Аморфинизм

Парад в Дамэне должен закончиться в высшей степени помпезно и засветло, как и значилось в плане, разработанном Отделом организации массовых мероприятий. Последним выступит председательский оркестр, к которому присоединится великолепный хор. Такое и за рубежом можно было бы показать, если бы Хэ Цзянь рассматривала понятие, известное как международные гастроли. Все представители власти, как и сама верховный председатель, должны оставаться на мероприятии до самого конца — победного, хотелось бы заявить Хэ Цзянь, но на деле Ван Ибо ещё в начале концерта увидел, как ходят желваки на её лице. Впервые за всё время личного — и достаточно тесного — знакомства ему кажется, что она не в силах контролировать собственные эмоции. Конечно, несмотря на все красивые слова — якобы она такая же гражданка, как и все остальные, простая женщина и товарищ, мало отличающийся от других, — Хэ Цзянь вряд ли сидит на полноценной терапии. На этот счёт у Ван Ибо в принципе никогда не было сомнений; и хотя периодически он видел, как председатель после очередного заседания Собрания достаёт таблетницу и запивает пару пилюль, эта показушная демонстрация личного примера его ни разу не впечатлила. Подтверждает не самый стабильный эмоциональный фон председателя и то, в какое исступление она приходит во время своей пылкой речи. Вероятно, этот день должен был стать для Хэ Цзянь историческим, и она позволяет себе, так сказать, лишнего. Хотя, если судить по бесчисленному количеству клакёров в толпе, которые начинают истошно рыдать ещё в середине речи — на смене флагов, этот срыв в определённой мере был запланирован. Но, увы, искренняя народная лихорадка если и случится, то по другим причинам, и время для этого ещё не пришло. Экзальтированная Хэ Цзянь не обращает внимания, но зато видит комиссар, как сбоку президиума появляется всклокоченный председательский секретарь с записочкой в руке. Вряд ли это замечает кто-то ещё; просто Ван Ибо, сверившись с часами, знает, куда смотреть. Чтобы скрыть улыбку, приходится немного напрячься — пусть он, в отличие от товарища Хэ, ситуацию контролирует довольно неплохо, расслабляться в любом случае рано. К великому сожалению бегающего вверх-вниз по лестнице секретаря, в руках которого множится количество записок, Хэ Цзянь отходит от оригинального текста, что значительно увеличивает время её пребывания за трибуной. И уже не понять, разыгрывает ли она — втайне и собственноручно написанный — сценарий или же уверовала в реальность происходящего. Наблюдательный комиссар Ван подозревает второе: надо в самом деле находиться в состоянии аффекта, чтобы не отличить от реально плачущих людей театрально звучащих манифестантов, пытающихся рыдать насухую лишь по той причине, что клакёрами была дана своеобразная команда, лишь потому, что появилось в воздухе негласное «так надо». Хотя, чтобы уверовать, можно просто забыть, как звучат настоящие человеческие эмоции. И Ван Ибо — не в пример Хэ Цзянь — помнит это достаточно хорошо, чтобы провести чёткую линию между выдумкой и реальностью. С другой стороны, хладнокровно и даже немного мечтательно думает он, было бы хорошо, если бы своим выступлением товарищ Хэ немножко раскачала амёбоподобных по своему эмоциональному диапазону граждан — проложит дорожку, чтобы вечером ему было проще достучаться. Спустя ещё с десяток записочек, горкой растущих на ладони основательно побледневшего секретаря, председатель на трясущихся ногах наконец покидает трибуну — вероятно, после того, как была в высшей мере удовлетворена децибелами, достигнутыми фальшивыми, но зато коллективными усилиями. В общем, когда информация достигает получателя, поздно что-либо предпринимать — Ван Ибо уверен, куполам пришлось разбираться самостоятельно. Возможно, это понимает и сама Хэ Цзянь — она отпускает секретаря и замирает в кресле, в течение долгого