◎
Естественно, о том, чтобы пропустить мирную демонстрацию, которая заканчивается у здания местной администрации и плавно перетекает в безмолвное созерцание прямого включения открытого по такому случаю заседания Собрания, ни у кого из жителей даже мысли не возникает. Всё необходимое, чтобы соорудить на досуге транспарант, раздают гражданам вместе с ужином по возвращении по месту жительства накануне чуть ли не самого важного дня за последние много-много лет. Принцип выбора счастливчиков абсолютно случайный, и по этой причине нет ничего удивительного, что Сяо Чжань тоже получает свой «конструктор». Когда консьерж вручает детали для последующей незатейливой домашней сборки, на лице у получателя царят гордость и воодушевление. Тем же вечером телескопическая трубка, как у пылесоса, с помощью двух крепежей да четырёх болтов оказывается приделана к штендеру; Сяо Чжань, узрев результат своих мануальных трудов, разражается истерическим смехом. Нельзя не думать об иронии судьбы: из всех возможных вариантов, что придумал не кто иной, как Сяо Чжань, ему достался транспарант с надписью, которая в равной степени относится как к методам Собрания, так и к его собственным. Чтобы не заниматься самобичеванием, Сяо Чжань концентрируется на плане завтрашнего дня. Но от этого не становится легче, потому что единственное слово, которое приходит ему на ум сейчас, — сумасшествие. Нет, в самом деле, уповать на то, что никто из тех, кому сегодня досталось что-нибудь из их подпольного творчества, не успеет заикнуться о доставшихся им странных лозунгах, — настоящее безумие. И всё потому, что они верят, что вымуштрованные граждане даже оспорить не посмеют отпечатанное официально — на флагах, плакатах или штандартах стоит официальная печать, подтверждающая, что это защищённая полиграфия. Но ещё большее безумие — выйти завтра на площадь, когда ты знаешь, к чему всё идёт, и чеканить шаг в унисон с тысячами других людей, старательно строя на лице каменную мину — словно не подозреваешь об истинном смысле надписей на транспарантах, словно ничего, как обычно, не происходит. Он ставит транспарант в угол, уходит в дальнюю комнату и садится на круглый табурет перед мольбертом. Несколько секунд Сяо Чжань вглядывается в размашистые мазки, сделанные его собственной рукой, словно в агонии, на деле же — из желания поскорее закончить картину. С ужасом, закономерно пришедшим на смену недавней истерике, он хватается за голову, упираясь локтями в колени, а потом ещё раз бросает взгляд через плечо в коридор, как будто бы хочет кое-что проверить — даже с его подсдавшим в своё время из-за ночного чтения зрением текст читается отвратительно разборчиво. Да здравствует качество печати отечественных издательско-полиграфических комплексов! Нет никакого шанса на то, что их диверсия останется незамеченной. Вопреки тому, что можно было бы решить на первый взгляд, ужас Сяо Чжаня мало связан со страхом за собственную судьбу; в реальности он в тысячный раз пытается сосчитать, скольким людям своими завтрашними действиями они могут испортить жизнь. Например, множеству самых что ни на есть достопочтенных граждан, невиновных с точки зрения Собрания — те самые граждане, что ни на секунду не усомнятся этим вечером в том, что перед ними какие-то глубокомысленные метафоры. Пока ещё, правда, не слишком очевидные, но завтра — завтра! — вместе с появлением председателя в прямом эфире все вопросы исчезнут. Те самые граждане, что собственными — праведными доселе — руками понесут над головой всю эту антипропаганду, толком не представляя, в каком саботаже принимают участие. Подставят они, впрочем, и тех, кого считает невиновными сам Сяо Чжань — сотни, тысячи людей, занимающих не последние должности в нужных учреждениях. Большинство этих людей до сегодняшнего дня были достаточно осторожными и не успели запачкать своё доброе имя в глазах Собрания. Многие из них получают информацию относительно нормальным способом, но были среди них те, кто, как и Сяо Чжань, наслаждаются повышенным вниманием со стороны товарища Хэ Цзянь, что суёт свой нос даже в попадающую к ним в руки художественную литературу. Но, увы, незримо существующие где-то поблизости доброжелатели, выполняющие роль вездесущего председательского носа, очевидно, плохо понимают, где и чтó им следует искать. Впрочем, сначала этого не понимал даже сам Сяо Чжань, но не из-за отсутствия наблюдательности или внезапно случившейся амнезии, а по причине куда более банальной: присутствие председателя в его жизни стало куда более ощутимым и болезненным, даже несмотря на разделившую их тысячу километров. Сейчас, конечно, смешно вспомнить, как он обрадовался — решил, что наконец-то избавился от председательского надзора и остался предоставленным самому себе. Голубчики, караулившие его всю поездку из Дамэна в Яолань, бесследно испарились, стоило им убедиться, что заселение на новом месте прошло успешно. Но Хэ Цзянь просто провела перегруппировку сил, так что вывод, сделанный Сяо Чжанем, на поверку вышел поверхностным и поспешным. На прощание конвоиры оставили ему ряд документов — так выяснилось, что трудиться в этот раз ему придётся в комитете ассистентом-наборщиком в административном отделе. Этому повороту событий Сяо Чжань тоже обрадовался. Ему ведь не придётся врать и разбираться в чём-то новом, знай себе — клепай документы да веди протоколы на собраниях и встречах с жителями. К тому же со своего места под боком у главы города он получит отличную позицию для наблюдения за жителями и смекнёт, есть ли тут что-то похожее на их коммуну в Хуаньци — причём проверить это можно будет в рамках всего купола, а не одного небольшого района, как это было в Дамэне. Но радость быстро сошла на нет — новая работа, пожалованная ему щедрой Хэ Цзянь, была чуть ли не единственным положительным моментом. Условия жизни — особенно по сравнению с оставшейся в прошлом свободой — оказались, мягко говоря, удушающими. Сначала он чувствовал, что его «провожают» от общежития до работы, затем, когда освоился и более или менее научился идентифицировать местных жителей, понял, что наблюдение не прекращается ни в столовой, ни в поликлинике, ни на субботнике. Такое положение дел не способствовало ничему, кроме нарастающего раздражения и тревоги. Неизвестно, было ли именно это целью председателя, но по истечении нескольких месяцев первоначальное тревожное ощущение переросло в некое подобие паранойи, которая достигла апогея, когда объявили, что в их районе начинается запланированный капитальный ремонт фасадов. Тогда-то и стало казаться, что если ночью он выглянет в окно, то там в строительной лебёдке обязательно обнаружится лазутчик от председателя — конспектирующий, в каком положении спит объект и насколько приличные по меркам Собрания сны ему снятся. И — как назло — сны эти, первое время бывшие настоящим спасением, с каждым днём становились всё беспокойнее по мере того, как истиралась надпись на записке, приклеенной к задней стенке тумбы, что Сяо Чжань влажными от холодного пота пальцами искал на ощупь раз за разом после очередного кошмара. Вместе с запиской блёкли и воспоминания о выпавшем на его долю счастье длиной в месяц, и крепла уверенность в том, что встретиться с Ван Ибо им уже не суждено. В общем, в таких условиях свою непосредственную задачу выполнять было сложно — даже думать не хотелось о том, чтобы каким-то образом налаживать общение с подозрительными лицами. А ведь некоторые соображения относительно двух соседей по этажу и одного коллеги по горкому появились у него чуть ли не в первую неделю. Но из-за отвратительного отношения председателя, провоцирующего раздражение вперемешку с тревогой и желанием опуститься до старой доброй вредности имена несчастных подозреваемых так и не попали ни в один отчёт. Дело, мягко говоря, буксовало — сами журналы с каждым разом становились всё унылее и короче, что, в свою очередь, могло привести к не самым приятным событиям, учитывая и без того шаткое положение Сяо Чжаня. Но худшее ожидало впереди — на одном из обедов Сяо Чжань на подвешенном к потолку в телевизоре увидел репортаж о доблестной работе правоохранительных органов и едва поборол в себе желание запрыгнуть на стул и ткнуться носом в экран, чтобы убедиться, что короткостриженым молодчиком в парадном облачении, которому Хэ Цзянь от имени Собрания в торжественной обстановке прикрепляет какую-то медаль, был не кто иной, а именно что небезызвестный старший инспектор. Поправка: бывший старший инспектор; может, Сяо Чжань не шибко разбирался в опознавательных знаках, но от одного взгляда на умопомрачительный мундир Ван Ибо с целой россыпью крупных звёзд на погонах, становилось понятно — чужая карьера не просто пошла в гору, а полетела на первой космической. Так к раздражению и ощущению, что слежка не закончится никогда, добавилась неуверенность относительно того, какой же всё-таки стороны придерживался его таинственный знакомый, и подпитывалась эта неуверенность после того эфира регулярно — достаточно было любого нового сюжета про успехи Собрания, коих было неиссякаемое множество и в которых неизменно в нескольких метрах от Хэ Цзянь, то раздающей советы колхозникам, то разрезающей ленты нового женского общежития при пединституте, маячило строгое лицо Ван Ибо. Но несмотря на возникшую после этих экранных — и удручающе односторонних — встреч, фантазия Сяо Чжаня получила словно второе рождения — распоясалась, показывая по ночам целые кинофильмы. В них по традиции присутствовал Ван Ибо, но в новом обличии — в отвечающем всем правилам и новой должности мундире, с коротко остриженными волосами под фуражкой. А потом они — Сяо Чжань сам не понимал, как это происходило, — прямо у него на глазах превращались в куда более длинные ярко-красные локоны. Подобные видéния парализовывали Сяо Чжаня не только во сне, но и наяву, словно тело понимало — если он сдвинется хотя бы на миллиметр, прекрасный мираж исчезнет в тот же миг. Но, увы, за спиной Ван Ибо всегда появлялась председатель, которая без единой эмоции на лице обхватывала пальцами чужую — кажущуюся молочно-белой из-за ярких волос — шею и говорила что-то вроде: «Непослушных детей следует наказывать!» После этого Сяо Чжань обычно просыпался. В сложившихся обстоятельствах не было ничего удивительного в том, что пребывающий не то чтобы шибко в себе Сяо Чжань решил, что полученная им нежданная посылка из Дамэна — очередной «подарочек» лично от Хэ Цзянь. Иначе как объяснить то, что пресловутый роман