А если там, под сердцем, лед, То почему так больно жжет? Не потому ли, что у льда Сестра — кипящая вода, Которой полон небосвод?
Софья внимательно рассматривала свое отражение в зеркале, пока две служанки суетились вокруг неë, укладывая прическу. В конце концов, любое мероприятие, даже такой банальное, как выход императрицы Елизаветы Петровны в свет, не должно быть пропущено великокняжеской четой. Софья Георгиевна уже по всем критериям плохая невестка для самодержицы, не стоит усугублять ситуацию. Аметистовое колье тугим ошейником сжало шею, словно оставляя воздуха ровно настолько, чтобы не умереть; но великая княгиня в присутствии императрицы итак всегда чувствует нехватку воздуха. Как, впрочем, и все другие обитатели царского двора. Служанка ловко смела со стола пудреницу, смущенно спрятав взгляд. Императрица не любит конкуренции. Императрица не любит проигрывать. Софья поджала губы, прекрасно осознавая, как необходимо Елизавете Петровне, недавно захворавшей, выставить себя красивее, чем любая другая женщина в стенах дворца. Поэтому служанки не скрывают тени под глазами великой княгини. Игнорируют еë желания, складывая ужасную причёску, которая в сочетании с сединой волос делает Софью визуально старше. Её нежелание носить тяжелые роскошные платья впервые поощряется: простота не будет конкуренцией. Она должна чувствовать себя свободно, без корсетов и кучи юбок, но внутри княгиня напряжена, натянута словно лук. И тетива эта вот-вот порвется, а дерево — треснет. Отогнал прислугу зашедший в комнату Пётр. Подошёл к ней, подобно подлетевший к свету мотылёк, а затем, наклоняясь и щекоча дыханием ухо, спросил с блеском в глазах: — Ты готова? Она спрятала свой взгляд, вдыхая запах супруга. Всего на мгновение Софья почувствовала уют и покой, тёплым молоком отпечатывающиеся в сознании, прежде, чем безжалостно отрезала: — Иди без меня. Я приду позже. — Я подожду, — присел на край кровати цесаревич, и по отражению в зеркале было видно, как он готов защебетать о чем угодно, лишь бы вывести на диалог. Просто от скуки. Просто потому что хочет развеселить жену, которая кажется помрачневшей. Но его попытки только вызывают раздражение. Софья повернула голову в бок, чтобы ни в зеркальной глади, ни со спины её лицо не было видно. — Уходи. Хоть кто-то не должен опоздать. — Мы успеем, — горячо заверил он, улыбаясь. — Не опаздывать же тебе одной! — Я не нуждаюсь в компании. Пëтр с досадой посмотрел ей в спину, а затем, всё же натыкаясь на ледяной взгляд в зеркале, подумал, что зима пришла не только в Петербург. Он встал, приближаясь к ней, и поцеловал в шею. Софья дернулась, словно еë раскаленным железом полоснули. Столь враждебно посмотрела на Петра, что ему стало неловко. И душно. Душно настолько сильно, что выхода нет, кроме как покинуть покои.***
Степан, Кристиан и Пëтр обособленной кучкой стояли поодаль остальных, чем-то напоминая воробьев на одной ветке. Медикус шмыгнул покрасневшим от холода носом, а затем, оглушительно чихнув, произнес едва слышно: «Обязательно нужно проспиртоваться, чтоб убить любую дрянь». Холодно было всем. Ожидание императрицы, которая должна просто грациозно прошествовать до кареты, не слишком оправдывало их стояние на январском морозе. Игра не стоила свеч, но этикет, предписанный двором, и, очевидно, садистские наклонности самодержицы распорядились иначе. Молчание было нарушено в тот момент, когда цесаревич, задумавшись, поëжился от мерзкой погоды и перекатился с пятки на носок, чтобы не замерзнуть. Будто бы это помогло. Но внимание Журавлëва он привлек. — В детство впал, величество? — Заткнись, дубак на улице. Не заметил? — А ты попробуй сплясать, может поможет. — На твоей могиле спляшу, — наморщил нос Пётр и