времени не меняя позы. Видно лишь, как вздымаются её плечи — сначала они почти что ходят ходуном, но постепенно председатель успокаивается. Конечно, для окружающих, не подозревающих о реальном положении дел, в этом нет ничего странного — выступление получилось удивительно сильным, если не сказать из ряда вон выходящим. То, что снизошедшее на председателя спокойствие — лишь видимость, Ван Ибо становится понятно не сразу. Только когда на сцену буквально выплывает танцевальный ансамбль, размахивая красными платками с вышитыми жёлтыми нитками звёздами по уголкам, Хэ Цзянь начинает хлопать в такт и использует это в качестве предлога, чтобы наконец обернуться — на лице у неё застыло подобие сдержанной улыбки. С видом, словно приглашает поддержать танцовщиков, она скользит властным взглядом по присутствующим и едва заметно начинает хмурить брови. Ван Ибо как раз готов поддаться всеобщему веселью, когда встречается взглядом с товарищем Хэ. Он поднимает руки чуть выше, чем необходимо, и начинает хлопать, но в каком-то замедленном режиме, глядя прямо в глаза Хэ Цзянь, словно аплодирует ей лично. В момент, когда Ван Ибо своим орлиным зрением подмечает, как у председателя ходят желваки — до того сильно она сжимает челюсти, контроль теряет и он сам. Не в силах совладать с собой, хотя и понимает, что таким маленьким — и ребячливым — жестом может навредить не только себе, но и ему, продолжая хлопать против потока и не разрывая зрительного контакта, Ван Ибо насмешливо улыбается левым уголком губ и слегка приподнимает бровь. Но, если вдуматься, разве не может он позволить себе поздравить непосредственного руководителя со столь невероятным выступлением? Да и с праздником в целом. Вслед за этим градус происходящего резко повышается; Хэ Цзянь кивком вызывает из-под сцены секретаря, который для начала убеждается, что оператор председателя «посмотрит» в другую сторону, и подбегает к начальству, чтобы получить короткие инструкции. Оставшиеся танцевальные номера, связанные общим сюжетом и восхваляющие жизнь в Республике, проходят мимо Ван Ибо — он увлечённо следит за председательским секретарём, а когда тот окончательно исчезает из виду, буравит взглядом председателя, периодически отвлекаясь, чтобы зыркнуть по сторонам. В худшем случае ему надо уходить прямо сейчас, но, пока это возможно, он будет тянуть — если встать и покинуть президиум прямо посреди концерта, это будет равносильно чистосердечному признанию. К этому он не готов. Ван Ибо вовсю корит себя за несдержанность, которая ему не то чтобы свойственна, но было действительно тяжело «промолчать»; делать вид примерного гражданина, мягко говоря, опостылело — он и не подозревал насколько до тех пор, пока не позволил себе этот дерзкий жест. Но теперь не может не нервничать и не думать, что своим поведением — несколькими секундами незрелого самодовольства — мог перечеркнуть труды, на которые они потратили годы. Но его волнение никак не вознаграждается; по крайней мере, в происходящем он не видит ничего ужасного. Хэ Цзянь больше не оборачивается к нему. У сцены не появляется поглядывающих в его сторону стражей порядка — хотя попробовал бы простой следователь арестовать комиссара, это просто неприемлемо ввиду протокола. Да и вообще никто не обращает на него внимания. Единственная вещь, которая меняется относительно оригинальной программы мероприятия, — к примыкающим улицам подгоняют микроавтобусы. Но с этим можно работать. По завершении концерта вновь расслабившийся — насколько это вообще возможно в такой день — Ван Ибо лишь сочувствует простым смертным, которые, если и смогли куда-нибудь присесть, то явно не на мягкие кресла, что занимали члены Собрания. Более того, участников колонны отпускают чуть ли не последними. Сначала пустеет сцена, затем расходятся одарённые цитатниками зрители, и наконец, поделив по округам, отпускают