был доставлен столичной курьерской службой по адресу райкома на имя секретаря? Слишком уж это напоминало привычную тактику председателя — долго и витиевато издеваться, а потом проявить себя щедрой и снисходительной, попытавшись якобы подбодрить впавшего в тоску сотрудника, только ещё напустить при этом всём флёра загадочности и таинственности. С учётом всех вводных книгу даже не захотелось открывать; что бы ни выбрала ему в «утешение» Хэ Цзянь, сил Сяо Чжаня после вскрытия посылки хватило только на то, чтобы прочитать имя автора и название романа — включать в реестр корреспонденции он это, естественно, не будет. Вечером после непродолжительного знакомства было решено схоронить свежеполученную контрабанду подальше от глаз, так сказать, до лучших времён — если такие вообще настанут. После непродолжительных раздумий в удручающе пустой комнате по всем заветам жизни, где ты можешь получить всё, но тебе ничего не надо, Сяо Чжаню, присевшему на пол перед кроватью и отогнувшему старомодный матрас, пришлось не слишком мастерски орудовать кухонным ножом; неприглядная желтоватая вата комьями полезла из пореза. Спустя несколько минут вместе с ватой внутри оказался замурован подарок председателя; в голове сделана пометка — не вздумать обменивать матрас. Простая, на первый взгляд, задачка, формулировка которой успела за секунду спровоцировать множество проплывающих перед глазами картинок, заставивших Сяо Чжаня упереться лбом в кровать и прикрыть глаза. Вот Чжу Цзаньцзинь подмигивает ему, когда просит напомнить Ван Ибо про заказанный матрас — как же это кстати для их плана. Следом его собственные пальцы проворно мажут баклажаны сорбентом, чтобы потом под шумок скормить овощи старшему инспектору. Тогда Сяо Чжань гадкие баклажаны в первый и последний раз в своей сознательной жизни возлюбил — момент поистине небывалый. А вот они вдвоём тащат матрас под аккомпанемент вездесущих сквозняков, поверх непрекращающегося гула которых накладывается чужое прерывистое, запыхавшееся дыхание. В спину ему упирается буравящий взгляд наблюдательного сотрудника комиссариата. Матрас в квартире Ван Ибо стал свидетелем практически всей серии вероломных поступков Сяо Чжаня — не только случая с баклажанами, но и вранья с запиской бригадира, лёгким движением руки превращённой в белый лист, и последовавшей за этим подмены таблеток в чужой ванной, после которых он улёгся с непозволительно спокойной совестью в постель Ван Ибо, пока бедняге пришлось ночевать в гостиной. Конечно, в тот момент дела были далеки от влюблённости у обеих сторон; у Сяо Чжаня, как минимум, в запасе было ещё пару дней до того момента, когда Ван Ибо, устроившись у него в ногах, читал наугад стихотворения. Да, наверное, именно в ту ночь стало понятно, что Сяо Чжань влип по-крупному и бесповоротно. От непрекращающихся навязчивых видений из недалёкого прошлого Сяо Чжаня спасло только объявление о скором комендантском часе. Несмотря на снисходительный подарок от товарища Хэ, после присланной книги наблюдение продолжилось — либо Сяо Чжань спустя день вновь провинился в чём-то, либо председатель стала более изощрённой в своих методах для поддержания тонуса у подчинённых. Частично от наблюдения удалось избавиться только после квартального отчёта, когда в ответ на новые и весьма конкретно поставленные Хэ Цзянь цели — очевидно, ждать она устала — Сяо Чжань ответил, что выполнить их не представляется реальным. Как вообще можно рассчитывать на то, что к нему — новенькому в куполе — кто-то захочет подойти и тем более допустить в круг приближенных, пока председатель так себя ведёт? Довод, видно, сработал — вскоре слежка свелась к контролю того, что Сяо Чжань доходит в положенное время в горком, а потом возвращается домой. Жить стало проще; ещё и фасад общежития радовал своим обновлённым — жизнерадостно насыщенным — серым цветом, никаких тебе лазутчиков, выжидающих за окном. Однако, ждать устала не только товарищ Хэ. Буквально через несколько недель после послабления, в один — без преувеличения — прекрасный день идущий навстречу коллега самым беспардонным образом накашлял на Сяо Чжаня, причём получилось очень выразительно — в кашле отчётливо послышалось слово «предатель». Пришлось провести небольшое словесное разбирательство неподалёку, после которого Сяо Чжань еле дожил до окончания рабочего дня — настолько не терпелось ему запереться дома, точнее — основательно распотрошить матрас, нашпигованный книгами, совершенно, как оказалось, ничего не имевших общего с «подарочками» от председателя. Как-то так и объясняется тот факт, что о существовании посланий для находящихся под особым наблюдением индивидуумов, Сяо Чжань узнал лишь спустя довольно внушительное время своего пребывания в Яолане. К полуночи поворотного — ставшего ещё более прекрасным — дня в спальне, пол которой был усеян ватой, стопками лежали книги, раскрытые на одному Сяо Чжаню понятных страницах. Сам безжалостный вспарыватель матрасов застыл посреди комнаты, всё ещё сжимая лупу в правой руке, переводя ошалелый взгляд с одной стопки на другую и мучась раздумьями: вырвать один несчастный листик из книги, если он всё равно не был запланирован автором оригинального романа, — это чересчур кощунственно или нормально? Если проявить достаточное рвение и приглядеться — у отпечатанных на этих страницах иероглифов вертикальные черты были на полмиллиметра жирнее, чем в классических шрифтах, которыми пользуются в издательствах и по сей день. На какой именно машинке были отпечатаны страницы, Сяо Чжань понял тут же, но для вящей уверенности взглянул на текст через лупу. Уж кому-кому, а ему увиденное было слишком хорошо знакомо — он на том исполине от типографии набрал не один сборник поэзии, а после его отъезда машинка, вероятно, досталась в наследство товарищу Вану. То, что именно бывший старший инспектор был автором большинства сообщений, сомнений у Сяо Чжаня не было. Он это, если можно так сказать, чувствовал сердцем и был бы страшно разочарован в самом себе, если бы ошибся. Изобретательность, с которой товарищ Ван подошёл к организации тайнописи, поражала; все послания были зашифрованы под сюжет книги. Ван Ибо, во-первых, в своих рассказах вместо реальных имён использовал имена персонажей. Во-вторых, присылал исторические романы и, видимо, особенно проникнувшись к языку ушедших эпох, от души использовал заковыристые обороты, свойственные тому времени. Всё это отнюдь не способствовало расшифровке — Сяо Чжань почти всю ночь провёл без сна, переписывая обнаруженные письма от руки — вырвать даже один листок совесть не позволила — и пытаясь хотя бы приблизительно припомнить, когда пришла та или иная книга в надежде, что, если он будет знать последовательность, это существенно облегчит процесс. К утру, хотя обработать удалось не все послания, Сяо Чжань знал следующее: Ван Ибо за прошедшие полгода удалось не только успешно вскарабкаться по карьерной лестнице в комиссариате, но и клятвенно заверить председателя в своей непоколебимой решимости твёрдо следовать идеалам Собрания. По всей видимости, определённую роль сыграли и утверждения Сяо Чжаня — председатель полностью отдалась во власть идее, что Ван Ибо — именно то звено, которое позволит ей быть в курсе обо всём, что происходит в кругах отступников, при этом продолжая держать своего верноподданного на поводке, не позволяя ему слишком углубиться в жизнь коммуны и не сообщая ему всей правды. Ван Ибо удалось создать образ честолюбивого сотрудника, которому важно выслужиться, и председателя это, кажется, более чем устраивало. Она даже повысила его второй раз за сезон и стала везде таскать за собой, конечно, из личных целей — чтобы потом вытряхивать из него имена местных нарушителей или просить проверить того или иного неугодного. Имена в самом деле вытряхивались, неугодные проверялись, но информация, которая в итоге поступала от Ван Ибо председателю, была искажена и содержала в себе от реального ужасающе малый процент. Правда, достаточный для того, чтобы председатель продолжала души не чаять в своём новом протеже, а Ван Ибо получил беспрепятственный доступ к относительно свободному перемещению по Республике, хотя маршруты его по большей части зависели от поездок самой Хэ Цзянь. Удивительно, но кто бы мог подумать, что человеком, которому будет под силу перевести их с Лю Шаоци барахтанья на новый уровень, станет угрюмый и серьёзный сотрудник комиссариата, чьё очеловечивание пошло совершенно не по плану? Укладываясь спать на несколько часов, остававшихся до побудки, Сяо Чжань не мог не беспокоиться насчёт Ван Ибо и одновременно не поразиться чужой смелости, позволившей пуститься в такую опасную игру. И только волнение о том, что Ван Ибо подвергал себя опасности ежедневно, позволяло Сяо Чжаню игнорировать едкое, разъедавшее внутренности разочарование — кем в этой новой реальности они были друг для друга? После прочитанных посланий Сяо Чжань стал ждать новых роликов с Хэ Цзянь как манну небесную — так, в промежутках между посылками, он мог понимать, что с Ван Ибо всё в порядке, он не раскрыт и находится в относительной безопасности. И, конечно, убедившись, что всё хорошо, Сяо Чжань не отказывал себе в том, чтобы не полюбоваться несколько минут на то, как идеально сидит комиссарская униформа на высоком и стройном товарище Ване. Правда, удавалось это не всегда — время в столовой после поворотного разговора с коллегой теперь тратилось ещё и на перемигивания и между делом брошенные замечания то одному, то другому коллеге — видно, что все нарушители давно ждали, когда он их обнаружит, оповещённые об истинной сущности Сяо Чжаня благодаря Ван Ибо и его мерно растущей по всей стране подпольной сети. Бумерангом к Сяо Чжаню вернулись его собственные слова — он, лелеявший полгода свою обиду на председателя, приправляя её тревогой и беспокойством, произраставшими на благодатной почве внезапного эгоизма, мало замечал происходившее под самым его носом и заставил бедных, растерянных нарушителей, потерявших всякую надежду на то, чтобы быть обнаруженными силами Сяо Чжаня, сдаться ему на милость самостоятельно. Конечно, о том, что он постепенно вливался в жизнь местного общества нарушителей, пришлось доложить председателю — в конце концов, она ждала от него каких-то действий. Но в этот раз Сяо Чжань решил придерживался прозрачности по отношению к членам их «тайного» общества и рассказал о своём статусе двойного агента нескольким доверенным лицам — не сразу, конечно, через