злобно взглянул на Журавлёва. — Тебе стоит прекратить проводить так много времени с детьми, — нарочито заботящимся голосом произнёс медикус, — ты стал отвечать также, как твои семилетки. Как тебя только выносят с такими остротами? — Пëтр Фëдорович прав, — Кристиан втянул шею в плечи, — ужасно зябко. И этот маленький обмен любезностей бы закончился, если бы Пëтр прикусил язык. Но он не стал. Правда, вместо того, чтобы ответить Степану, цесаревич выдал подноготную: — На меня Соня взъерошилась. — Значит, ты заслужил, — усмехнулся Степан, — жаловаться на жену — низко. Слышал что-нибудь об этом? — Я не жалуюсь! — гаркнул Пëтр, привлекая внимание народа. Он нехотя понизил голос, чтобы их перепалка не стала общественным достоянием: — Она была такой отчужденной. И она сказала, что не нуждается в моей компании. — Плохой день? — предположил Брокдорф. — Сейчас одиннадцать утра! Я боюсь представить, каким будет вечер, — вздохнул Пëтр. — Ну, у нас много поводов тревожиться. Война, зима, угрозы… — …брак с идиотом, — услужливо дополнил Журавлëв. — Может она заболела? Или у неë гон, а у тебя нет. Вот и расстроилась, что не уловил какой-нибудь намёк, — пожал плечами Кристиан. Он сказал это наобум, лишь бы успокоить наследника престола, но для последнего это значило нечто большее. Пëтр неиронично задумался. Это могло бы быть правдой. Иногда казалось, что у Софьи столь тонкая душевная организация, что один пропущенный удар может стоить всего. — Я еë порадую, — довольно уведомил компанию Пëтр, — она будет рада какому-нибудь сюрпризу. — Всем плевать на вашу драму, — закатил глаза медикус. —...но, что если она была злой утром, потому что ей было нехорошо? И Журавлев ради своей безопасности пресек попытки Петра развить эту тему дальше — ему не хотелось выслушивать, что там, где-то далеко, бедная Сонечка, должно быть, страдает. — Вы каждую ночь змеиным клубком спите, ей хорошо. Петру искренне понравилась мысль, что он стал анальгетиком для Софьи, в частности его запах. Поэтому он засиял, словно мороз, кусавший лицо, немедленно исчез под летними лучами солнца. Каждый остался доволен. Кто-то воцарившейся тишиной, кто-то приятной иллюзией. Минут через десять Софья появилась в окружении фрейлин, закутанная в белую шубу. Еë тревожность отчетливо была видна в малейших движениях: прикосновениях рук, то ли затравленном, то ли враждебном взгляде и неровной осанке. — Кому-то не повезет, — предрёк довольно Журавлев, искоса взглянув на Петра, — у тебя лишь одна попытка. — Ей правда плохо? Она успела пересечься с тетушкой? — лихорадочно раздумывал вслух цесаревич, явно не утешенный словами медикуса, — что мне стоит ей сказать? Она точно подумает, что я упускаю что-то. Впрочем, так и есть. — Ей не нравится белая шуба, потому что она чувствует себя сливающейся? — не психолог, но прислушивающийся к чужим словам, Кристиан попытался помочь. — Вы такие жалкие, — прошипел Степан, — вам нечем заняться? Величество, просто опозорься и заработай её обиду сразу, чем тянуть время. Резким движением прижги рану. Но когда Софья подошла к ним, Степан переметнулся моментально. — Ради какой-то клуши заставили выйти, да? — отвратительно-понимающе прозвучала его фраза, даже как-то наигранно. С издёвкой для Петра, — отвратительный день. И игра на общей нелюбви сработала в миллион раз лучше, чем все комплименты Петра. Софья заколебалась, но неуверенно кивнула, соглашаясь с другом. Журавлёв, оказавшись за спиной подруги, столь высокомерно взглянул на Петра и Кристиана, что цесаревич хотел было скривиться, если бы не была вероятность, что Софья отнесет эту эмоцию к себе напрямую. Она отвернулась лишь на мгновение, но этого было достаточно, чтобы Пëтр взглянул на медикуса и отчётливо