манифестантов. Непонятно, чего ожидала Хэ Цзянь, пригнав на площадь микроавтобусы для перевозки задержанных, но среди обычных граждан не происходит вообще ничего незапланированного — они просто вяло расходятся по домам, подгоняемые разве что чувством голода и механическим голосом из колонок. Зато за кулисами, где собираются члены президиума, начинается лёгкая кутерьма. Новость о регионах естественным образом просачивается в общее информационное поле, и уже не узнать, кто является источником данного известия, но становится очевидным, что некоторые сотрудники государственного аппарата возвращаются на рабочие места для быстрой связи и ждут дальнейших указаний. Разумеется, этими несчастными становятся представители силовых структур и цензоры — по всей видимости, в других куполах после плакатов догадались вскрыть празднично упакованные цитатники, сплошь напичканные стихами, и транскрипты лучших лекториев, где на сдвоенных — как будто случайно бракованных — страницах отпечатаны короткие рассказы. Сотрудников Комиссии по этичности знаний Ван Ибо впервые видит в таком количестве — данные личности всегда оставались в тени, но сейчас их легко можно определить по гражданским мундирам. В итоге фургоны используют, чтобы довезти их до комиссариата, — всё равно им, так сказать, по пути, потому что в качестве штаба решено использовать центральное управление. Ван Ибо держится вместе со всеми, смешивается с массой действиями и повадками — копирует манеру обсуждений, повторяет реплики, услышанные то тут то там, поднимает брови и цокает языком. В управлении они даже не расходятся по своим рабочим местам. Атмосфера царит беспрецедентная: АТС трезвонят и мигают всеми линиями; ассистенты едва успевают бегать от рабочих терминалов до факсов — видимо, представители некоторых куполов считают, что так быстрее обратят внимание руководства на свою проблему; те, кто обрабатывают электронную почту, выжимают кнопки с небывалым остервенением. Ван Ибо, так и не добравшись до своего стеклянного аквариума, который он делит с ещё парой коллег, симулирует некую абстрактную бурную деятельность в общем зале и следит за происходящим с интересом — возможно, всё не так плохо, как ему представлялось. Очевидно, эти люди могут почти что тревожиться — хотя, разумеется, грустно, что понадобилась настолько стрессовая ситуация, чтобы заставить их проявить хоть какие-то эмоции. Курсируя между столами, Ван Ибо как бы между делом бросает взгляды через плечи ассистентов, проглядывает по диагонали входящие обращения. Делает он это сразу по двум причинам — чтобы убедиться, что всё действительно прошло по плану, и чтобы не пропустить указаний, которые могут прийти как от самой Хэ Цзянь, так и от военных. Но в момент, когда ему кажется, что он замечает в руках одного из ассистентов нужный документ — что-то похожее на распределение, его хватают за локоть, отчего Ван Ибо невольно вздрагивает: — Комиссар Ван, вам звонят. По личной линии. Ван Ибо замирает на секунду и хмуро смотрит в сторону своего аквариума, затем опомнившись провожает взглядом ассистента, который уходит в коридор — не иначе, как держит путь к старшим офицерам. Стоять столбом нельзя, Ван Ибо это понимает, но он так и не увидел точную форму, чтобы попытаться сварганить что-то похожее и обеспечить себе билет в светлое будущее. Заставляя ждать звонящего неприлично долго, Ван Ибо еле передвигает ногами и постоянно оглядывается в сторону коридора, счёт идёт на секунды. Трубка уже снята — одиноко дожидается на столе, где идеальным образом расставлены все канцелярские принадлежности. Развернувшись вполоборота, чтобы продолжать отслеживать происходящее в общем зале, Ван Ибо берёт трубку и успевает только сделать вдох, когда слышит короткое: — Явиться. Немедленно. Параллельно с этим из коридора появляются представители офицерского состава.

