За расставаньем

      — Не устал?       Игорь ухмыляется с беговой дорожки рядом, вопрос задаёт этот, даже не задыхаясь. Ваня и сам не задыхается ещё, но ему за тридцать пять, и тело понемногу даёт знать об этом. Понемногу пока что только. На часах почти шесть утра, Артём в тренерской досыпает на диванчике перед утренней тренировкой до школы, и разминаться на пару перед тем, как на катке появятся первые ученики, уже не первый год как стало их традицией.       — Не дождёшься.       — Я, может, и не жду?       Не ждёт он, конечно. Ваня ухмыляется ему в ответ, дорожку замедляет, прежде чем выключить совсем — полчаса уже прошло. Скоро первые дети будут тут. Скоро рабочий день начнётся полноценно. Сказал бы ему кто пять лет назад, что он будет тренером, что будет вот таким вот вынужденным жаворонком, не поверил бы. А сейчас даже несложно, и даже кажется странным иногда засиживаться за полночь. Практика, как ни крути. И привычка.       — Опять куда-то на выходные гонял?       Игорь даже не отпирается, сверкает улыбкой только, свою дорожку тоже останавливая.       — В Питере был. Пил кофе, проводил время с близкими людьми. Ты же знаешь, мне там нравится.       — Вот так всегда, — бурчит Ваня, — как в Питер на выходные, так Игорь, а как на Небельхорн с ребятами, работать, так Ваня. Нет в жизни справедливости.       Если уж на то пошло, в Питер он и сам не рвётся. Питер для него — воспоминания на грани болезненности, Питер для него — Саша, и раз Саша решила из его жизни исчезнуть, наверное, правильнее всего будет не напоминать себе о ней лишний раз. Как это применяется к их общему фото у него на тумбочке около кровати — рука не поднимается убрать — он не знает. Сам объяснить не может.       — А чо ты кофе именно в Питере пить-то решил? Что, в Москве уже закончился? — цепляется он, наконец. Игорь ухмыляется кривовато.       — Ну, говорю же, близкие люди там есть. Разве что встречаемся редко, сам видишь, работаю не меньше тебя. Но почему бы и не сгонять в другой город ради хорошей компании за чашечкой кофе?       — Ты вот серьёзно издеваешься? — ворчит Ваня, глядя на него косо. Им сейчас обоим нужен короткий душ, прежде чем они переоденутся и на лёд выйдут, работать, только он почему-то в душ сейчас не торопится. Сейчас хочется последнее слово за собой оставить. — Ты состав на Небельхорн видел? Это у тебя в Питере хорошая компания, а мне в этом грёбаном Оберстдорфе даже кофе выпить не с кем будет.       Игорь выглядит так, как будто хочет что-то сказать. Не говорит. Ну и ладно. В душ Ваня уходит первым — возвращается тоже первым, листает инстаграм лениво, пока коньки зашнуровывает — история переключается сама собой, и голос Игоря из телефона говорит, мол, красивый вид тут. «Шикарный», соглашается с ним женский голос негромко, на грани слышимости почти, только вот Ване бы и шёпота хватило. Он этот голос узнает из сотен, из тысяч, да наверное, из всех голосов мира. Он этот голос знает наизусть. Нет, не может такого быть, ему наверняка показалось, он…       Он пролистывает обратно сторис, и смотрит внимательно на этот раз — на видео только вид, ни намёка на то, кто рядом с Игорем, только по голосам и остаётся делать выводы. Нет, он не собирается ни о чём говорить. Ему сначала надо самому всё обдумать.       Ему завтра надо на Небельхорн вылетать, и там думать придётся только о ребятах, которых на лёд выводит, забыв даже о сыне, которого с родителями оставит. Этому его тоже научили тренеры, когда он только-только обосновался по непривычную себе сторону борта — когда твои подопечные на льду, ты не имеешь права на свои переживания. Ты, в первую очередь, тренер. Остальное вторично. Только вот что делать, когда нет причины отрешиться от собственных мыслей, когда от них не зависит никто посторонний? Ваня тренировки выдерживает, не сорвавшись на мысли о том, что утром промелькнуло — Ваня роняет голову на руль, когда садится в машину, глаза закрывает, в памяти прокручивает то одно-единственное слово, которое он сегодня услышал. Одно-единственное за четыре года. Кем надо быть, чтобы за четыре года не суметь выбросить эту женщину из головы?       — Пап?       Задняя дверь хлопает, маленькая ладошка на плечо ложится. Ваня голову поднимает, поворачивается, улыбнуться себя заставляет.       — Всё в порядке, сынок. Я просто устал немного сегодня. День какой-то...       С глаз долой, говорили ему, из сердца вон. Наверное, из чьего-то другого сердца, не из его. Наверное, кто-то ещё, но не она. Он доезжает до дома, концентрируясь на дороге, чтобы не дай бог что, на автомате готовит себе и Артёму ужин, кормит Мию, выходит с ней погулять, маме с папой звонит, мол, я завтра в Оберстдорф, утром отвезу Артёма на тренировку, Мию оставлю в квартире, вечером заберёте их? Всё на автопилоте, всё на автомате, всё само собой, по накатанной, по привычному маршруту. Всё как было до сих пор, месяц, два, три... четыре года. Ничего нового. Ничего непривычного, сбивающего с толку. Кроме мыслей.       Ваня не спит почти этой ночью — не может уснуть. Как уснуть, когда слишком много мыслей в голове? Как уснуть, когда одно слово взорвало все стены, что он воздвигал внутри себя, вырвало на поверхность всё то, что он старательно заталкивал внутрь? Одно слово — нет, не само слово, а голос, которым оно было произнесено. Он не знает, какая Саша теперь. Он любит ту Сашу, которую знает, и ему неизвестно, сколько её осталось в той, что она сейчас. Она любила — любила ли, если ушла так легко? — его того, четырёхлетней давности. Четыре — почти что с половиной — года спустя он любит ту её так же, как и тогда.       Просто если любишь, учили его, надо отпускать. Тогда он отпустил. Тогда он не стал преследовать, искать везде, лишь бы вторгнуться в её жизнь снова после того, как она дала ему понять, что уходит. Тогда он послушался того, чему его учили с детства. Сейчас он менее, чем когда-либо, уверен в том, что это было правильно. Что это имело смысл.       Он утром невыспавшийся, хмурый, завтрак готовит не столько себе, сколько сыну сонному, улыбается старательно, дверь за ними потом запирает — Мия остаётся на коврике, хвостиком виляет, но смотрит укоризненно, мол, бросаешь меня тут, да? Она так на него всегда перед поездками смотрела, и если Саша была рядом, она с этого всегда смеялась, называла Мию его ребёнком, тоскующим по папе заранее, вспоминается ему — накрывает с головой новая волна тоски, пробудившейся так некстати, и Ваня головой встряхивает, пытаясь её отогнать, стряхнуть. Сложно. Трудно.       Нужно.       И к моменту, когда вместе с Сашкой и Владом они проходят паспортный контроль, а потом посадку, к моменту, когда они устраиваются рядом в креслах самолёта, он вроде как даже успокаивается. Засовывает все неположенные мысли обратно в дальний ящик. Сейчас он в первую очередь тренер, везущий своих подопечных на соревнования.       Мужчиной, который снова позволил себе на что-то надеяться, он побудет в другой раз.