для него произнес: «понюхай еë». Журавлев вылупился. Смеёшься что ли? Сам не унюхал, а другим отдуваться. У Степана было всегда плохо с обонянием: во-первых, он был бетой, для которой запах омег и альф не особо выделялся. Во-вторых, врачом, который столь часто нюхал других, пытаясь отличить недомогание от банальной течки, что перестал улавливать тонкие запахи. И в-третьих, Софья ужасно сильно пахла Петром. Сама по себе она излучала какой-то приятный аромат то ли нарциссов, то ли лилий, но стоило Петру примешаться к ней, как к ней прилип отвратительный запах псины. Будучи собачником, Пëтр был самой большой двухногой псиной среди них всех. И всё же, наклонившись к ней и вдохнув так, что ворсинки с шубы защекотали ноздри, он распознал терпкий цветочный аромат. Очень слабый. А затем вновь чихнул. Софью будто разрядом тока ударило, она молниеносно дала затрещину Степану. Теперь алыми щеки были не от мороза, а от отпечатка пятерни, любовно укутанной в шёлковые перчатки. — Дурак что ли?! Ты меня напугал, — дернула плечами она, а затем подстроилась к Петру, краем глаза заметив императрицу. Конфликта со Степаном не произошло, но хмурость бровей выдавала еë настроение. Петру хотелось приобнять свою жену, но тетушка столь быстро вцепилась в них соколиным взглядом, что каждый из них будто вмёрз намертво в такую же мертвую землю. В центре урагана, говорят, нет ветра. Но это не тот случай. Софья присела в реверансе, остальные трое поклонились. Императрица возвысилась над ними, стукнув скипетром по льду. Оперлась снисходительно на него, оглядывая княжескую семью. — Вы бледны, Софья Георгиевна, — не скрывая мрачного удовольствия, произнесла Елизавета. — Зима сурова к каждому из нас, — согласилась Софья, а затем, точно ища себе проблем на душу, продолжила: — Я молилась за то, чтобы вы были исключением. Мне жаль. Никому, разумеется, она не молилась. И всё не потому, что Бог был глух к словам таких, как Софья. Она не молилась, потому что никогда не верила. Каждый знал это, а потому яд, не слишком старательно спрятанный за вежливостью, был только очевиднее. Журавлёв закашлялся. Если у Софьи наличие гона было под вопросом, то резкий запах бурбона с вишней мог явно крикнуть ему в лицо, что насчет императрицы всё довольно очевидно. Может быть, именно поэтому ей было столь необходимо придраться к великой княгине, показывая свою блистательность, и выделиться на чужом фоне. Елизавета Петровна холодно взглянула на Софью, а та склонила голову ещё ниже. Может быть, великая княгиня и считала себя сильной, возможной к противостоянию, но императрица прекрасно знала, что зубы этого зверя намертво сточены. Природа может быть природой, но статус и власть могут превратить любую альфу в послушного щенка. — Не болей, милая. Не от каждой хвори есть лекарство, — осторожно предупредила императрица, одаривая нежнейшей улыбкой, точно благословением. Угроза, заточенная в эти слова, впрочем была очевидной. — Соню ни оспа, ни чума не возьмёт, — беззлобно ляпнул Пётр, ненавязчивым жестом пресекая попытки Елизаветы спровоцировать супругу. Липкой смолой ненависть прилипла к лёгким Софьи, но она не произнесла ни слова. Лишь также мило улыбнулась, сравнимо с тем, как дочь принимала материнскую мудрость. Самодержица удалилась от них, потеряв интерес ко всем, после ощипывания перьев Софьи. Удовлетворённая тем, что нерадивая некровная родственница оказалась подавленной. — Повезло, — заключил Степан. — Повезёт, когда она сдохнет, — отрезала Софья, выплёскивая хоть как-то скопившуюся злость и унижение. — Рыбка моя, пойдем в тепло, я согрею тебя так, как ты любишь! — Пëтр не оставлял попыток для лобызаний, чмокнув еë в щеку. Он искренне верил, что попросту пропустил заигрывания супруги, — наверняка тётушка уехала надолго. Никто не побеспокоит своим неприятным присутствием. Кроме Степана… — Я плохо себя чувствую, — прервала его супруга, инициатива не была вознаграждена, — прости меня.Зима приходит за теплом, В горячих пальцах снежный ком, И никаким неверным снам Не замести дороги нам - В ночь под невидимым крылом.