◎

Ускорить бег в этом состязании, И полон век разочарований Я хватаю время за пульс И считаю жадно Притаилась, целится грусть Из своей засады¹

Ожидание убивает. Равно как и незнание — всё ли идёт по плану у остальных звеньев? Тут следует отдать должное восхитительной идее сотовой системы на всех уровнях и подивиться предусмотрительности Хэ Цзянь — слово «изоляция» отличает позицию Республики не только внешне, относительно остального мира, но и ёмко характеризует устройство общества внутри страны. Провести своего рода централизацию по регионам и накрыть крупные города стеклянной шапкой якобы под видом инновационных систем фильтрации воздуха, который они вконец загадили, — звучит на первый взгляд довольно заботливо. Только вот вдобавок их ещё и рассадили по маленьким безликим помещениям, запретив всякое своеволие и неуместное общение; всё это вместе представляет собой эффективный способ разделить, разбить, раздробить и усилить незримое чувство автономности и оторванности от внешнего мира и друг друга. Сейчас у простого жителя нет никакой — даже самой призрачной — возможности узнать, чтó происходит не только в другом куполе, но даже выйти из собственной комнаты, которую ввиду обстоятельств лучше назвать одиночной камерой — под подозрением каждый без исключения, иначе как объяснить, что во время комендантского часа бригады дружинников, сплошь состоящих из сотрудников правоохранительных органов, одетых в штатское, патрулируют не пустынные улицы, а непосредственно общежития? После запущенного в качестве экстренной меры лектория наступает тишина. И Сяо Чжань впервые не рад тому, что из колонок не льётся кислотный дождь пропаганды — тишина воцаряется настолько безжизненная, что одиночество, которое испытывает Сяо Чжань, за семь минут сорок девять секунд — ровно столько составляет молчаливая пауза, пока из колонок не раздаётся спасительный треск — успевает выйти на новый уровень. Пожалуй, настолько одиноким, беспомощным, потерянным и ожидающим некого знакового события, которое положит конец текущему состоянию, Сяо Чжань не чувствовал себя даже тогда, когда его запирали на предпоследнем этаже в компании с привинченной к полу мебелью и ненавистной запрещёнкой. Но пришедшие на смену краткой тишине треск и прочие звуковые помехи не оправдывают возложенных на них ожиданий. Это всего лишь объявление о том, что жители могут получить ужин на первом этаже, но осуществляться выдача будет по строгому регламенту — первыми снабдят жителей верхних этажей, потом постепенно дойдут и до первого; с собой иметь идентификационную карту. Сяо Чжань горько усмехается; сделать из ужина перепись населения и выяснить, не бежал ли кто, — в этом безошибочно узнаются методы Хэ Цзянь. А дальше ей в принципе не стоит волноваться, что кто-то сбежит. Это возможно разве что в буквальном смысле — перебирая ногами по рельсам. Но вряд ли кто-то готов на такой подвиг; жизненная энергия — не самая сильная сторона граждан Республики. Что уж говорить о том, чтобы попробовать проскользнуть мимо патрулей. Как ни посмотри, ситуация патовая. Контейнеры, которые выдают не просто по карте, а ещё и под личную подпись, так и остаются нераскрытыми; Сяо Чжань сразу селит их на пустынную полку в маленьком холодильнике до лучших времён — сейчас ему всё равно кусок в горло не лезет. Какое-то время он просто сидит в кухне, слушая однообразные сообщения о том, какого этажа пришла очередь получать еду, и невидяще скользит взглядом по узорам на шторах из настолько тонкой ткани, что за ними вообще ничего не скроешь. Организация ужина занимает целых сорок минут, и за этот промежуток Сяо Чжаня осеняет лишь одна здравая идея — надо бы убрать со стен всё, чему не полагается там находиться, сложить этюдник и вместе со всеми работами пихнуть подальше под маленькую ванну, следом закинув для компании все книги, что есть у него для текущего чтения, или, скажем, спрятать их по кухонным шкафчикам. Одним словом, убраться, подготовиться к визиту. Визит в любом случае неизбежен — в большинстве из возможных исходов. Всё, что требуется, — лишь создать видимость обычной квартиры для тех, кто придёт его забрать, чтобы не иметь дело ещё и с обычными представителями комиссариата. Идея приведения жилплощади в порядок кажется приемлемой — возможно, это отвлечёт его от бесконечно тянущегося ожидания. К сожалению или к счастью, уборка заканчивается, толком не начавшись; Сяо Чжань, распихивая книги по всем тёмным углам, открывает один из шкафчиков и натыкается на жестяную коробку, припрятанную от глаз подальше, которую ему стоило трудов достать здесь, в Яолане. Она до сих пор не вскрыта, и Сяо Чжань несколько секунд гипнотизирует надпись, а затем невесело смеётся своей наивности — до какой степени следовало отрицать реальность, в которой они живут, чтобы на полном серьёзе надеяться на возможность чаепития? Безумного, как ни крути. Спустя полчаса он сидит в кресле в гостиной, выставив его в центр комнаты так, чтобы видеть мольберт и стоящую на нём картину, что он каким-то чудом закончил вчера. Сяо Чжань гипнотизирует алое зарево и, поглаживая большим пальцем ободок кружки, над которой всё ещё причудливыми завитками струится пар, слушает нежный цветочный аромат, что заглушает вступление нового лектория.