несколько месяцев, когда пригляделся и определил тех, кому стоит доверять и кто не будет его осуждать. Среди них оказался и тот самый коллега из горкома, обозвавший его некогда предателем. Вскоре после вскрытых карт написание отчётов стало коллективным творчеством — липовые журналы они строчили вместе, чтобы если что понимать, откуда может прийти угроза и какую точно информацию о Яолане получала Хэ Цзянь. Правда, в журналах их, наверное, было столько же правды, сколько в отчётах Ван Ибо. Но, говоря языком председателя, если в выдумку верят несколько человек, это уже нельзя считать ложью, иными словами, если вдруг кто-то из них попадёт на ковёр, то брехать они будут так складно и в одной системе координат, что никто не придерётся. В общем, дело пошло если не как по маслу, то хотя бы встало на нужные рельсы и сдвинулось с мёртвой точки. Безусловно, невозможность связаться напрямую, мгновенно передать информацию, скажем, позвонив по телефону, во многих случаях оставляло процесс общения односторонним. Больше всего отсутствие шанса отправить что-то Ван Ибо удручало в личном плане, хотелось объясниться уже наконец — одного письма вполне хватило бы. Но Сяо Чжань не понимал, надо ли это кому-то ещё, кроме него, и боялся своей легкомысленностью — в масштабах той деятельности, которую на свои плечи взвалил бывший старший инспектор — подставить товарища Вана. На личную встречу тоже рассчитывать не приходилось; Сяо Чжань, с интересом следивший за маршрутами Хэ Цзянь, стал подозревать, что она намеренно держит их с Ван Ибо подальше — к ним в купол председатель приехала с минимальным сопровождением и глубокой зимой, когда уже, видимо, визит откладывать более было политически неприемлемо. Естественно, Сяо Чжаня — канцелярскую сошку из горкома — даже не пригласили на встречу, протокол вели со стороны Хэ Цзянь. Выиграть «счастливый» билет, чтобы стоять у ограждений и махать, как робот, цветами проезжающей мимо в шикарном автомобиле Хэ Цзянь, также не удалось. Да и не сказать, что Сяо Чжань мог похвастаться желанием встретиться со своим непосредственным руководителем; вытерпеть председателя больше пятнадцати минут, что они провели на одном этаже, пока начальство сопровождало гостью в зал для совещаний, он бы смог лишь в том случае, если бы в награду ему были объявлены какие-нибудь жалкие несколько секунд в паре метров от Ван Ибо. Однако предупредительный товарищ Ван заранее сообщил, что в кортеж, сопровождающий председателя, его не включили и отправили в командировку чуть южнее, что только подкрепило подозрения относительно тактики председателя не сталкивать их лбами, насколько это вообще было возможно. Несмотря на всё это визит председателя запомнился в положительных тонах. Во-первых, вечером по возвращении в общежитие своего часа дожидался подарок — в этот раз действительно от Хэ Цзянь. И в отличие от Квартиры, которая до определённого момента навевала неприятные воспоминания о том, как они её получили, складной этюдник приятно тяжелил руку, пока Сяо Чжань разбирался, как его превратить в подобие полноценного мольберта. Получалось, Хэ Цзянь наконец-то сменила гнев на милость — спустя сотни отчётов, к которым, он и сам знал, было не придраться. Очевидно, председатель могла общаться исключительно на языке вранья — генерировала его сама и была рада получить от остальных. Во-вторых, через некоторое время пришло письмо от Ван Ибо, которое подкрепило имевшиеся подозрения — дело, ожидавшее его на юго-востоке Республики, было высосано из пальца, было исключительно бюрократическим и отняло у деятельного Ван Ибо явно меньше времени, чем хотелось председателю. Но весточка всё равно была из самых приятных — во время визита комиссара случилось неожиданное: раз уж высокопоставленный гость из столичного купола заскучал, переделав все дела, радушные жители пустились в самодеятельность, хотя их никто не просил. Первоклассным решением, которое пришло в светлые головы партийных работников, было немедленно устроить комиссару экскурсию по местным производственным жемчужинам, что, со слов Ван Ибо, было в принципе классическим аттракционом всех поездок с Хэ Цзянь. С учётом специфики деятельности товарища Вана и его принадлежности к силовым структурам было решено гостя удивить — устроить ему закрытый визит в местный проектный институт, занимающийся ни много ни мало радиопромышленностью и средствами связи. Вы оцените — так прозвучала реплика одного из сопровождающих лиц, когда комиссару выдали разовый пропуск. И он в самом деле оценил. Так — совершенно дурацкая на первый взгляд — командировка, в рамках которой сердобольные граждане как могли развлекали гостя, прямо или косвенно подарила им множество новых возможностей. Потому как во время визита, пока напыщенный руководитель отдела обеспечения радиобезопасности населения без умолку трещал про их достижения в разработке полуавтоматизированного метода идентификации нарушителей, за одной из стеклянных перегородок товарищ комиссар заметил сидящего в наушниках старого знакомого — не кого иного, как Лю Шаоци. Естественно, читая про подобное совпадение и прекрасно зная личность председателя, первое, о чём подумал Сяо Чжань, что всё это было сделано нарочно, но с другой стороны — стала бы она устраивать такой спектакль с незапланированной экскурсией? Оставалось только надеяться, что Ван Ибо смог бы отличить постановку от счастливой случайности — должно же было его служение верховному председателю покончить с однобокой наивностью, с которой он смотрел на мир, когда они повстречались в Хуаньци? В конце концов к тому, чтобы покончить с чужими розовыми очками, основательно приложил руку и сам Сяо Чжань. По закону подлости после этого письма наступило внезапное затишье — перестали приходить книги, прочим нарушителям тоже не поступало никакой информации извне; через какое-то время встречи пришлось вовсе прекратить. После Нового года по лунному календарю в Яолане да и по всей Республике началась суета в связи с приготовлениями к празднованиям очередной годовщины принятия Устава — количество работы резко возросло, причём как на уровне официальной занятости в горкоме, так и в рамках написания агитационных текстов. Увидеть Ван Ибо в репортажах также не удавалось. Все ролики по телевидению сводились к прославлению внутренней и — практически отсутствующей — внешней политики великолепной Республики, достижениям Собрания и народа во всех сферах жизни за время правления Хэ Цзянь и противопоставлению страны остальному — развращённому, безнравственному — миру, стремительно и самоубийственно погружающегося в хаос: ужасные производственные аварии вследствие безалаберности и безответственности, участившиеся природные катастрофы из-за загрязнения окружающей среды, вооружённые конфликты, дефицит товаров и голод в зонах военных действий и бедствий, гуманитарный кризис и прочее и прочее. Конечно, было понятно, что Ван Ибо после неожиданной экскурсии следовало затаиться, никак не меняя линию поведения перед самой Хэ Цзянь. Да и в преддверии празднований у комиссара наверняка дел хватало, но не переживать Сяо Чжань не мог. Даже стал чаще проглядывать запросы на редактирование и проверку трибунных речей на случай, если вдруг председатель решит вывести товарища Вана в первые фигуры. Но ничего подобного ему так и не встретилось. Наступил день массовых гуляний — в случае Республики под этим подразумеваются мирные демонстрации да всеобщее прослушивание особенно забористого лектория из городских колонок, во время которого Сяо Чжань так усиленно строил блаженную гримасу, что потом ещё несколько часов ходил с ней не в силах избавиться от в высшей степени идиотского выражения лица, чем, впрочем, мало отличался от остальных граждан. Облегчение относительно судьбы Ван Ибо случилось на следующий же день после мероприятия — на обеде каждой смене ставили получасовой ролик о том, как прошло празднество; Сяо Чжаню пришлось закидывать пищу в рот не глядя в страхе упустить момент, когда от маленьких репортажей по каждому региону перейдут к видеозаметке о демонстрации в центральном куполе. Собственно, как и ожидалось, за спинами товарища Хэ и ещё нескольких политиков и был замечен искомый объект, правда, Сяо Чжаню показалось, что обычно строгий, но бодрый комиссар как-то осунулся и выглядит не слишком свежо. В течение последующих недель это ощущение только усиливалось — под глазами у Ван Ибо залегли тёмные круги, а сам он отчётливо напоминал себя той версии, когда Сяо Чжань снимал его с терапии. В принципе объяснение этому было найдено позднее, хотя и пришлось поломать голову. Затишье длиной в целый квартал было прервано очередной книгой, но привычной страницы там не обнаружилось. Сяо Чжань даже несколько раз проверил коробку; убедившись, что выглядела посылка абсолютно так же, как предыдущие, он засел за чтение, подумав, что, возможно, ему следует ознакомиться с содержанием и уловить какое-то сообщение между строк. Но роман даже метафорически не удалось применить к их жизни, для верности Сяо Чжань прочитал его дважды, так как решил, что мог упустить какие-то детали во время первого прочтения, где обычно больше сосредоточиваешься на сюжете. Въедливое чтение не принесло никаких плодов; пришлось ещё раз вернуться к изысканиям со ставшей ему верной подругой лупой в правой руке. Иными словами, Сяо Чжань понимал, что ему надо что-то найти, только вот что именно? Лишней страницы не было, текст не содержал никаких пометок, сюжет даже с натяжкой не ложился на их быт. Мытарства с книгой и лупой были вознаграждены спустя пару вечеров неожиданной находкой — небольшая засечка и едва видная лишняя цифра карандашом обнаружились… в нумерации страниц. А вот что нужно было сделать с полученной десятичной дробью, Сяо Чжаня осенило во сне, которым его накрыло после долгожданного открытия. Из-за внезапно появившейся идеи в следующую ночь дело до сна даже не дошло — настроившись после отбоя на нужную частоту, Сяо Чжань просидел перед магнитофоном до утра, так и не дождавшись ничего путного, успев поспать до работы меньше часа. К третьему дню его отражение в зеркале стало чем-то напоминать нездоровый вид Ван Ибо — это сходство убедило Сяо Чжаня, что он на верном пути. Ведь должна же была встреча с Лю Шаоци принести какие-то плоды. В тот же день стало понятно, что высидеть ещё одну ночь без сна он физически не сможет; пришлось идти практически ва-банк — взял магнитофон с собой в постель, крутанул ручку громкости, прикрыл подушкой и