Фрейлина взяла еë под руку, сместив Петра, и таинственно взглянула на Софью. Вдвоем они ушли к дверям дворца, и как бы Пëтр не пытался прислушаться, за свистом ветра он не услышал ни слова. Если у них и были какие-то секреты, то для наследника они не предназначались. — Так что? — вперился он в Степана взглядом. — Ты не почувствовал, когда мы рядом стояли? — ворчливо ответил вопросом на вопрос Журавлев, — не тех нюхаешь, пока шанс есть. — Я тоже ничего не почувствовал, — хмыкнул Кристиан, подхалимничая Петру, — только императрицу. Даже сейчас чувствую этот привкус алкоголя. — Я вроде ощутил цветочный запах, — колеблясь, выдал Журавлев, — но он был очень слабым и я не уверен, естественный он или более яркий. Я уже не скажу. Может, мне вообще показалось! Отвалите. Чертыхаясь, он отряхнул себя от снега и двинулся также к теплу. Медикусу ужасно не хотелось мгновением дольше оставаться в компании цесаревича. Пётр остался с Кристианом. Казалось, будто они наблюдали поодаль, как Елизавета Петровна общается с графом Разумовским перед тем, как сесть в карету. Но они скорее тупили на землю в том направлении. Каждый думал о своём. В итоге цесаревич тряхнул головой, как воспрянув ото сна, и вспомнил об обещании догнать супругу. Брокдорф был крайне тактичным, а потому, когда Пëтр взлетел по каменным ступеням, чтобы догнать супругу, камергер позволил лишь бросить напоследок ободряющую фразу: — Я надеюсь, всё будет хорошо. Наследник неопределенно кивнул. Прокручивая в голове произошедшее, он вынужден был признать, что не помнил, когда в последний раз у Софьи был гон. Ему всегда казалось, что она подстраивалась под него с приходом течки. Может быть, он просто отвык от того, какая его супруга раздражительная в этот период? В конце концов, её организм мог бы попросту испытывать стресс от этого.***
Если бы необъяснимую злость Софьи, приправленной травлею могли изобразить художники, то картина бы немедленно сгорела синим пламенем. Она чувствовала себя столь не в своей тарелке, что уезд императрицы не вызвал никаких эмоций. Хуже того, именно сейчас тело захотело напомнить, что, вообще-то, ты альфа, а не просто забитая сука, с помощью которой Елизавета Петровна отводит душу. Но её беспомощность заставляла злиться настолько сильно, что вынуждала отталкивать Петра раз за разом. Ей казалось, что она искренне завидует человеку, не видящему в происходящем какой-то катастрофы. Наоборот, скорее, он был искренне рад, что тетушка наконец-то забыла про него. Она глубоко вздохнула, массируя замерзшими пальцами рук своё разгорячённое лицо. Ей оставалось лишь надеяться, что за эти минимальные контакты к супругу не явилась течка и ей не придется терпеть его навязчивое внимание. Софья осеклась. Она, вообще-то, любила его внимание. Но не сейчас. Великая княгиня была физически здоровой. Чего не скажешь о душевном спокойствии. После рождения детей давление от властвующей императрицы стало столь сильным и невыносимым, что заставило Софью усомниться в том, кем она является. Гон становился слабее, а желание и вовсе исчезло. Каждый раз, ощущая запах мужа, она закономерно хотела его. Но стоило ей подумать без его присутствия о каких-либо непристойных действиях, то она не чувствовала ничего, кроме равнодушия. В конечном итоге, Софья решила, что основным фактором выступает именно аромат. Великая княгиня чувствовала вину за