◎

Я знал, что жить будет интересно, И так кружить по путям железным Обнимая все города, Как родного друга Ты моя отрада, беда, Музыка, супруга

Комиссар Ван вновь оказывается на свежем воздухе спустя непозволительно долгий промежуток времени. Спустя вечность — так бы наверное написали в одном из тех романов, что он отправлял Сяо Чжаню. И в этом преувеличении без сомнения есть резон — время близится к отбою, опустившаяся на купол ночь добавляет контраста и резкости теням тех, кто оказывается в свете фонарей. Темнота совершенно не числилась в плане, но оказывается к месту и вызывает облегчение — он поправляет фуражку, когда мягко шагает вниз по ступеням, стараясь не стучать каблуками, и в тысячный раз проходится пальцами по груди. Выглядит так, словно чванливый комиссар любовно поглаживает награду, прикреплённую к мундиру, но на деле с внутренней стороны кителя спрятан небольшой карман. Ван Ибо глухо кашляет в кулак и озирается по сторонам — для комиссара центрального управления получается как-то до комичного воровато. Нет, напрямик пойдёт только дурак. Прежде чем снова начать движение, он провожает глазами удаляющиеся спины собственных коллег — что ж, их пути разошлись ещё до звонка. А может, и вовсе не сходились ни разу. Стараясь держаться ближе к зданиям и каждые несколько улиц сверяясь с картой в собственной голове, он берёт немного западнее и по касательной обходит центральный район города. Несмотря на то, что вот-вот начнётся комендантский час, лекторий громыхает прямо на улицах, заглушая звук его шагов. Спустя несколько километров появляется желание оценить собственную скорость; приходится подойти ближе к какому-то общежитию — там настолько ярко горят все окна, что рассмотреть положение стрелок не составляет никакого труда. Если Ван Ибо будет продолжать шагать в том же темпе, то минут через сорок он уже будет на месте. Он ещё раз производит быстрые подсчёты в уме, ухмыляется и преисполняется весьма обоснованной надежды, что ко времени его появления всем станет глубоко наплевать на то, куда запропастился комиссар и почему шатался не пойми где столько времени, проигнорировав приказ. Но шепелявые помехи застают его раньше, чем он планировал, — приблизительно в девятистах метрах от пункта назначения. Ван Ибо переходит на бег, хотя время в запасе ещё есть — в эфире всё ещё официальный диктор, правда спустя несколько секунд он начинает звучать прерывисто и комкано. Получается какая-то предсмертная агония, словно жизнь внутри этих радиоволн угасает с каждым шагом Ван Ибо. Он уже подходит к стеклянным дверям, когда лекторий, отмучившись достаточно, наконец издыхает. Уважаемые граждане Республики, мы с сожалением прерываем просветительские программы для трансляции чрезвычайного сообщения. Появление выходит эффектным; пока Ван Ибо удивляется тому, как сильно искажён голос на записи, и останавливается перед стеклянным входом в нужное здание, в сторону улицы и стоящего там нежданного гостя разворачиваются все присутствующие в холле. Сложные выражения на лицах говорят, как минимум, о том, что хотя бы на секунду их посещает идея, что это он каким-то образом связан с тем, что лектории были прерваны. Чтобы как-то привести их в чувство, Ван Ибо дёргает дверную ручку — от этой попытки вторжения безмолвные зрители за стеклом наконец отмирают и растерянно переглядываются. Здание оказывается опечатано изнутри — надо же, какая предосторожность! Предупреждение об экстренном включении крутят по кругу до тех пор, пока связь не становится идеальной и каждое слово не звучит достаточно отчётливо. Ван Ибо под эту однообразную мантру нетерпеливо стучит кулаком по стеклу — так сказать, для демонстрации серьёзности своих намерений относительно того, чтобы немедленно попасть внутрь. Какой-то юнец, судя по отсутствующей нашивке занимающий канцелярскую должность в комиссариате, приближается к окну и в попытке разглядеть посетителя щурится так сильно, что между бровей у него немедленно образуется глубокая морщина, хотя ему вряд ли больше двадцати. Ван Ибо, которого с непривычки изрядно раздражает голос, звучащий из колонок, и к тому же оказавшегося так близко к цели, чувствует, как стремительно