лёг сверху. Сяо Чжань был уверен, что сможет проснуться, если белый шум пустого эфира вдруг сменится на позывные. Оставалось лишь надеяться, что возможные эфиры в самом деле происходили в ночное время, как он изначально решил по непонятной причине, и не забывать выключать магнитофон утром перед уходом на службу. Вот потеха была бы, если бы из комнаты в его отсутствие доносился непонятный бубнёж или какой-нибудь запрещённый гонконгский шансон, даже и не знаешь, чтó из этого — худший вариант. Видимо, Сяо Чжань так надеялся услышать заветную радиопередачу, что во сне ему то и дело стали являться одни и те же образы: начиналось всё с Лю Шаоци, который ставил свои любимые песни и подпевал им ужасно невпопад, потом на смену ему приходил Ван Ибо, который пользовался эфиром, чтобы читать стихотворения. Правда, под конец всегда появлялась председатель. С каждым разом сны становились все ярче и более наполненными деталями, и ради них Сяо Чжань готов был даже терпеть неизбежное присутствие Хэ Цзянь; но однажды председатель покусилась на святое — появилась в момент, когда по радио Ван Ибо пел ему песню, что они разучили, отдирая обои, и стала причитать, что видит их насквозь. Такого самодурства в собственном сне стерпеть Сяо Чжань уже не мог, дёрнулся от негодования в кровати и не сразу понял, что уже проснулся, — песня из сна всё ещё звучала в тёмной тишине глубокой ночи. Правда, пел её уже не Ван Ибо, а вполне себе оригинальная исполнительница. Осознание, что всё происходит в реальности, пришло лишь после того, как из-под головы Сяо Чжаня донёсся насмешливый голос связиста: — Простите, друзья, я знаю, что мы слушаем эту песню каждую трансляцию, но для тех, кто забыл или попал сюда случайно: один мой знакомый просил ставить её для своей… кхм… зазнобы, — Сяо Чжань от такой наглости чуть не поперхнулся слюной, запустил руку под подушку и достал оттуда магнитофон, сделав звук потише. — Так что пока зазноба не выйдет на связь, мы, по всей видимости, будем наслаждаться данной композицией каждый раз. Зазноба, если ты слышишь: добудь себе передатчик, вспомни день, когда мы впервые попали в Квартиру, и настройся на эту частоту в ночь любого чётного лектория в час быка. Повторяю: частота совпадает с днём нашей первой вылазки, если ты забыл — тебе не будет прощения. А теперь перейдём к новостям… Новости Сяо Чжань, сорвавшись посреди ночи к терминалу, слушал вполуха — Лю Шаоци нёс какую-то шифрованную чушь про то, что из столицы дует ветер перемен, а лживая змея должна быть наказана, а потом объявил музыкальный час. Если спросить Сяо Чжаня, какие точно песни играли в эфире, он бы не вспомнил ни слова — в голове у него в такт быстро бьющемуся сердцу сигало только одно слово. Никогда бы он не подумал, что «зазноба» — столь нелепо звучащее слово, которое Сяо Чжань ни за что в жизни не употребил бы сам на свой счёт, — могло его так взволновать и подарить столько надежды. Но, увы, вспомнить день, когда они очутились в Квартире, было не так-то просто. Журналы, которые он отправлял председателю, помощи не сослужили — так как это произошло после неприятной беседы с Хэ Цзянь, правды и подробностей в отчётах сильно поубавилось. Пришлось читать все подряд документы в надежде, что в памяти что-то щёлкнет, но память, видимо, сотрудничать не собиралась. С передатчиком дела обстояли ещё хуже — в каталоге, естественно, подобных штук не продавали, а смекалки или точных знаний, как собрать передатчик, распотрошив какие-нибудь электронные изделия в свободном доступе, ему бы не хватило. В тот момент Сяо Чжань даже пожалел, что работал в горкоме, а не в бюро — там-то ему, может быть, что-нибудь могли подсказать местные технари. Дни за работой, сочинением текстов для отдела и подпольными встречами, приобретавшими всё более глобальный характер, летели чересчур стремительно. Несмотря на то, что Лю Шаоци сказал, что подключиться к эфиру можно было каждые две недели, терять ещё одну половину месяца не хотелось. Хотя казалось бы — каких-то четырнадцать дней по сравнению с четырнадцатью месяцами, что прошли с момента отъезда из Дамэна. Помощь удалось получить неожиданно — сторицей окупилась прозрачность, которой решил придерживаться Сяо Чжань в этом куполе. Стоило заикнуться о необходимой технике, как в течение трёх дней с миру по нитке нашлась и антенна, и модулятор, и усилитель, и даже гарнитура, как у военных. Прочие мелочи пообещали передать после заседания района, в котором проживал Сяо Чжань, и даже предложили помощь с настройкой и ликбезом — роскошь, от которой, конечно, нельзя было отказаться, потому что быть мартышкой с гранатой не хотелось. Если он засветится не там, где нужно, всю лавочку прикроют быстрее, чем он скажет «приветствую» старым знакомым. Оставалась только одна беда — понять, какая частота ему нужна. Тут уж пришлось надеяться только на себя и чудодейственный, проверенный временем способ. Это, однако, было сопряжено с очень даже вероятным риском профукать все усилия, приложенные неравнодушными соратниками, ну и заодно заслужить проклятие со стороны Лю Шаоци. Чудодейственный метод заключался, конечно, в случайном подборе — в половине первого ночи, последовавшей вслед за лекторием, Сяо Чжань уселся перед своей кустарной радиостанцией и стал покручивать время от времени ручку с минимально возможным шагом и оставаясь по три минуты на каждой частоте в надежде, что, если он будет достаточно аккуратным и дотошным, то рано или поздно наткнётся на нужный вариант. Первый час ответом ему была гнетущая тишина, которая прервалась только единожды, но промелькнувшая надежда быстро угасла — голоса были незнакомые, да и диалект чужой. В итоге, дойдя до упора, Сяо Чжань решил крутить в обратную сторону, не особо веря в успех — половина часа быка была практически позади, в таких размытых условиях шансы наткнуться на что-то дельное были объективно мизерными. По этой причине, когда после очередных трёх минут шепелявого молчания Сяо Чжань понизил частоту и услышал: «… поставить ещё раз, я сломаю пластинку, а потом удавлюсь сам» и раздавшийся в ответ на это каркающий смех, сначала не поверил в собственную удачу и затаил дыхание, сделав звук погромче и надавив на наушники. Нет, определённо, этот дурацкий смех тяжело спутать с чем-то ещё. — Товарищи? — расплываясь в улыбке и с замиранием сердца шепнул Сяо Чжань в микрофон. Вместо ответа третий голос сообщил, что «возможно, стоит начинать без зайца» — тогда Сяо Чжань понял, что не щёлкнул тумблером и что его, как следствие, просто никто не услышал. Он нахмурился и потянулся к выключателю, но что-то побудило остаться в тени ещё на несколько секунд и прислушаться. Сомнений быть не могло — голос, предложивший начать, был ему так же хорошо знаком, как голос Лю Шаоци или Ван Ибо, но, в отличие от этих двоих, появление старшего по дому Чжу было несколько неожиданным. — Товарищ Чжу, ваша маменька знает, чем вы промышляете в ночное время? — переключив тумблер, спросил Сяо Чжань и замолчал в ожидании реакции на шутку, но вместо ответа наступила гробовая тишина, которую прервало покашливание Лю Шаоци: — Ты ему сам расскажешь, товарищ Чжу, или отдуваться придётся мне? Вот тогда-то и вскрылось происхождение практически что божественной силы по имени Чжу Цзаньцзинь, который помог Ван Ибо обвести председателя вокруг пальца, по факту предав доверие собственной родительницы. И несмотря на то, что товарищ Чжу был единственным, встречу с кем Сяо Чжань не планировал этим вечером, именно старший по дому занял почти всё эфирное время. Вскрылся не только тот факт, что домоправитель был сыном председателя, но и то, что именно с него началась политика отчуждённости между родителями и детьми, ставшая продолжением демографической стратегии по ограничению рождаемости, успешно проводившейся Республикой задолго до избрания Хэ Цзянь на пост верховного председателя. Чжу Цзаньцзиню было лет восемь, когда товарищу Хэ пришла гениальная идея отдать его на общественное воспитание, иными словами, для лучшего внедрения терапии следовало разорвать последний вид уз, который оставался непобеждённым, — кровное родство. Личный и самый гадкий враг председателя. Это, наверное, стало первой инвестицией Хэ Цзянь в собственное будущее с помощью сына — дивиденды были отличными. Личная жертва председателя и неукоснительное следование идеалам послужили лучшим примером для всей нации. Правда, за кадром осталось то, что, в отличие от остальных детей, так и не вернувшихся к своим родителям, распределённых по совершеннолетии в новые купола, Хэ Цзянь нашла способ прибрать сменившего фамилию Цзаньцзиня к рукам и извлечь из этого новую выгоду. То, что он является для председателя таким же инструментом, как и любой другой житель Республики, Чжу Цзаньцзинь, внезапно вернувшийся к матери, старался не замечать. Он же, по всей видимости, стал первым личным подопытным кроликом Хэ Цзянь в её экспериментах по снятию с таблеток. И хотя до этой радиотрансляции Сяо Чжань знал о том, что отказ от терапии у Чжу Цзаньцзиня произошёл не по собственной воле, он не мог предположить, что на эти муки его обрекла собственная мать. В том, что это было сделано с максимальной жестокостью, Сяо Чжань не сомневался. Но несмотря на все действия Хэ Цзянь, успешно закрывать глаза на жестокое обращение со стороны матери у Чжу Цзаньцзиня получалось практически всю сознательную жизнь — до тех самых пор, пока не случился агент 995. С учётом новых данных Сяо Чжань невольно пожалел несчастного председателя — кажется, проклятая «зараза», гнусный порок, против которого боролась Хэ Цзянь, не обошёл стороной её собственного сына, которого — вопреки или благодаря очевидной и неприкрытой ненависти — ей столько времени удавалось не только удерживать на поводке, но и использовать наилучшим образом для собственной карьеры. Но председатель не была бы собой, если бы и из ситуации с агентом ей не удалось извлечь выгоду. Он-то, допустим, сбежал, но подельники же остались. Более того, выгода была двойной — в частности благодаря тому, что Лю Шаоци и Сяо Чжань не знали о председательском сыне, а Чжу Цзаньцзинь не предполагал, что его друзей накажут параллельно с ним за исчезновение агента. Для начала, как только информация о побеге достигла ушей Хэ Цзянь, она пригласила на ковёр Чжу Цзаньцзиня — ей удалось взять с собственного сына обещание, что он не только не сбежит вслед за агентом, но и станет самым преданным её подчинённым, иначе ручаться за безопасность «заражённого» она