где обычно так мучительно болело в течку, а теперь царило умиротворение и лишь подрагивал огонёк уже рождённого желания. — Лино-о-о, — протянул хрипло и почему-то растерянным голосом Сынмин, — мой Лино-о-о... О, Мати Луна, ты... — И снова стал с упоением облизывать ему живот, задевая горячим языком жаждущий член, но не уделяя ему такого нужного внимания. — Ну же, Мин, — капризно хныкнул Минхо, — возьми... Ну, приласкай меня!.. — О, котёночек... — Голос Сынмин был странным, в нём словно смешались счастье и слёзы, — для тебя... Для тебя теперь всё, что хочешь, всё! И он насадился на член Минхо, взял до горла и стал страстно, мокро, урча и постанывая сосать. А Минхо... Минхо растворился в ощущениях. Он метался по ложу, стискивал пальцами волосы Сынмина и умолял ещё, ещё, ещё... Ещё...