истончается его терпение, но он великодушно готов сделать скидку на то, что мальчишка впервые в жизни видит так близко высокопоставленного сотрудника центрального управления. Поэтому он берёт себя в руки и старается не начать нетерпеливо притоптывать ногой в ожидании, пока вскроют пломбу и снимут уже этот уродливый амбарный замóк. — Комиссар Ван Ибо из центрального управления внутренних дел прибыл по поручению верховного председателя уважаемого товарища Хэ Цзянь! — он отдаёт честь, стóит дверям открыться, и старается говорить как можно быстрее, но не теряя при этом в отчётливости. Кажется, чеканная речь производит неизгладимое впечатление на всех присутствующих, потому что руки в ответственном приветствии вскидывают не только сотрудники комиссариата, но даже старший по общежитию и консьерж, над глупыми и растерянными выражениями лиц которых можно будет вдоволь посмеяться позднее. Граждане, вы все являетесь свидетелями ужасных событий, единственная цель которых была ввести вас в заблуждение, заставить поверить в то, чему есть лишь одно название — ложь. Чудовищная и абсолютно беспринципная ложь. И только разобравшись с ней здесь и сейчас, мы сможем сделать шаг в направлении нового будущего. — Вольно! — Ван Ибо внимательно следит за выражениями лиц, пока достаёт из внутреннего кармана подвыцветшую чёрно-белую фотографию и тыкает пальцем в человека, стоящего на ней по центру. — Требую немедленно сообщить местонахождение субъекта, которого вы видите на фото; в случае отказа будет предъявлено обвинение в укрывательстве лица, подозреваемого… Договорить он не успевает — сопроводить его до нужной двери подрываются разом все. Но начавшееся кудахтанье резко прерывается выставленной комиссаром ладонью: — Номер комнаты. Всем прекрасно известно, что у Собрания ушло двадцать пять лет на то, чтобы на основе уникального фундамента выстроить современное общество. Этого срока оказалось достаточно, чтобы ложь стала неотъемлемой составляющей жизни каждого человека, проникла даже в самый крохотный уголок необъятной Республики. Запомнив нужные координаты, Ван Ибо делает шаг вперёд — все присутствующие тут же расступаются. Он поворачивает руку раскрытой ладонью вверх: — Ключи, — в реплике и вальяжном жесте безошибочно считывается приказ, не терпящий возражений, поэтому старший по дому лишь беспомощно кивает и исчезает в полустеклянной каморке консьержа. Вы не ослышались; ровно четверть века ушла на то, чтобы ложь — буквально — впиталась в нашу кровь. Ван Ибо наблюдает, как от звучащих слов ноги домоправителя подкашиваются — товарищ с трудом удерживает равновесие, споткнувшись о порожек, и звякает бубном из нанизанных на проволоку ключей, создавая подходящий аккомпанемент для следующей реплики, звучащей из колонок. Масштаб обмана — грандиозный. Ван Ибо больше не может ждать, он подходит к каморке сам, забирает ключи у старшего по дому и держит путь к лестнице — стучит каблуками по кафелю в такт неприглядным фактам, что, раскрыв рты, слушают жители дома и сотрудники комиссариата. Ван Ибо идёт к своей цели не оборачиваясь, кожей ощущая напряжение, что по экспоненте растёт в небольшом пространстве парадной. И тот, кто задумал мерзко обманывать собственных соотечественников, безнаказанно дурачить ничего не подозревающих жителей этой страны, достоин лишь презрения и порицания… Он делает над собой последнее усилие, стараясь никак не показать в голосе улыбку, которая неконтролируемо расплывается на его лице: — Всем оставаться на местах. Во время дознания посторонних на этаж не пускать. И будьте так любезны… сделайте погромче радио. Его просьбу всё ещё стоящий в дверях каморки домоправитель исполняет немедленно. Когда Ван Ибо заносит ногу над первой ступенью, то едва не глохнет. …а уж никак не права называться Матерью всея Республики. Сегодня я, Ван Ибо, комиссар центрального управления внутренних дел, табельный номер 3726, осознавая всю ответственность, лежащую на моих плечах, расскажу вам про то, какого на самом деле цвета кровь Республики. Я расскажу вам про «аморфий». Решительно, думает Ван Ибо, скользя пальцами по перилам, слушать собственный голос в записи — сомнительное удовольствие.