не могла. Конечно, подобное предложение она выставила как невероятное великодушие, не забыв упомянуть и о кровном родстве — якобы именно ввиду того факта, что Чжу Цзаньцзинь её сын, она закроет глаза на произошедшее и пойдёт на компромисс, в котором несмотря на формулировку в выигрыше был только один человек. И это явно был не председательский сын. На следующий день аудиенции продолжились — Лю Шаоци без предупреждения сопроводили до горкома, где ему было сказано без прикрас, что за побег агента, которого они испортили вместо того, чтобы подготовить для участия в программе, придётся понести ответственность. Тут, на самом деле, можно даже говорить о тройной выгоде — председатель разлучила сладкую парочку распоясавшихся и слишком вкусивших свободы Лю Шаоци и Сяо Чжаня, при этом ещё и напомнила о силе Собрания простым смертным: заставила оформить всё как арест за неповиновение режиму с эффектным появлением конвоиров прямо посреди заседания райкома, так и не сообщив, за чтó именно забирают Лю Шаоци, — чтобы неповадно было всем. Пусть даже они и попытались выжать из задержания максимум и ввести в игру Ван Ибо, это жалкое трепыхание не могло сравниться с тем, как мастерски разыграла партию сама председатель. Чжу Цзаньцзинь, искренне считавший, что ему повезло малой кровью убедить обычно безжалостную мать оставить в покое агента 995, только спустя время сопоставил всё — во многом благодаря тому, что похожую — максимально выгодную для себя — схему его мать собиралась провернуть и в случае Ван Ибо с Сяо Чжанем, ещё и уверенная в том, что сын ей в этом подсобит. По плану председателя, которая подозревала, что старший инспектор, как и агент 995, выскальзывает из её рук, именно домоправитель должен был сыграть ключевую роль — после визита в Квартиру передать ей все неотправленные отчёты старшего инспектора. К слову, о том, что они существуют, Хэ Цзянь узнала от Чжу Цзаньцзиня. Правда на тот момент, когда он слил эту информацию матери, старший по дому ещё не представлял, как сильно это пригодится ему в будущем. Безусловно, всё могло закончиться плохо — зная о существовании отчётов и колебаниях Ван Ибо, председатель могла бы добыть документы и через службу безопасности, но зачем напрягаться и расширять круг владеющих информацией, если у неё на поводке такая чудесная безотказная собачонка? По всей видимости, Хэ Цзянь собственного сына держала за полного идиота. Как только Сяо Чжань отзвонился на предмет допуска Ван Ибо в Квартиру, председатель начала отсчёт. Журналы позволили бы потом шантажировать не только Сяо Чжаня, но и самого инспектора; иными словами, задел был абсолютно такой же, как в предыдущем случае. Хочешь, чтобы Сяо Чжань прожил долгую счастливую жизнь? Что ж, я могу тебе это пообещать в обмен на небольшую услугу. Чего председатель не ожидала, так это того, что Чжу Цзаньцзинь решит укусить кормившую его руку — окончательное осознание того, каким монстром была его мать, заставило его во второй раз в жизни взбелениться против её власти. Первый раз был как раз тогда, когда он ошибочно решил, что сможет безнаказанно сбежать из-под её контроля и зажить славной жизнью на островах. Кроме того, Чжу Цзаньцзинь почувствовал что-то вроде вины и ответственности — в конце концов, из-за его влюблённости и пустых мечтах о лучшей жизни пострадали и Лю Шаоци с Сяо Чжанем. Он ощущал себя в долгу и намеревался помочь, насколько было в его силах, своим соратникам, оказавшимся в похожей беде. Если бы только у них было больше доверия друг к другу — то, возможно, они бы объединились против председателя куда раньше. Эта мысль ещё не успела толком оформиться в голове старшего по дому, когда он вернулся домой в ночи, добрался до отчётов Ван Ибо и скопировал все документы. А затем, ясно понимая, что, если он ввяжется во всё это, его положению инкогнито придёт конец, до самого утра занимался тем, что переписывал целые куски. Задача была поставлена чётко — перекроить случившиеся события таким образом, чтобы всё было предельно ясно и имелся шанс спасти от председателя хотя бы одного из них. Из текста можно было заключить следующее: Сяо Чжань, возможно, в самом деле влюбился в своего подопечного, но Ван Ибо отнёсся к этому как очередной задаче — если это был единственный путь понять, что происходит вокруг, значит, он продолжит наблюдение и будет действовать по обстоятельствам. А обстоятельства предписывали ему разыгрывать влюблённость в самого страшного нарушителя всея Хуаньци — товарища Сяо. Таким образом, Ван Ибо смог бы остаться при председателе на своих условиях, ещё и сохранив несколько козырей в рукаве. Тем более что в одном из отчётов, написанных самим инспектором, было что-то похожее на ту чушь, под которую собирался замаскировать всё старший по дому. Чжу Цзаньцзинь надеялся, что хотя бы частично попадёт в чужую манеру мышления и облегчит последующий спектакль на ковре у председателя. Но для того, чтобы спектакль удался, Ван Ибо надо было ввести в курс дела; а это было проблематично, потому что, как Чжу Цзаньцзинь неоднократно говорил Сяо Чжаню, он сомневался, что Ван Ибо останется на их стороне, услышав обо всех манипуляциях, которые по факту практиковал именно тот, кому Ван Ибо доверял больше всего, правда, не без помощи Лю Шаоци, его актёрской игры на заседании и дурацкой записочки в самом начале, которые пусть и не дали должного результата, но запустили весь процесс. Однако, ко многому из того, что Чжу Цзаньцзинь поведал тем вечером, старший инспектор оказался готов — про химию он услышал в Квартире, сложил два плюс два и понял, что Сяо Чжань без спроса снял его с терапии. Секретом для него не стало и то, что все с самого начала были в курсе, кто он такой, ведь Лю Шаоци и Сяо Чжань изначально подали его кандидатуру на голосование на очеловечивание под соусом, что избавятся от очередного агента Собрания, вздумавшего сунуть свой любопытный нос в жизнь их коммуны. Хотя в принципе, учитывая внезапное появление и строгую выправку, о том, какого поля ягода Ван Ибо, все поняли бы и без соответствующего анонса. Пожалуй, главным и чуть ли не единственным откровением стала новость о том, чем промышляют по указке председателя не только Сяо Чжань и Лю Шаоци, но и сам Чжу Цзаньцзинь. Момент этот был переломным — Ван Ибо, искренне возмутившийся тем, что его, похоже, дурачили все кто только мог, отказался участвовать в дальнейшем фарсе, и старшему по дому стоило огромных трудов убедить товарища Вана последовать плану, сказав, что Ван Ибо своим упрямством подпишет товарищу Чжу смертный приговор, а затем надавил на сентиментальную часть души старшего инспектора: возможно, Сяо Чжань и повёл себя неправильно, но Чжу Цзаньцзинь мог дать руку на отсечение и поручиться лично — за истинность чувств своего друга. На десерт он оставил практически угрозу — если Ван Ибо позволит этой обиде затмить свой разум и забудет, кто на самом деле является их врагом, возможно, их с Сяо Чжанем пути больше не пересекутся. Неизвестно, чтó из этого подействовало, но старший инспектор прочитал по диагонали «свой» отчёт, а затем, нацепив на себя личину попранной справедливости, отправился в комиссариат и повёл себя на встрече с председателем согласно инструктажу Чжу Цзаньцзиня. Как сразу после продолжительной речи старшего по дому признался Ван Ибо, на встречу он пошёл в полном раздрае, но именно лживые слова, которыми так искусно осы́пала его председатель, и полуправда, которой она отвлекла от скользких вопросов относительно устройства Республики, заставили его следовать стратегии Чжу Цзаньцзиня — выбрать, так сказать, меньшее из зол. И в том, что он поступил правильно, Ван Ибо убедился немногим позднее, когда увидел, как председатель всеми силами пыталась не дать им встретиться и в каких условиях перевозили Сяо Чжаня. Конечно, что он — не что иное, как меньшее из зол, услышать Сяо Чжаню было неприятно. Пока он думал, что объяснение им только предстоит, получалось, что не только Ван Ибо, но и всем остальным было уже давно известно истинное положение дел в их истории. Иными словами, момент с пылкими признаниями и обоюдными извинениями, о которых он столько раз читал в художественной литературе, был упущен. К такому разоблачению Сяо Чжань не был готов — на долю секунды возникло ощущение, что Чжу Цзаньцзинь украл у него возможность объясниться лично. Как и уничтожил возможность признаться Ван Ибо в чувствах, хотя, конечно, стоило сделать это ещё тогда в Квартире. Но в тот момент Сяо Чжань думал, что у них ещё столько времени — успеется. Но, получается, не успелось — сейчас как будто бы было поздно. Нет, безусловно, смелость Чжу Цзаньцзиня была достойна похвалы — в обмен на то, чтобы Ван Ибо остался на их стороне и, как бы это сказать, на стороне Сяо Чжаня, он пожертвовал своей тайной, которую оберегал столько времени. В самом деле, винить следовало только себя, а никак не старшего по дому — ведь именно своевременная и адекватная подача информации и амбициозный план, претворённый в жизнь по большей части его силами в одиночку, спасли их всех. От последовавшего обмена репликами и нахлынувших мыслей показалось, словно между ним и Ван Ибо есть некоторая натянутость. По письмам это невозможно было заметить ввиду шифровок и сухого изложения фактов — кто, где, когда и что успел сделать. Радиоконференция же стала первым за долгое время случаем, когда Сяо Чжань имел возможность услышать голос Ван Ибо, обращённый именно к нему, пусть и в присутствии других людей. Возможно, дурацкая «зазноба» была всего лишь дружеской издёвкой, чтобы привлечь внимание Сяо Чжаня. Потому что в чужом тоне после того, как Сяо Чжань включил микрофон и влез в их вещание, разбередив множество душевных ран, не обнаружилось никаких других эмоций, кроме строгости и желания поскорее расставить все точки над «i» и закрыть уже тему. А ведь до этого момента их беседа, очевидно, была наполнена смехом и дружескими шпильками. Сяо Чжаню на секунду показалось, что он был лишним и своим появлением только доставил всем неудобств — должно быть, слишком долго оставался изолированным от них всех. В голову пришла совсем гадкая мысль — у Ван Ибо за этот год с лишним появилось гораздо больше общих воспоминаний и тем для бесед со всеми остальными, чем с ним, но развить её не получилось — Чжу Цзаньцзинь ещё раз извинился за лирическое отступление, которое увело их от первоначальной темы. Стало очевидно, что объяснения не планировалось. По крайней мере не в тот вечер. Кто же знал, что безобидная шутка Сяо Чжаня резанёт сразу по больному? Ван Ибо — снова этим своим деловым тоном — предложил вернуться к оригинальной повестке, насколько это возможно за оставшееся время и с учётом подключения Сяо Чжаня. От этого комментария в очередной раз стало не по себе, но, как выяснилось двумя минутами позднее, в виду имелось явно не то, что он кому-то помешал своим присутствием, а нечто грандиозное, и несмотря на то, что никто не сомневался, что Сяо Чжань согласится в этом участвовать, ему всё же предоставили право отказаться — потому как если и было что-то, чему их научила председатель, так это тому, что решать за других — не лучшая способность человека. В принципе, именно к тривиальному концепту свободы выбора и требованию большей прозрачности со стороны Собрания можно было свести то, что в ту ночь, после того как четверо друзей — ну или кем они там друг другу приходятся — наконец собрались вместе, пусть и в заочном формате, было обозначено главной целью их деятельности. Звучало всё очень амбициозно и оттого выглядело опасным и нереалистичным; и лишь это постоянное ощущение опасности вытеснило из его сознания тревоги относительно их с Ван Ибо ситуации. Как и завещало Собрание, им давно уже стоило поставить общественное над личным, хотя и не сказать, что общественность их об этом просила. Но, как бы там ни было, пришло время раскидистому древу личных и профессиональных контактов каждого из них расцвести и через пару лет принести плоды — прямиком к пышному столу председателя по случаю двадцатипятилетия Устава.◎
