Мало ли кто прошит тобою насквозь

— Нет, эти стулья ужасны, — отрезает Курт, поджимая губы и приподнимая носик. — Малыш, ты капризничаешь, — замечает Блейн, даже не пытаясь подавить в голосе нежность, что неизменно появляется, когда он говорит с Куртом или о Курте. — Я знаю, но люди, вообще-то, женятся только раз и навсегда. Так что я хочу, чтобы наша свадьба была идеальна, а она скидывает мне какие-то отвратительные стулья! — громко фыркает тот, откладывая в сторону планшет с фотографиями от их организатора, и складывая руки на груди. — Она будет идеальна, потому что там будем мы с тобой. — Ты просто подлизываешься, — немного щурится Курт. — И хочешь, чтобы я поскорее закончил со стульями. — Даже не стану спорить. Потому что меня и моего восхитительного жениха ждет наша спальня, а мы тут трахаемся со стульями. К тому же, я знаю, что ты все равно выберешь все правильно. — А может быть, тебе стоило бы помочь мне? — в голосе Курта снова проскальзывают капризные нотки, и Блейн знает, что это все еще его маленькая, крошечная такая месть за все те годы, что Блейн трепал ему нервы. Он все ему простил. Хотя простил, наверное, не слишком правильное слово. Курт и не хранил обиды в сердце, вопреки всем доводам разума. Курт, его совершенный мальчик, его ангел, ничего достоверно не зная, просто брал и верил Блейну и в Блейна, когда никто другой никогда этого не делал. Пока Блейн боролся с жизненными обстоятельствами, пока пытался принять себя и понять, что он — не проклятие в жизни Курта, сам Курт просто ждал его. Доверял. И любил. Блейна никто никогда не любил так, как Курт. И никогда не полюбит. Только благодаря этой чистой, огромной, настоящей неподдельной любви, у которой не было ни выгоды, ни оснований, Блейн выбрался из болота лжи, в которое был погружен, и смог стать честным с собой и людьми. Он был таким глупым, примитивным, таким жалким, когда пытался играть чужие роли в угоду отцу, социуму, родственниками и какому-то метафорическому «будущему», которого он сам ведь никогда не хотел. А потом он встретил Курта. Этот чистый свет, который, впрочем, сводил его с ума своей сексуальностью, помог Блейну, спас его во всех смыслах этого слова. Он помог ему избавиться не только от оков чужого мнения, но и от пагубной зависимости от порошка и колес, которыми он регулярно закидывался на каждой вечеринке, чтобы забыться, чтобы не думать, чтобы делать вид, что девушки рядом с ним хотя бы не вызывают отвращения. Были десятки нелицеприятных страниц в биографии Блейна, о которых Курт не имел понятия, и все равно каким-то образом умудрялся лечить и спасать его. Своей искренностью. Своей нежностью. Своими большими глазами, что смотрели на Блейна так, словно он чего-то стоит. — Давай пойдем завтра в мебельный и выберем самые красивые. Хорошо? Купим сотню этих стульев и потом просто выбросим их. — Ты серьезно? — Курт смеется, поднимается со стула и садится на колени Блейна, который с готовностью тут же обнимает его за талию. — Что угодно для тебя, детка, ты же знаешь. — Твой отец будет не в восторге. — Как будто у него кто-то будет спрашивать. Пусть радуется, что мы вообще позвали его на свадьбу. — Ты слишком строг, Блейн. — Это потому что он тебе нравится, — фыркает теперь уже Блейн, но улыбается, прижимаясь носом к щечке Курта. — И потому что ему нравишься ты. Хотя я не представляю, кому ты вообще можешь не понравиться. Потому что ты совершенство. — Блейн… — тянет Курт, который все еще немного смущается от комплиментов, даже если Блейн говорит их ему каждый божий день, десятками, а то и сотнями. — Совершенство, детка, и даже не спорь. — А иначе что? В голосе Курта скользят игривые нотки, он крепче обнимает Блейна за шею, потому что уже знает, что в следующую секунду его подхватят на руки, направляясь в сторону спальни. Уже десять вечера, в конце концов, и целый день он был слишком занят подготовкой к свадьбе, чтобы уделить время своему мужчине. А если мужчине не уделяли время, то он сам делал так, чтобы время все-таки уделили. И Курту нравилось это. Нравилось, что Блейн стал таким безгранично нежным с ним и все еще оставался собой. Оставался тем, кто приходил и брал Курта, ведь тот всегда, на самом деле, только того и ждал. — И не вздумай, Блейн, оставить на мне следы, — немного задыхаясь от удовольствия, пока Блейн избавляет его от одежды, требует Курт. У него завтра и встреча с организатором, и встреча с Рейчел, и в журнал нужно заехать. А этот, что б его, ненасытный, непременно покроет его шею и тело засосами, которые, как в шестнадцать, придется стыдливо прикрывать платочками и шарфиками. — Я люблю тебя, — выдыхает Блейн, останавливаясь всего на минутку, чтобы окинуть взглядом восхитительное, любимое тело перед собой. Он столько времени потерял, а теперь наверстывает, который год уже рядом с Куртом, не уставая напоминать ему о том, что любит больше всех на свете. Пожалуй, он превратился в того еще подкаблучника, хотя Курт никогда с этим не согласится, но Блейн правда исполнял любую его прихоть, каждое желание. Он целовал его, обнимал, прижимал к себе при каждой возможности и часами мог любоваться своим мальчиком. Пока тот спит, ест, читает, работает. Пока он готовит на кухне самое вкусное на свете печенье, или рыбу, которую Блейн терпеть не может, но которую Курт превращает в шедевр. Пока он общается с друзьями, поет, улыбается его, Блейна, матери. Курт — настоящий ангел. Он смог влюбить в себя строгого, гомофобного отца Блейна, что казалось совершенно невозможным. И он смог влюбить в себя мать Блейна, хотя Блейн был уверен, что она любит только себя. Курт был прекрасным, совершенным, замечательным мальчиком. А Блейн был самым счастливым человеком на свете, потому что Курт любил его. Уже столько лет. По-настоящему. — А я люблю тебя, Блейн. И это никогда не изменится, — мягко отвечает Курт, и его глаза, как и тысячи раз до этого, загораются мягким свечением счастья, потому что он, наверное, тоже думает, что ему ужасно повезло быть любимым Блейном.