Шепот
1 февраля 2022 г. в 18:36
Даниил Данковский смертельно устал. Из одних провонявших степью переулков нырял в другие, не менее противные. Но и оттуда срывался в быстром шаге: не из-за того, что места ему не было, а из-за своей важной миссии. Еще и люди, стремившиеся помочь бакалавру в его трудах, то и дело успевали подвергнуть себя опасности. Их выручить, им помочь, самому не упасть…
Желтоватые стены Приюта пока еще влекли уютом. Если бы не прочие детали, как, например, проржавевшие насквозь побитые миски для хлеба, выглядывающая из-под черной занавески подгнившая с краев деревянная рама картины, да и сама таинственная картина, которую так нарочно спрятали от чужого взора, запах пороха, кашель людей за стенами и внутри них; если бы не все это, Данковский поверил бы в необычность этого дома и упал бы на широкую кровать за ширмой. Но, увы, он слишком привык за последние несколько дней к тому, что реальность хранит в себе куда больше разочарований. Еще, увы, привык к тому, что он должен находиться в реальности. Причем в той из ее многочисленных граней, где разочарований больше. Привык к тому, что его миссия теперь - справляться с ними.
Выходило плохо. Не выходило.
Сегодня Данковский ринулся в Приют из-за письма, полученного им незадолго до полудня. Оно было скромно подписано: “Лара Равель”. От этой скромности Даниил почему-то затревожился. Данковский смотрел в глаза Ларе, она смотрела на него пустым взглядом. Пеплом рассыпались в воздухе ее слова, да и сама она казалась хрупкой, как спичка — откуда в ней столько сил следить за домом дни и ночи напролет, встречая новых гостей? Видно, какая-то страшная воля поставила ее сюда, пригвоздила к Приюту. Данковский жалел Лару, но не мог ничего сделать.
“Голова болит”, — вымученно произносила она, и сейчас Данковский ее слушал. Старался внимать каждому слову, так принимая ее просьбу.
Дом Живых. Данковскому не нравилась эта затея, но воспылавшая неожиданно надежда не позволяла ему сомневаться. Бакалавр поверил в доброту Лары Равель, вернее, в силу ее доброты и эта доброта питала его надежду, и он надеялся, и он не один такой. Юлия, знавшая чуть больше, верила. Мария, видевшая чуть больше, верила. Младший Влад, раскопавший чуть больше, верил.
Там же, в Приюте, Данковский впервые услышал, как шепчет Город. Данковский ощущал… слышал дрожащий шелест в ушах, жуткий шорох в каждом шаге. Слышал, но не слушал. Не мог понять, что советует Город, какие фразы повторяет, куда зовет.
Иногда, правда, слышалось: “Не иди!”. Бакалавр не поддавался. Тогда Город удивлялся: “И откуда в нем столько упрямства?” — но не затихал.
Дом Живых. Лара говорила так, будто это — самое важное, что она может сделать. Сохранить здоровых людей в одном месте, спасти от заразы, дать нуждающимся пищу и кров. Лара говорила так, будто именно это она искала столько лет.
Чужое отчаяние заставляло Данковского идти дальше.
Одинаковые лица оставшихся торговцев смотрели на него с одинаковым безразличием. Денег не хватало — и они молчали, выжимая, однако, последние накопления: иголки, орехи, просроченные таблетки. Весь город жил отчаянием. Надежду искали в каждой безделушке. В крайнем случае их можно было обменять на патрон…
Вечерние улицы мертвели. Дверь магазина заскрипела за спиной Данковского, тоже, наверное, что-то пытаясь сказать — но бакалавр даже не искал сил слушать. Оглушительный треск — это черным птицам неспокойно. “Спите, спите”, — прошептал, нет, просто подумал Данковский, глядя на замершие в страхе дома. Спите, болезнь еще далеко, нечего помирать раньше времени. Но Данковский не слушал Город, а Город не слушался Данковского. Земля хрипло дышала, и жар ее вдохов-выдохов возносил в серое заплаканное небо жухлые бурые листья.
“Болезнь еще далеко”, — думал Данковский, отворяя указанный Ларой на карте дом. “Нечего помирать раньше времени”, — думал Данковский, проходя через убитый заразой коридор.
Дом Живых заражен. Все, что живет здесь теперь — болезнетворная плесень на стенах. Кто-то еще плакал в дальних комнатах, но было понятно: они уже мертвы. Они корчатся на полу от бессилия и глотают зараженный малахитовый воздух. Бакалавр потерянным взглядом обвел так неожиданно замолкший, умерший Дом Живых и заметил кого-то за дверным проемом. Незнакомец сидел на покосившемся стуле — вся остальная мебель была разбросана, побита — и, склонившись, изучал что-то у своих ног. Его выцветшая зеленая одежда обмотана кожаными ремешками… Данковский узнал его.
— Ворах?
— А, бакалавр, — Артемий Бурах, гаруспик, обернулся, разглядел Данковского с головы до ног, а затем продолжил рассматривать что-то у своих ног. — Вижу, ты уже осмотрелся. И как тебе эта затея?
— Но откуда…
— Вид у тебя потерянный, бакалавр. Не нравится. То-то и оно. Но ты не понимаешь. Удивляешься каждый раз — сколько можно удивляться? Нет, ты и не поймешь. Зря силы тратишь. Уходи.
Кто-то истошно завопил, близко-близко — только тогда Данковский заметил лежавшее у ног гаруспика тело. Бурах приподнялся, закрыл несчастному лицо тряпкой, и крик прекратился. Артемий не спешил садиться снова, напротив, вялыми шагами он направился к Данковскому. Данковский отпрянул.
— Правильно. Бойся, — слова гаруспика тяжело падали на старые доски. — Тебе нечего больше делать.