Приложив недюжинные усилия, Сяо Чжань отлепляется от транспаранта. Пожалуй, следует немного успокоиться — он не даст волнениям по поводу того, что ещё даже не произошло, украсть у него последний спокойный вечер. Хотя о каком спокойствии идёт? Вся его жизнь — умопомрачительно беспокойна, но ведь так и должно быть, разве нет? Усмехнувшись себе под нос, Сяо Чжань проверяет краску пальцем — высохла — и увлёкшись продолжает скользить по шероховатому рельефу в нижней части холста. Всё-таки, те несколько лет, что он делал умное лицо за кульманом в Дамэне, травмировали его в художественном смысле — абстракция, вышедшая из-под его мастихина, в самом деле отдалённо напоминает выходившие из-под его карандаша странные композиции из взгромоздившихся друг на друга окружностей, сцепившихся параллелограммов и треугольников. Только теперь вместо фигур переплетаются между собой смачные мазки тёмных, густых цветов. Сяо Чжань, улыбаясь сам себе, переводит взгляд на «красный уголок» в другой части комнаты. Встречаясь глазами с председателем на плакате-портрете, который является центральной точкой этого алтаря, он приподнимает бровь и довольно хмыкает. Ох, видела бы она, для каких нужд использует Сяо Чжань её «подарочек»! Но не думала же она, что он будет за этим этюдником на досуге ваять её портреты? Хэ Цзянь — явно не та персона, чьё лицо ему хочется написать собственной рукой, хотя порой кажется, что он так часто видит её вокруг — по телевидению, на улицах, в залах заседаний, в парадной и даже собственной комнате, что уж её-то портрет смог бы осилить на раз-два даже с завязанными глазами. И наоборот, лицо человека, что время от времени мелькал неподвижным картинкой за плечом Хэ Цзянь в репортажах, которых стало катастрофически мало ввиду всей этой юбилейной кутерьмы, и чей портрет Сяо Чжань несколько тщетных раз пытался создать, словно превращался в истёршийся мираж, стоило взяться за кисть. Он выдавливает на деревянную палитру чуть ли не треть тюбика кармина и столько же жёлтого пигмента и методично мешает краски до тех пор, пока из них не получается ярко-красный цвет, слегка ближе к оранжевому. Как и всегда в момент смешения красок, Сяо Чжань позволяет себе краткую улыбку — кто-нибудь, глядя на то, как видоизменяются два цвета, превращаясь в нечто новое, точно сказал бы, какой же всё-таки обман эта живопись. Монотонный процесс выполняет главную цель — успокаивает разбушевавшиеся нервы, гипнотизирует своей размеренностью и тягучестью. Но ещё больше завораживает дальнейшее — Сяо Чжань лениво переносит ярко-красный пигмент на верхнюю кромку холста, пока что не утруждаясь тем, чтобы как-то выровнять получившийся рельеф. Когда весь верх — ярко-красная баррикада — оказывается заполнен, Сяо Чжань берётся за широкую плоскую кисть и начинает резкими движениями тянуть алый пигмент вниз, придерживаясь исключительно вертикального направления — штрихи проливного кровавого дождя заполняют теперь треть поверхности. Когда вся краска распределена, Сяо Чжань на автомате ещё пару раз скребёт по картине сухой кистью, а затем, по привычке спрятав одну руку в кармане брюк, на всякий случай сверяется с лежащим рядом с палитрой листком бумаги. Щурит глаза, чтобы увидеть общую тональность оригинала, отходит на пару метров назад и смотрит издалека на получающуюся абстракцию «по мотивам». Вернувшись к мольберту, Сяо Чжань выдавливает новую краску и замешивает новый цвет. Прежде, чем перевернуть картину, он несколько секунд любуется получившимся на палитре тёмно-коричневым, который на самом деле — смесь красного, синего и капельки жёлтого.◎
Сжимая транспарант в руке, чувствуя, как ладони предательски потеют и шумит кровь в ушах, Сяо Чжань ещё на последнем пролёте пытается рассмотреть собравшихся внизу у будки вахтёра — для участия в параде ещё рановато, поэтому ему жизненно необходимо увидеть безразличие, привычно застывшее на лицах. По закону подлости все стоят к нему спиной. С последней ступеньки Сяо Чжань чуть ли не спрыгивает, чтобы увидеть лица, поскорее вслушаться в разговоры и убедиться — кажется, за ночь ничего ужасного не произошло; кроме утренних приветствий, вежливого обмена поздравлениями по случаю двадцатипятилетия у жителей больше нет поводов для обсуждений. Причины нахождения в парадной оказываются просты — многие уже закончили завтрак и принесли контейнеры на переработку заранее, чтобы не возиться с ними, когда настанет время участвовать в построении, — многие простые смертные, в отличие от Сяо Чжаня и счастливчиков с транспарантами, понесут портреты председателя и самодельные патриотические плакаты. Появление Сяо Чжаня не остаётся незамеченным — кто-то кивает, кто-то чинно приветствует: — Товарищ Сяо, доброго дня двадцатипятилетия Устава! Несколько человек смотрят на транспарант в его руках: — Снова в счастливчиках, товарищ? Что в этом году подготовили? Можно было бы сказать, что это секрет, но, возможно, это его шанс провести маленькую репетицию; он разворачивает транспарант изречением к зрителям и изучает, как меняются выражения на лицах. Единственное искусство, которое следует запретить, — ложь. — Что ж, с этим тяжело не согласиться. — В самом деле — истина глаголет лишь устами Собрания. Наверное, зря он переживает относительно заменённых надписей; как говорится, на воре и шапка горит. Люди, которые не работали с оригиналами текстов, вряд ли заметят подвох. Впрочем, даже те, кто имели дело с лозунгами этого года, едва ли помнят все тексты до единого, чтобы смело заявить, что такого не планировалось в программе. Распрощавшись с соседями и приободрившись, Сяо Чжань устремляется в горком. Оттуда начнётся шествие, которое затем двинется по главным артериям города, собирая по районам участвующих жителей, приветствуя и раздавая ограниченные издания Цитатника тем, кто не попал в колонну и смотрит парад у ограждений. Кульминация празднования состоится на главной площади, где специально установлен мощный проектор, чтобы передавать речь Хэ Цзянь и прочих политиков в прямом эфире. Она же будет дублироваться через громкоговорители на улицах города и в общежитиях. В городском комитете Сяо Чжань не в силах перебороть любопытство — проходится по коридору, заглядывает мельком в комнаты. В отличие от общежития, здесь царит куда большее оживление и даже некоторый галдёж, но всё абсолютно предсказуемо в рамках масштабных празднований. На месте не только рядовые служащие, в сборе также всё начальство. Сотрудники проверяют пуговицы на рубашках и манжетах и, если уже успели отстоять очередь в специальный отдел, накидывают парадные кители. Те, кто могут похвастаться наградами, получают их вместе с пиджаками; председатель городского комитета, встав перед зеркалом, с важным видом прикрепляет орденские колодки. Сяо Чжань оставляет свой транспарант у стола, занимает очередь, не прекращая вслушиваться в редкие разговоры и следит за происходящим — по коридору мимоходом проносят штандарт; его уже раскрыли, но не разгладили бархат — ткань некрасиво топорщится и выглядит чуть светлее основного красного цвета. Сяо Чжань немного напрягается, не успев прочитать полностью надпись, разглядев только «Республику», вышитую золотыми нитями. Этот фрагмент у них общий с «нормальным» штандартами, которых всего-то штуки три от силы; один из них точно ушёл в столицу, где ещё два — загадка. Пока что. Спустя какое-то время — Сяо Чжань как раз накидывает на себя тёмно-зелёный китель — на улицах вместо утренних новостных сводов начинают звучать бравурные патриотические песни. На секунду выглянув в окно, он видит, что к ограждениям уже подтягиваются жители; они сжимают в руках флажки или держат маленькие плакаты. У подножия горкома стоят грузовые автомобили с подарками для зрителей, не попавших в колонну, — цитатники будут раздавать прямо во время шествования. Короткий взгляд на часы; Сяо Чжань, отсчитывая секунды, поворачивается обратно к зеркалу; на него угрюмо смотрят в ответ тёмные глаза на бледном, как будто восковом лице, руки немного подрагивают — кажется, от его пристального внимания они начинают дрожать сильнее. За спиной несколько коллег сидят за столами и просто ждут. Через сто сорок одну секунду начнётся главная и предкульминационная часть их в чём-то наивного плана. За то время, что они над ним работали, Сяо Чжань не раз думал, что им подозрительно везёт; нет, случались и какие-то эксцессы, но в итоге их силами всё было решаемо. В голове его, как и много раз до этого, всплывают слова про песочницу, где они барахтаются, словно непослушные дети; Хэ Цзянь чуть ли не с самого их знакомства действительно виделась ему всевидящим взрослым — наверное, в таком впечатлении виноваты её бесконечные метафоры. И всё же — неужели можно настолько быть ослеплённой собой и этим поверхностным благополучием, что то, чем они занимаются, прошло мимо её внимания? Это было бы так в её стиле — позволить всей шайке отрастить крылья, чтобы ещё до того, как они сумеют взлететь, оборвать их одним движением. Сяо Чжань приподнимает правую руку и следит за ходом секундной стрелки — три, два, глубокий вдох. — Время строиться, — громко оповещает он и выходит из кабинета. Что-то подобное происходит в этот момент и в других точках их необъятной Республики.◎