◎

Растает боль, все погаснут лица, И жизнь рекой дальше устремится В памяти цветут острова, Нам не удержаться Робинзоны сходят с ума, Магелланам снятся... Океаны.

Неспешно минуя один пролёт за другим и едва слышно позвякивая связкой ключей, Ван Ибо наслаждается расцветающим на лицах дежурящих там дружинников смятением. Они даже не делают попытки подойти к незнакомцу, потребовать объяснений, чтó он тут делает, или остановить его. Можно было бы сказать, что в такой ступор их вводит неожиданное появление начальства, но, увы, это слишком самонадеянно, и если и имеет отношение к делу, то лишь самое незначительное. Проблема сомнений, которые сейчас заполняют ужасающе пустые до этого момента головы, заключается в том, как сурово и гулко звучит, многократно отражаясь от стен, комиссарский голос. Он заглушает даже сквозняки, рождающиеся из-за несколькосантиметровых щелей под дверями — чтобы при проверке всегда можно было увидеть, горит ли свет в помещении. Короткого ворса коридорного ковра достаточно, чтобы скрыть перестук каблуков. Если бы не было ни его, ни внезапного радиовключения, получилось бы заметить, как в шагах комиссара становится всё меньше терпения и выдержки. Так же мало хладнокровия остаётся в голосе — звучат заключительные реплики, до которых они даже не думали, что дойдёт — не надеялись, что получится перехватить эфир так надолго. Когда Ван Ибо останавливается у заветной двери, «чрезвычайное сообщение» заканчивается призывом заглянуть в собственные ванные да праздничные издания и сменяется белым шумом. Шелест из колонок вопреки навязчивому звучанию не раздражает — он равномерно заполняет всё пространство, не прерываясь и не меняя громкости, и как будто лишает комиссара способности двигаться. Развернувшись вполоборота, Ван Ибо осматривает коридор и застывшую — совсем маленькую — фигуру дружинника где-то у лестничного пролёта. Белый шум смолкает, и Ван Ибо не сразу осознаёт это — он оглушён стуком крови в ушах, который лишь нарастает несмотря на то, что он уже восстановил дыхание после небольшой пробежки. Очень тихо начинает звучать какая-то классическая мелодия² — выверенные, нагнетающие атмосферу минорные аккорды с краткими, но выразительными паузами между ними. Вступает аккомпанемент; Ван Ибо дёргается, чувствует, как покрывается мурашками, и продолжает рассматривать пустоту коридора. Он успевает заметить у потолочных ламп плавающие в густоте застоявшегося коридорного воздуха пылинки — их мерное, даже вялое движение совершенно не соответствует транслируемой мелодии. Выбор композиции они оставили на совести Лю Шаоци и явно не прогадали. Звук постепенно нарастает, энергичным потоком сминая мысли слушающего. По мере того, как зачарованный музыкой Ван Ибо медленно скользит взглядом по коридору, он видит, как полоски света из-под дверей начинают дрожать; из-за дёргающихся за ними теней кажется, будто в одиночных клетках безмолвно мечутся раненые звери. Знание необратимо, опасно и часто бывает болезненным, думает Ван Ибо прямо сейчас. Но иногда оно… необходимо, чтобы что-то поменять, чтобы понять, что возможно по-другому. И с любовью — так же. Словно очнувшись от забытья, он поворачивается к двери, у которой стоит последние несколько минут. Для начала Ван Ибо громко — насколько позволяют короткие ногти — скребётся, но музыка грохочет так, что заметить это, разумеется, не представляется возможным. Дрожащими руками он судорожно перебирает связку, пока не находит нужный ключ. Первое, что видит комиссар, когда