мысль, что, видимо, не может возжелать его больше. Внутреннее напряжение не давало ей спокойно спать и нормально общаться, а речи о сексе и не шло. Но ей не хотелось думать, что она его больше не любит. Она, сгорбившись, сидела перед камином. Поверх сорочки Софья накинула лишь шлафрок, чтобы было не так холодно. Мелкими кусочками она рвала письма своего отца, чтобы императрица не успела их перехватить и прочитать, а затем постепенно бросала в камин, смотря как сгорают бумажки. Совсем скоро, ей хотелось верить, война закончится. На часах было три часа дня. Для княгини они показались целой вечностью. Минимум три дня прошло с того, как уехала Елизавета, не иначе. Дверь покоев могла бы открыться неслышно, если бы не тихий скрип, заставивший Софью вздрогнуть. Она подняла взгляд на Петра и вздохнула. Ей следовало бы убраться в свои покои, чтобы не пересекаться с ним. Но Софья боялась, что этим даст понять что-то безоговорочное. Будто если она без всяких слов исчезнет в своих старых покоях, то покажет своё отношение к нему. И это будет всё-таки значить, что супруга своего княгиня не любит. — Как ты себя чувствуешь? — осторожно поинтересовался Пётр. Софье ужасно сильно хотелось сказать какую-нибудь грубость, но, пересилив этот порыв, пробормотала: — Как альфа с неправильным гоном. Он расположился рядом и посмотрел прямо на Софью. Она поджала губы. — Это не сработает, можешь идти, — укутываясь сильнее в свой халат, бросила Софья, — я не чувствую никакого возбуждения! Вернее... Я не хочу этого. Никаких шалостей. Иди прогуляйся. — Это было обидно слышать, — фыркнул Пётр, а затем поднялся и исчез в гостиной. — Стой! — крикнула ему вслед Софья, — я не хотела... Но она не успела, обескураженно глядя в след. К вине примешалась и обида, что её бросили. Хотя вынуждена была признать — не просто так это произошло. Софья легла напротив камина, ощущая себя здесь гораздо теплее, чем на кровати. Каменный дворец тяжело протопить, потому и приходилось ежиться у языков пламени в надежде согреться. Ещё день назад она могла бы поклясться, что не легла бы попросту на ковёр, но сейчас ей было так плохо, что стало плевать. Она почувствовала на себе чей-то взгляд, моментально распахивая глаза. Софья приподнялась и столкнулась нос к носу с Петром. Что-то тяжелое лежало на ней и только затем она сообразила, что это было одеяло. — Что ты делаешь? — непонимающе уставилась княгиня на супруга. — Вместе нам спится спокойнее. Но когда ты болела, то я просто стаскивал у тебя пару вещей, — смущённо признался Пётр, почесывая макушку, — это должно сработать и с тобой. Софья испуганно села, полагая, что погребена под грудой хлама, но это было не так. Около неё расположилась собака, скосив взгляд Софья ощутила, что всё это время сжимала шлафрок мужа, который если и был аккуратно сложен, то теперь был бесчеловечно смят самой княгиней. Пётр присел перед ней, запуская руки в её волосы, чтобы избавиться от замысловатой прически. А затем проворно вытащил чёрную ленту, некогда принадлежавшую ему. Софья готова поспорить, что на ленте не сохранилось и отголоска запаха, но она промолчала. Ей было столь приятно и неожиданно получить заботу после своих действий, что слова, кажется, застряли в горле. — Спасибо. Пётр на неё широко выставился. Софья хотела было обидеться, что её благодарность привела мужа в такой шок, но тот её опередил. — Ты пахнешь маргаритками! Я имею в виду ты всегда пахла... Просто сейчас будто запах стал слаще. — Я всегда пахла нарциссами, — устало вскинула голову Софья, — мы живём десять лет, а ты не знаешь, что я пахну нарциссами. — Между прочим, — внутренне ликуя, что разговор стал гораздо теплее, Пётр подчеркнул: — когда я чувствую твой запах, я просто думаю о