Даже когда идёт дождь, птица, у которой есть путь, не перестанет лететь. Даже когда выпал снег, олень, у которого есть путь, поднимается в гору. Даже если цель далеко, улитка, у которой есть путь, продолжает ползти. Даже если кажется, что не пройти, лосось, у которого есть путь, против потока плывёт. Даже когда бушует тайфун, но есть место, где тебя ждут, в маленькой лодке, зовущейся жизнь, не бойся выйти в открытое море¹.
Пройдено уже с двадцаток кварталов; идущие в первом ряду держат в руках огромную растяжку шириной во всю улицу, маршрут построен по главным артериям города так, чтобы не приходилось сужаться. Во втором ряду четверо держат опоры огромного штандарта. Сяо Чжань на секунду воображает, как вся колонна выглядит с высоты птичьего полёта, — однообразная людская масса, задача которой быть не отвлекающим внимание фоном для ярких пятен пропаганды. При приближении к очередному перекрёстку Сяо Чжань пробегается глазами по стоящим в первых рядах людям, отмечает знакомые лица; чтобы сдержать улыбку, он поднимает взгляд и пробегается по лозунгам. Ему не нужно читать их полностью, по первым иероглифам он понимает, какая текстовка размещена на транспаранте. Красное знамя Республики ведёт к освобождению. Бедный знанием беден духом. Правильная песня — мощное оружие для воспитания идей. Впервые за долгое время он испытывает удовольствие относительно своей работы в Отделе агитации — большая часть из них написаны его собственной рукой и на первый взгляд действительно соответствуют всему, чему учит их Собрание. Сяо Чжань, как никто другой, знает, что эти яркие надписи будут мозолить глаза гражданам достаточное время, чтобы засесть в их головах, им просто останется обратить их значение на полярное. Раз уж Хэ Цзянь считает, что слово — главный инструмент Республики, то нет никаких причин не доверять ей именно в этом вопросе. Демонстрации — настоящее испытание для каждого из них; к горкому они приходят только через два часа. На площади сооружено подобие сцены с огромным светоотражающим экраном в центре. Безмолвно крутящиеся патриотические ролики были видны издалека. На сцене суетятся техники; громкоговорители, в течение всего марша обеспечивавшие им песенный аккомпанемент, крякают напоследок и временно затихают. Подошвы Сяо Чжаня горят несмотря на медленный шаг, спина тоже ноет, но передохнуть не удастся ещё какое-то время; президиум занимают исключительно высокопоставленные представители городского комитета и несколько приглашённых сотрудников областной управы — в рамках мероприятий их раскидали по всем крупным узлам региона. Сяо Чжань — не обладающий особыми талантами и заслугами секретарь; пока происходит реорганизация колонны из-за покинувшей первые ряды верхушки, он смещается в первые ряды, вытягивает шею и облизывает губы, когда скользит взглядом по золотым иероглифам. 自由共和國. Даже если у них ничего не получится, даже если они сами вместо свободы добьются лишь обвинений в предательстве, видеть последствия их полночных трудов здесь и сейчас доставляет невероятное удовольствие и вселяет надежду. Сяо Чжань размышляет об этом, неподвижно стоя в человеческом муравейнике, до тех пор, пока на проекторе не начинают передавать изображение — по факту это обыкновенная телевизионная трансляция из столичного купола, просто выведенная проектором на огромное полотно для всеобщего просмотра. Хотя, если задуматься, просмотр был бы куда более всеобщим, если бы их посадили в столовых или в парадных общежитий, — Сяо Чжань сомневается, что людям, замыкающим колонну, вообще видно хоть что-нибудь из происходящего на сцене. Вероятно, пришлось пожертвовать этим ради создания ощущения причастности к чему-то монументальному — подобное впечатление точно есть. У Сяо Чжаня даже больше, чем у кого-либо из присутствующих. Камера медленно скользит по чиновничьему аппарату, собравшемуся в зале торжественных заседаний Собрания; праздничные мундиры сплошь заполнены правительственным наградами — ни дать ни взять самые достойные члены их общества. Кто-то затягивает кричалку. В небо поднимется алое знамя — Славься, Республика, гордая нами! Сяо Чжань едва не закатывает глаза; бойко шевеля губами, он вперяется в изображение на экране. Хэ Цзянь сидит по центру и являет собой образец собранности и строгости; хотя это всего лишь видео, Сяо Чжаню кажется, что председатель находится непосредственно перед ними на площади, слышит их патриотические крики и сдержанно улыбается именно им. Её идеальная осанка и царственное выражение лица, в котором безошибочно читается могущество и покровительство, давят на нервы. Выход нарядного человека, выполняющего сегодня роль церемониймейстера, к центральной трибуне ознаменует тождественное всереспубликанское открытие церемонии празднования 25-летия. Запускают официальный гимн, после чего слово переходит представителям высшего эшелона власти. Сяо Чжань мало вслушивается в доклады политиков — он уже видел большую часть их текстов, а некоторые правил столько раз, что мог бы и сам сейчас рассказать у трибуны. Жизнь в Республике, как и всегда, славится достатком, равенством возможностей, небывало высокими экономическими показателями и властью народных масс. Всё это, конечно, является возможным исключительно благодаря глубокому идеологическому просвещению. Скука относительно происходящего смешивается с возбуждением и предчувствием множества событий — в особенности, когда ради разнообразия оператор показывает не только политика, оккупировавшего в данный момент трибуну, а проходится по сидящим в зале. Отыскать нужное во время таких пролётов камеры не составляет труда; представители правоохранительных органов занимают центральный — и по совместительству самый большой — сектор и отличаются от остальных другого вида формой. Несмотря на то, что всем им в худшем случае в скором времени предстоит весьма тесное знакомство с силовыми структурами, Сяо Чжань не может не получать своего рода эстетическое удовольствие, представляя товарища Вана в строгом облачении сотрудника комиссариата — разглядеть его среди сотни его коллег, увы, не представляется возможным. Воображение, подпитываемое душевной взвинченностью, никто не сдерживает — подобный побег от реальности позволяет абстрагироваться от текстов политиков. Но даже если бы кто-то решил посмотреть на Сяо Чжаня сейчас, то вряд ли бы обнаружил что-то странное в этом блаженном выражении лица, немного остекленевшем взгляде и приоткрытых губах с едва заметно играющей на них улыбкой. Абсолютное соответствие тому пиетету, с которым следует слушать речи с главной трибуны Республики. Тем не менее, картинки, которые подсовывает вновь распоясавшаяся фантазия, мало соответствуют тому, что показывает экран. И без того стоявший как вкопанный Сяо Чжань, кажется, вовсе перестаёт дышать из-за своих видений, которые ему, увы, вряд ли предстоит реализовать. Да и, откровенно говоря, он уже сам не знает — хочет ли он этого? Улыбка от этой мысли меркнет немедленно. Сяо Чжань действительно не знает, чтó мог бы сказать Ван Ибо при личной встрече, — они никогда не оставались наедине ни разу в радиоэфирах, всегда присутствовал кто-то ещё, а после того разбирательства никогда не было случая вернуться к обсуждению чего-то менее глобального, чем текущая задача. Собственно, Сяо Чжаню казалось, что всё, что их объединяет спустя столько лет, — глобальная миссия, которой Ван Ибо, без преувеличения будет сказано, отдался всецело. У бывшего старшего инспектора вообще завидное умение посвящать себя конкретной цели — с такой же самоотдачей он злился на недоговаривающего Сяо Чжаня, громил собственную квартиру, учил дурацкую песню, отдирая обои, или плясал на свадьбе гражданки Цюй и товарища Чэнь. Не то чтобы Сяо Чжаню это качество не нравилось, наоборот — это одна их тех сторон, что привлекла его в чужой натуре. Как и умение быстро подстраиваться под новые обстоятельства и двигаться дальше. Увы, сам Сяо Чжань такими навыками не обладает, но зато может по-прежнему умело врать, нравиться людям, чтобы расширять их сеть полезных контактов, писать достойные тексты и быть отличным исполнителем. Это, очевидно, как раз те причины, по которым его включили в команду. А вот причины, по которым он в этом участвовал, были не так ясны; Сяо Чжань фыркает себе под нос и тут же озирается — умеет же он выбрать время для подобных размышлений. Хотя если это помогает отвлечься от бесконечных и однообразных по своей глубокой сути речей, то почему бы и нет? Так как, несмотря на то что сейчас миллионы людей по всей стране держат транспаранты с неправильными текстами, написанными его руками и отпечатанными благодаря тому, что именно его силами они вышли на сотрудников полиграфического комплекса и главу области, у Сяо Чжаня нет внятного объяснения своего участия в подобном. Одно дело верховодить небольшим кружком любителей искусства, вяло и по-детски сопротивляясь давлению председателя, но совершенно другое — перейти на уровень всей Республики. Да, он неоднократно позволял себе едкие и пафосные замечания о лживости Собрания, в какой-то мере призывал к активному сопротивлению, но никогда не обманывался на свой счёт — вне зависимости от результата его судьба всегда находилась исключительно в руках Хэ Цзянь. Он мог бы сбежать; эта мысль много раз приходила ему в голову, но всегда казалось, что он просто не имеет на это морального права — человек, который, зная всё, продолжает дурить голову всей стране, не заслуживает свободы. Да и как он мог бросить их несчастную коммуну в Дамэне, ставшую для него такой отдушиной, оплотом человечности в давно позабывшей о таком слове Республике? Как бросить немногочисленных друзей и его, задавшегося идеей рассказать правду? Сяо Чжань немного завидует Чжу Цзаньцзиню — сегодня вечером тот уже будет на островах; старшего по дому здесь всё равно по факту мало что держало. К тому же обезопасить председательского сына было одним из самых важных пунктов, обеспечивающих наличие запасного плана. В том, что Хэ Цзянь сможет действовать безжалостно и подавить любой бунт в рекордные сроки и любой ценой, никто из них не сомневается — они изначально знали, на что идут. Потому, если