— Мне есть что делать, Ворах. Болезнь есть болезнь, ты это знаешь. Еще не все потеряно. Я знаю, где искать корень этого зла.
— Хм… Это не твои слова, — задумался было гаруспик, но, видимо, в последнее мгновение откинул эти мысли. — Ты не знаешь.
— Так дай мне подсказку. Мы ведь на одной стороне.
— Я, — гаруспик по-особенному выделил “я”, поставил на него ударение, — я не на твоей стороне. Наши пути пересекаются, но ведут в разные стороны. Но так и быть, — гаруспик снова задумался. — Что ты скажешь Ларе теперь?
— Правду скажу. А что скрывать? Некуда, нечего скрывать.
— Как ты скажешь про ее посланца, который ждал тебя здесь? Что с ним? Ты знаешь, что с ним? Где он?
— Если не сбежал, то, надо полагать, земля к рукам прибрала.
— Вот! — рявкнул Бурах, в то же время радуясь тому, что вытянул из бакалавра именно эту ошибку. — Земля! А теперь посмотри: где она, твоя земля? Нет тут земли, бакалавр! Люди задыхаются на полу, там же помирают, на камнях, на набережных, на улицах (я был там, бакалавр!), но не на земле! Люди ушли от земли, бакалавр. Земля тянется к ним и рвется на части. И все вокруг рвется. Ты не видишь этого, не слышишь.
Шепоты становились громче. Город, до этого легко, по-осеннему шелестевший, напряженно выл. Данковский теперь ощущал чуточку отчетливее.
— Я понял тебя, Ворах.
— Мало ли чего ты понял, — горько отозвался гаруспик. — Хотя… зачем оно тебе. Это просто крик души, — он замолчал. Долго молчал, а после добавил, — Не моей.
Гаруспик посмотрел на тело. Уже труп. Артемий в последний раз горько вздохнул: “Несчастные люди. Несчастные люди…”. Он продолжал это бесшумно повторять, будто впал в забытье; Данковский хотел было подойти и разбудить его, но от одного его касания гаруспик вдруг рассыпался в мелкие песчинки, и они мгновенно растворились в больном, тоже песчаном, но по-другому, воздухе.
Данковский понял, что его обманули. Этого не было. И песчинок он не найдет. Это был не гаруспик. Но кто? Кому потребовалось такое странное послание? Это ведь послание. Ему что-то пытались сказать. Нет, не было никого. Это было, но в голове. Это игры сознания, нет, это - видение!
Это все язва.
Нельзя терять ни мгновения. Кто-то театрально прокашлялся. У входной двери стоял санитар в костюме Исполнителя, актера: маска в виде птичьего клюва, балахон с тоже птичьими косточками.
— Вас я, кажется, и искал, — поспешил к нему Данковский. — Я от Лары Равель…
— Вы?! — запищал Исполнитель. — Вы — кто?
— Даниил Данковский, бакалавр медицинских наук, я…
— Вы! Зачем пришли? Не видите, что тут происходит? Нечего вам тут искать, уходите.
— Да я уже, но я хочу сказать, чтобы вы тоже…
— Вы! Вы чужак, Данковский! И никто вас сюда не звал. Проваливайте. Мы вас ненавидим, вы знаете? Потому что вы чужак. Чего топчетесь? Бегите!
— Комендант не рассказал вам о моих полномочиях? — холодно проговорил Данковский. — Я врач. Моя работа — разобраться с вашей эпидемией. И будьте добры слушаться моих указаний. Это все для вашего же блага.
— Вы! Мерзкий, черствый сухарь! Ради чего вы стараетесь? Ваша миссия уже провалена. А в чужой монастырь со своим уставом — слышали? Тут и оно. Впрочем, вы не единственный, кто уповает на свои привычки в чужом месте. Были, есть и будут — полно! Но конец у всех один. Знаете, какой? Смерть! Да! Вам не побороть эту болезнь. До конца осталось меньше десяти дней.
— У вас старые представления о мире, но лучше мы поспорим об этом в другой раз. Выметайтесь отсюда, если хотите жить.
— Но глупцом остаешься ты! Уйдешь глубже в недра, запутаешься в страшных тайнах, а пути к поверхности не найдешь — вот и пропал! Не выполнишь и половины данных тобой обещаний. Дурак Данковский.
Бакалавр снова понял. Исполнителя тоже нет. Данковский подбежал, схватил его за балахон - и увидел, что держит в руках свисающую с потолка грязную тряпку. Это все язва пытается с ним заговорить, тянет время, чтобы потом наброситься. Умна, прозорлива… Надо бежать.
Последнее, что привлекло внимание Данковского, когда тот уже стоял у двери — блеск на полу. Неестественный для больного окружения. Вот, видимо, обещанный Ларой посланец. Он в руках даже после смерти сжимал то же украшение, что перебирала в руках хозяйка Приюта. Данковский, преодолевая страх перед новыми бредовыми видениями, опустился к телу и разжал прятавшие реликвию пальцы. Все-таки он обещал сделать все возможное - вот и делал все, что мог.
Данковский забрал украшение, и будто невидимые руки закрыли ему уши. Но это лишь волнение уступило место печали. Печально смотрел бакалавр на покинутый Дом Живых. Здесь не осталось боле живых; не осталось ни души, ни сердца, ни разума, ни шепота, ни надежды. Все разрушилось. Земля хрипела, придавленная Обителью Мертвых.
Труднее всего было отрывать от себя эти слова. Труднее всего было, встречая глазами пустой взгляд, протягивая в хрупкие, как спички, руки почерневшее украшение, признаваться: “Прости меня. Не вышло. Прости”.
Что-то оборвалось в душе Даниила Данковского. Что-то комом застряло в горле Лары Равель. Закрытый черной тканью портрет молчал.