том, что это самый приятный аромат на свете! Софья взглянула на него скептично. Нет, не подумайте, это было романтично. Просто тяжело было сказать в ответ точно такую же фразу, когда твой муж буквально пахнет псиной. — Я тоже люблю твой уникальный запах, — тщательно подбирая формулировку, произнесла Софья. Цесаревич ощущал радость, что из-за каких-то невзрачных действий внутреннее "я" Софьи пробудилось. Она давно не пахла столь ярко, всё время словно воду на вкус пробуешь. Нет, вернее, она была человеком из плоти и крови и пахла как человек из плоти и крови. Просто... Столь по-обычному. А сейчас будто внутри что-то переменилось, давно спрятанное и заглушенное. — Я сейчас уйду, — вдруг встрепенулся Пётр, понимая что задержался. — Нет-нет, останься, — схватила его Софья за рукав мундира. — Ты же сказала, что тебе не хочется моей компании! — Я сказала, что мне не хочется шалостей, — нетерпеливо фыркнула Софья, — и отгоняла тебя сначала из-за раздражения, а затем из-за вины и... полежи со мной, я просто хочу расслабиться. Пётр довольно расположился сзади, обнимая Софью. — И не думай, что я оттаю от твоих дыханий. — Конечно, не оттаешь. — И мне все ещё погано на душе из-за этой тиранши. — Ты можешь высказать всё, что о ней думаешь, я никому не скажу. Она повернулась к Петру и серьёзно взглянула на него, словно поймав на каком-то преступлении. Супруг довольно скользнул носом по щеке, прикоснулся губами к уху и, в конце концов, не изменяя любимой привычке, уткнулся в волосы Софьи. — И не нужно этих запахов распылять, трутень, — предупредила она. — Тебя во мне не запахи привлекают! — засмеялся Пётр, — это твоё оправдание. — У меня тяжелый период, — наигранно драматично выдала Софья, — я теряю интерес к жизни и окружению, ещё чуть-чуть и я забуду, насколько сильно люблю тебя. — Если бы ты не пила всякую дрянь от Степана, то возможно и с твоим желанием, и с температурой, — на этих словах он наклонился, чтобы губами дотронуться до её лба, — всё было бы нормально. Софья прикрыла глаза. Это правда. Одно время она попросту пыталась игнорировать гон в целом и пила какие-то целебные настойки Журавлёва. Это отлично помогало сохранить голову, чтобы на эмоциях не хамить императрице, например. Но дело, конечно же, не в этом. Она тяжело взглянула на Петра, мол, тебя только одни желания и волнуют! Но на этот раз цесаревич мог разобрать этот красноречивый взгляд. — Эй-эй! Между прочим, я тебя ценю и с температурой, и без желаний, — довольно заурчал он, — мы можем назвать это тренировкой к старости. Софья отвернулась, а затем, когда до неё дошёл подтекст сказанных слов, щелкнула по носу Петра столь сильно, что он ойкнул. — Лучше бы ты ушёл! — Я не могу позволить тебе тут находиться в одиночестве, — ткнулся он в шею Софьи, — мы будем страдать от твоего целибата вместе! — Идиот. — ...зато детям будет полезно узнать, что такое целомудрие... — Господи, ты дурак. Пётр довольно улыбнулся. Он не знал, какая там, за окном, погода, но в покоях стало значительно теплее. — Всё ты со своим запахом, — проскрежетала Софья, ёрзая на месте, — я все ещё чувствую себя... удручённо! Что за парадокс: симптомы можно послабить лишь непристойностями, а из-за симптомов ничего не хочется. И на душе гадко, не хочется ничего вдвойне. Слушай, может ещё чего-нибудь выпить у Степана? Она значительно повеселела, раз могла шутить на тему, которая её беспокоила. В связи с этим, Пётр довольно предложил: — Не волнуйся, Соня, пока тётки не будет, мы залижем тебе все душевные раны. Устроим катарсис. — Я даже не хочу знать, что это! Шутку, конечно, она поняла.Ничего не останется от нас, Нам останемся, может быть, только мы, И крылатое бьется пламя между нами, Как любовь во время зимы.