у них не получится встряска изнутри, придётся искать помощи извне — в случае их провала Чжу Цзаньцзинь даст интервью зарубежным СМИ. А вот что будет с ними, рассуждать никогда не хотелось. А сейчас просто не получается; поток невесёлых мыслей прерывают аплодисменты и переход к главной части празднования юбилея — выступление председателя. Сяо Чжань поднимает глаза к своему штендеру, проверяет отдёрнутый краешек, чтобы быстро сменить надпись; он знает, что сейчас многие из стоящих за его спиной делают такое же действие — всё должно пройти по высшему разряду. Идея со сменой надписей пришла Сяо Чжаню, когда он читал текст обращения председателя. Момент этот в её речи должен стать кульминационным — настолько же, насколько чтение речи было таковым для Сяо Чжаня. Когда он увидел написанное, то не поверил собственным глазам — у Хэ Цзянь, очевидно, помутился рассудок. И эту догадку лишь подтвердил тот факт, что она немедленно приняла идею с двойными плакатами и утвердила надпись, хотя предложенный текст, на взгляд Сяо Чжаня, противоречил «естественным» порядкам их общества, которые столько лет насаждались Собранием. — Уважаемые граждане Республики! Позвольте поздравить вас со светлым днём двадцатипятилетия годовщины принятия Устава. Это небольшой срок, но в течение этой четверти нам удалось наметить и неуклонно следовать по пути развития человеческой самостоятельности и сознательности. Это праздник каждого из вас, дорогие соотечественники! Хэ Цзянь изящно хлопает, но сдержанность её хлопков немедленно тонет в залпе аплодисментов — действие председателя зеркалят не только в Дамэне — рёв из колонок над их головами оглушает, но и в Яолане. Сяо Чжань, который не хлопает ввиду транспаранта, зажатого в потеющих ладонях, думает, что шанс того, что у него разовьётся глухота к концу мероприятия, весьма реален. Наконец председатель поднимает правую руку, призывая к тишине, и продолжает речь, высоко подняв голову: — Но несмотря на столь знаменательный повод моего выступления, свою речь я хочу начать с неприятного признания, — она выдерживает театральную паузу, выпрямляясь ещё больше и хватаясь руками за бортики трибуны. — Сейчас, когда слово доверено мне и я стою перед вами после блестящих выступлений, меня посещают нескромные мысли о невыгодном положении, в котором я оказалась. Ведь Собрание всегда довольствовалось вашим безграничным доверием и оправдывало возложенную народом ответственность каждым своим словом и действием. Потому я спрашиваю себя — существует ли сейчас что-то, что следует сделать или сказать верховному председателю после докладов ярчайших представителей Республики, ежедневно обеспечивающих функционирование нашей Родины? Что нового я могу предложить своим товарищам, ежедневно совершающим идеологический подвиг, взращивающим и отстаивающим глубокую общественную философию, на которой зиждется наше существование? Увы, мне не хотелось бы повторять отрывки из уже прозвучавших речей, подытоживая наши и ваши заслуги. Поэтому для начала я хочу говорить не от лица Собрания; я, воспользовавшись положением, буду говорить от себя лично. Надеюсь, вы простите мне эту самонадеянность и дерзость, — председатель, замерев с невероятно напряжённым лицом, вновь делает паузу, позволяя слушателям и зрителям стройно рассыпаться в аплодисментах. — Первое, что собирается сказать простая женщина, рядовая гражданка Республики по имени Хэ Цзянь, это то, что утверждение, будто именно Устав, который она писала ночами ещё до того, как стала верховным председателем, является опорой нашего общества, — ложь. А ложь, как вы все знаете, следует искоренять. Вздох в колонках раздаётся одновременно со вздохом всех присутствующих в Яолане, но Хэ Цзянь не прерывается ни на секунду. — Считается, что в Уставе содержатся предписания тех качеств, которые вы должны воспитать в себе. Но это не так; сначала были именно вы, а потом уже появился Устав. Ещё до того, как мы начали отсчитывать годы жизни Устава, я удивлялась искренности ваших порывов по отношению к Республике, проистекающей не из заветов какого-то документа, которому сегодня исполнилось четверть века, а другой искренности — рождённой и взращённой глубоко в ваших сердцах, которую невозможно воспитать никоим образом, если её нет изначально. Я наблюдала за каждым из вас, я наблюдала за Хэ Цзянь. Сравнивала. Анализировала. И результатом этих действий стал Устав. Этот труд лишь описывает те ваши качества, которые я хотела воспитать в себе, впитать, присвоить. Обобщает требования, которые вы предъявляете к себе и которым я подчинила своё существование. Углубляет стремления, что вы храните в душе. Тот факт, что и по сей день мы придерживаемся написанных двадцать пять лет назад… нет, не истин, а исключительно наблюдений — моих за вами — говорит, что именно народ является настоящей опорой Республики. Перед порцией новых аплодисментов Сяо Чжань слышит отчётливые вздохи и всхлипывания и не может не думать о том, какой силой обладает пропаганда, если, даже находясь на терапии, люди приходят в полуэкстатическое состояние. Хотя возможно, в их состоянии только подобные речи и способны вызвать хоть какие-то чувства. — Второе, что я хотела бы вам сказать лично, это спасибо. Я много раз думала, может ли Хэ Цзянь жить бок о бок со столь сознательными, прекрасными во всех смыслах представителями человеческого рода, чей образ послужил вдохновением при написании Устава? Могут ли её помыслы считаться столь же чистыми? Но однажды я получила ответ на все мои сомнения и тревоги. Ответ, в котором, учитывая вашу искренность, я не сомневалась ни секунды. Произошло это в день, когда народ сделал свой выбор и превратил рядовую гражданку Хэ Цзянь в своего представителя. Эту великую ценность — народную веру в меня, как представителя Собрания, я буду защищать всю свою жизнь. Существует громкое утверждение, что в жизни любого человека есть две вещи, которые не выбирают, — родители и родина. Но наша история показывает, что утверждение это громкое лишь в своей ошибочности, потому что в Республике именно вы определили то, какой будет ваша родина, став примерами для создания Устава. Что касается родителей, вы знаете, каких успехов мы достигли в этом вопросе, что неизменно становился камнем преткновения на пути к процветанию. Но сегодня я хочу открыть этот вопрос вновь, потому что думаю, что родителя можно выбрать — вы сделали это в тот же день, когда утвердили простую гражданку Хэ Цзянь на пост верховного председателя. Поэтому третье, что я хочу сказать, — принести вам свои извинения. Я долгое время избегала этого слова, веря, что только так мы придём к полноценному товариществу и равенству, но сегодня я готова принять всю ответственность. Ответственность не только как верховный председатель, но как женщина, как ваша мать. — Сменить лозунги, — гремит голос церемониймейстера, от этого крика сердце моментально пускается вскачь, кто-то начинает плакать в припадке. Сяо Чжань — несмотря на настоящую эмоциональную бурю внутри — с деловитым видом опускает транспарант, вытягивает дрожащую руку и дёргает за краешек, чтобы присоединиться к трескучему оркестру отлепляющейся клейкой основы. Краем глаза он следит, как камера показывает сменившиеся плакаты в Дамэне — на всех красуется одна и та же надпись. Хэ Цзянь — матерь всея Республики. Было бы интересно услышать, чтó на это скажут остальные представители Собрания, потому что Хэ Цзянь вряд ли поставила их в известность, что собирается стать неким подобием мифа во плоти. Но думать об этом некогда, на фоне всхлипываний натур, по чистой ошибке фармацевтики оказавшихся чувствительными, раздаются первые испуганные вскрики, мало связанные с экстазом. Подняв глаза на собственный штендер, Сяо Чжань изображает удивление и непонимание. Матерь Республики с отравленным млеком, такая надпись досталась ему. Под скандирование, которое начинается в Дамэне, но которое так и не подхватывают в Яолане, Сяо Чжань оборачивается и неспешно разглядывает своё собственное творчество, которое вызывает неподдельный ужас у его сограждан. Страна брошенных детей. Мать, презревшая родного сына, не может быть матерью Республике. Народ, вскормленный ядовитыми лугами междуречья. Среди того, что он успевает рассмотреть над головами застывших в ужасе граждан, нет ни одного «правильного» плаката, но везде в той или иной мере присутствует Хэ Цзянь и её любимые детско-родительские метафоры. В Дамэне вещает председатель — за гулом и ропотом тысячи голосов Яоланя Сяо Чжань уже даже не вслушивается в её речь. Он высматривает представителей власти, периодически оглядывается на экран и делает ставки, которые последнее время они обсуждали на каждом сеансе радиосвязи, — прервут ли её выступление звонком с известиями о том, что происходит во всех куполах, кроме столичного? Вероятно, Сяо Чжань не единственный, кто не может сосредоточиться на словах, льющихся из колонок; все растеряны, сбиты с толку, даже не расступаются, когда в толпу быстрым шагом вторгаются сотрудники комиссариата. Настоящая кутерьма наступает, когда кто-то решает бросить транспарант себе под ноги и пытается сбежать — это действие моментально приводит в броуновское движение всю колонну. Люди бросают транспаранты, как ошпаренные; больше всего Сяо Чжаню жалко падающий на землю бархатный штандарт — находясь близко к первым рядам, он видит, как бархатную ткань топчут в панике десятки ног. Сяо Чжань не сопротивляется и, причитая, что он ни в чём не виноват, позволяет себя увести одному из сотрудников. Он чётко следует плану, зная, что его вскоре отпустят — понятно, что плакаты печатали не они, какой может быть спрос с рядовых граждан? Инцидент же не единичный, а республиканского масштаба и требует глобального расследования. Пока задержанные ждут своей участи, наблюдая за постепенно успокаивающимся мельтешением, речь Хэ Цзянь выключают, объявляя о введении комендантского часа и призывая цивилизованно проследовать по месту жительства. Для задержанных пригоняют несколько микроавтобусов. Сяо Чжань, обернувшись к мутному заднему стеклу машины, в которой он оказывается вместе с пятью представителями невинного народа, видит, как гаснет проектор, и надеется, что никто не заметит его улыбки. Всё случается так, как они и планировали: через пару часов Сяо Чжань уже в общежитии — слушает экстренно запущенные «золотые» лектории, призванные отвлечь и заглушить возникшее народное недоумение. Но, возможно, настоящее недоумение ещё даже не начиналось.