закрывает за собой дверь и делает несколько шагов в сторону гостиной, — мужчину, сидящего в кресле к нему спиной, а затем — замечает себя самого в разных вариациях. На стенах висит несколько портретов — они своеобразные, но на каждом легко идентифицировать Ван Ибо. Весьма достойно музейного экспоната, шепчет он себе под нос. Пауза в коридоре, неторопливый осмотр чужой комнаты лишь растягивают ожидание, что захватило его ещё в экспрессе до Яоланя, в который он успел запрыгнуть в последний момент после того, как, слиняв под шумок из комиссариата, побежал прямиком на вокзал и знатно посветил лицом в каждом из составов, отправляющихся с командами дознавателей по разным куполам. Но что такое эти минуты, которые он почти осознанно позволил себе потерять в коридоре, и даже часы, ушедшие на дорогу, когда их разлука исчисляется годами? Терпение — не его сильная сторона, однако сейчас оно окупается с лихвой, спешить никуда не хочется. Он переводит взгляд и, всматриваясь в полумрак жилой комнаты, замечает холст, стоящий на мольберте. Мелодия подходит к кульминации, и это совпадает с ощущениями, которые сейчас испытывает комиссар. Несмотря на абстрактность изображения, ему не требуется никаких подсказок — Ван Ибо моментально понимает, какая именно картина вдохновила автора написать эту работу. Он переводит взгляд на Сяо Чжаня и даёт себе пару секунд, чтобы совладать с нервами перед столь долгожданной — и уже неизбежной — встречей. Сделав глубокий вдох, Ван Ибо обходит кресло кругом, опирается плечом о дверной косяк входа в спальню и, сложив руки на груди, замирает в такой позе. На лице сидящего в кресле оппонента сначала появляется сомнение и неуверенность в том, что это происходит наяву — хотя возможно, это те эмоции, которые испытывает сам Ван Ибо и хочет, чтобы именно их испытывал сейчас другой человек. Следом губы Сяо Чжаня трогает лёгкая улыбка, которая становится всё отчётливее с каждой секундой, наполненной классической музыкой. Абсурдное — и неподвижное, словно каждый боится спугнуть этот оживший сон, — молчание продолжается до тех пор, пока мелодия не переходит к более ласковому звучанию. Несмотря на это Ван Ибо приходится повысить голос, когда он, отняв руки от груди, чтобы снять фуражку, приветствует своего любимого человека: — Ну, здравствуйте, товарищ. Разрешите представиться: Ван Ибо, бывший сотрудник центрального комиссариата, в текущий момент — предположительно — безработный.

♡

Если спросить, сколько проходит времени, прежде чем умолкает фортепиано, точно сказать не сможет ни один из них. Но тишины не наступает. Ван Ибо, в свою очередь, занят тем, что пытается запомнить ощущения, которые испытывает во время своего первого поцелуя под звуки дождя. Процесс захватывает настолько, что он даже не сразу понимает, что дождь — это ведь физически… просто невозможно. Когда он отрывается от чужих губ, то видит такое же удивление в тёмных, резко опьяневших глазах напротив; а потом Сяо Чжань открывает окно, они высовываются в него и смотрят не на дождь, нет. На улице — самый настоящий град, который устраивают жители, что так же, как они, свесились из настежь распахнутых окон и неистово трясут раскрытыми тубами с таблетками, отправляя злосчастные пилюли к… чёртовой матери.

♡ Жизни мало, чтобы встретиться на всех вокзалах, чтоб услышать чаек всех причалов, чтобы помахать вслед всем отнявшим веру поездам. Мы уходим, слов и дела оставляя всходы. Прорастают семена породы, в них теснится детский смех и новый крик свободы. • F I N •