За расставаньем

      — Мам, пап, — зовёт Ваня, распахивая калитку, — вы не поверите, кого я привёз с собой!       — Мы вообще-то сами в Москву приехали, — бормочет Саша едва слышно, за его спиной прячась, как будто боится чего-то. Еся хихикает — рано она два и два складывать научилась, рано. Хихикает и Артём рядом — ну этот-то чего? Над отцом прикалываться много мозгов не надо, похоже. Ну или он акселерат у него.       — А в Малаховку я вас привёз, — возражает он, едва успевает — дверь открывается, и родители на порог выходят. Всего секунды достаточно для того, чтобы лица их изменились, причём на диаметрально противоположные — мама вспыхивает счастьем недоверчивым, а папа, кажется, готов его прибить. А его прибивать нельзя, у него вообще-то дочь, которая папу узнать как следует не успела ещё. Дочь, которая за какую-то долю секунды успела вперёд него вылезть. Дочь, на которую и смотрят его родители сейчас. Не на него.       — Ты хочешь сказать, — начинает медленно папа, — что не знал, что...       — Я вообще молчал, — тут же вклинивается Ваня, понимая, что дело начинает пахнуть жареным, руки поднимает ладонями вперёд в универсальном жесте мира — сдаюсь, мол, не велите казнить, велите слово молвить. Саша рядом улыбается, на плечо ему ладонь кладёт, мол, всё в порядке, опусти руки, и шаг вперёд делает сразу же, стоит ему её жеста послушаться. Еся за её руку вторую цепляется сразу, и они по дорожке к дому идут так, как будто всегда это делали. И смотрятся они тут так органично, со спешащим за ними Тёмой, что сердце немного щемит даже — так оно должно было быть с самого начала. Так оно должно было быть — но случилось только сейчас. Не раньше. Не тогда, когда было бы лучше. Когда было бы правильнее.       Впрочем, «бы» — не то, что можно сказать о прошлом или даже о настоящем. «Бы» — слово, которое предполагает, которое манит своей иллюзией, но никогда не сбывается. Что, если бы он не позволил Саше уехать? Что, если бы он нашёл её сразу? Что, если бы Еся знала его с первых дней своей жизни? Что, если бы они стали семьёй ещё тогда? Бы, бы, бы... Ваня выбрасывает это «бы» из головы, из мыслей, из слов — без «бы» его мысли обретают материальность, пусть и думает он не о настоящем, а о будущем. Без «бы» становится будто возможнее то, что он предполагает. Что, если Саша вернулась точно насовсем и уже не уедет от него надолго? Что, если он нашёл её на этот раз, чтобы больше никогда не потерять? Что, если Еся приняла его, как своего отца, и это получится укрепить, чтобы никогда это не изменилось обратно? Что, если они станут семьёй полноценно? Что, если...       В комоде в его комнате тут, в родительском доме, кольцо, которое он хотел Саше на палец надеть. Но не сегодня. Не сейчас. Но что, если она его примет? Слово «не», как и слово «бы», Ваня отбрасывает в сторону. Игнорирует его существование. Думать хочется о хорошем, о том, что наполняет изнутри теплом не меньше, чем мамины объятья, и папина улыбка и подзатыльник с негромким «у, засранец», и тёплый чай с шарлоткой, и Еся, которая у него на коленях устраивается так, как будто это самое естественное в жизни, и ладонь Саши, которая в какой-то момент его ладонь находит под столом. Вшестером тут ещё лучше, чем вчетвером было, лучше, чем было когда-то впятером. Вшестером тут лучше всего. Ваня пытается не думать о том, как хорошо было бы всемером — там опять это «бы», от которого на языке вкус горьковатый несбывшихся мечтаний, и глупо страдать от того, что не сбылось то, что едва-едва загадалось. Тёма Есю утаскивает на улицу, показать ей свои любимые места — места эти просматриваются из окна хорошо, и они на улицу выходить не спешат. Сидят спокойно, чай допивая, дыша этим расслаблением и этим теплом. Обмениваясь ими.       — Я правда скучала, — нарушает Саша молчание. — И это моя вина. Не Вани.       — Вот и приступили к основной части. К самообвинению, — хмыкает мама. Папа молча прячет в усах улыбку едва наметившуюся, на спинку стула откидывается, предоставляя жене своей полное право разъёба. — Ваня не виноват, виновата ты, и прочая фигня. А Еся получилась потому что ты на него посмотрела и у тебя сразу пузо расти начало? Или он всё-таки в этом поучаствовал?       — Мам, — просит он, щёки обжигает — ну ёмоё, ему уже под сорок, а мама иногда так выразится, что лицо румянцем заливает. Она жестом его затыкает, даже в его сторону не смотря — это ж ещё уметь надо так. Она умеет.       — Будешь мамкать, по жопе получишь, как в старые добрые. Заделал ребёнка, так хоть ответственность сразу надо было на себя взять. Раз не предохранялся, так чего ты ожидал? Что ты, что отец твой, чес-слово, яблочко от яблоньки.       — А что я-то сразу, — вскидывается папа. Ваня смешок давит — даже если бы папа ему не рассказывал, с его лёгкой руки и болтливого языка историю про то, как он маму спросил, от кого у неё ребёнок будет, знают, наверное, все. Нет, в этом доме явно не хозяин, а хозяйка — одного грозного взгляда достаточно, чтобы сдулся папа обратно и на стуле устроился поудобнее обратно.       — У Вани тогда Алёна была. И после этого ещё была. Я бы иначе не уехала, — пытается Саша не то сама оправдаться, не то его оправдать. Получается, кажется, только первое, да и то не до конца.       — А нечего ему было к тебе в постель лезть, раз не готов был отвечать за сделанное, — припечатывает мама. — И ты тоже хороша. Сбежала, никому ничего не сказала, что, гордая, пузом в отношения вдавливать не хотела?       — Не хотела, — кивает Саша понуро, уголки губ её горестно опущены. Её хочется взять и к себе на колени посадить, как обижаемого ребёнка, даже при том, что она совершенно не ребёнок уже, и он это прекрасно знает и осознаёт. — Я не хотела их отношениям мешать. Я же не знала, что отношения эти и без моего присутствия рядом разрушатся.       Ване хочется сказать про то, как намекала Алёна перед расставанием их, что он к ней уходит, что не уходил бы, не будь её хотя бы видением на внутренней стороне его век — глаза закрой, и увидишь. Ваня молчит — Саше никогда не нужен был лишний-дополнительный повод загнаться, зачем сейчас ей ещё один придумывать и давать? Она и так себя винит в том, что не осталась тогда. Уже хорошо, что не ищет она свою вину в том, что его брак-не-брак распался. Он её ладонь обеими руками ловит, мягко поглаживает, мол, не переживай так. Мол, всё нормально.       — Мам, хватит, — просит он. Желание отделаться малой кровью девается куда-то — хрен бы с этим, но Саше грустно и плохо. Саше грустно, и грустно и плохо от этого становится и ему. — Никто из нас не мог знать, что будет дальше, ты же знаешь.       — Если бы мы могли, я бы тебя, вредина ты такая, ещё тогда не отпустила. На отдых она, видите ли, уехать решила, — бурчит мама себе под нос, и Ваня незаметно выдыхает — буря прошла. Вот такое бурчание всегда это и значит. Значит, что не стоит уклоняться от почти любовно выданного подзатыльника, когда мама рядом с ними проходит, чтобы чайник подогреть поставить вместо того, чтобы его попросить потянуться. Значит, что она, пока ждёт, чтобы вода нагрелась, подходит сама, чтобы Сашу, сидящую будто на иголках ещё, в макушку чмокнуть, как чмокнула бы родную дочь. — Вот отпустишь так ребёнка отдыхать, а она своего ребёнка завести умудрится, и с радаров пропасть полностью.       — Ну тёть Лен, — возражает Саша, но как-то слабенько, без огонька. И правда, улыбку явно давит, в уголках глаз морщинки паутинкой собрались, и Ваня понимает неожиданно, что время не только на нём отразилось. Саша девочка-девочка до сих пор, глаза огромные, кукольные, улыбка мягкая, голос принцессы из мультиков, вот только напоминают о том, что она его всего на два года младше, и морщинки эти, и складочка между бровей, и едва заметные полосочки, в рамку её губы заключившие. — Я признаю, я ошиблась. Мне не стоило сбегать. Мне не стоило теряться и пропадать.       — Тебе не стоило ложиться в постель с этим засранцем, а потом так просто спускать ему это с рук. Тебе надо было ему сразу заявить, что теперь, как честный человек, он обязан на тебе жениться, как только тебе тест показал две полоски!       Мама, экспрессивно жестикулирующая, с зажатыми в руке чайными ложечками, выглядит комично и угрожающе одновременно. Ваня не знает, ржать ему или бояться. Наверное, лучше второе — первое всё равно наружу рвётся, и приходится взгляд в окно устремить. Там Еся и Тёма наперегонки с собакой носятся, прыгают светлые косички, радостно разевается собачья пасть в едва слышном через окно лае, шарф тёмно-синий из-под куртки мальчишеской выбивается. Его дети выглядят такими счастливыми, что грустить не получается. Его дети — щемит внутри от того, как катает он в мыслях эти два слова, как перекатывал бы во рту конфетку, щемит тепло и радостно. Саша к нему прижимается, голову на миг опускает ему на плечо, не ради опоры, а чтобы напомнить о том, что она рядом. Как будто он мог бы об этом забыть. Как будто он посмел бы. Как будто он захотел бы.       — Главное, что у нас есть Еся, — говорит Саша мягко, к нему придвигает чашку, которую перед ними ставит мама, вторую сама ладонями обхватывает. — А у Еси есть теперь ещё одни бабушка с дедушкой, есть папа и старший брат, люди, которые её любят.       — Её нельзя не любить, она вся в вас, — смеётся папа, тянет руку, чтобы Саше волосы растрепать — она смеётся и жмурится, но не уворачивается. Как и в детстве. — Спасибо за внучку, Саш.       Ему, думает Ваня, благодарить Сашу надо за намного большее. Начиная с того, что она есть.