Bag of Milk Without a Milk

      С каждым новым вечером темнота в городе становится всё менее короткой, а свет поминутно забирает для себя всё больше и больше времени. С переменным успехом, терпя контратаки от задыющихся сил противника, жаркое лето одолевает тёплую весну, а календарь отсчитывает май месяц день за днём, неуклонно и беспристрастно следуя ходу истории уже столько веков подряд. Эти мысли, мысли о далёком прошлом и невероятно масштабной величине человеческой истории, переполняли и до того уставшую голову Милки, ныне пребывающей в совершенно спокойном виде в своём спальном мешке. Спокойна на первый взгляд.       Если раньше он для девушки был великоват, то теперь приходился ей в самую пору: носки почти утыкаются в конец, пока грудная клетка полностью укрыта под плотной тканью, всё ещё способной согревать своего большого владельца. Грудь совершенно не мешает - она маленькая и почти не выпирает из общего контура имеющегося тела... По-крайней мере, так думает сама Милки. Если не учитывать регулярной сильной боли в рёбрах, лёгких и молочных железах, то с грудью у неё всё действительно не так уж и плохо.       Её тело было расслабленным уже сколько минут, но постоянно несущийся нейронный поток не давал сознанию никакого покоя. То, что девушка наговорила голосу ещё утром, долгие часы проворачивалось вновь и вновь в её голове, и она знала, что Голос это точно чувствовал. Читал эти мысли, словно текст по бегущей строке, видел их буквально или визуализировал, либо, всё же, именно что чувствовал, выходя своим восприятием за рамки восприятия людского - не важно. Он ведь уже познал её насквозь, наверняка познал! Просто не подаёт виду ради чего-то. Ради каких-то своих целей. Милки была в этом глубоко уверена.       Сложив руки за головой, она неустанно продолжала думать, водя глазами по тёмному потолку, покрытому лёгкими красными очерками уличных фонарей, кои пополнялись светом изредка мелькавших автомобильных фар. Сквозь приоткрытое окно в комнату вежливо заплывал свежий воздух, перемешанный с запахом многочисленной свежей листвы и лёгкой нотки бензина. От рядом стоящего стола всё ещё шёл умирающий запах древесины, готовый изо дня в день исчезнуть до конца, но продолжающий держаться из последних сил, будто в этом его честь и долг. Напрягая ушки, Милки слышит доносящийся издалека гул трущейся об асфальт резины, затем - долгий, беспрерывный грохот тащущегося по проспекту старого трамвая, пропускающего мимо себя все имеющиеся на пути остановки. Кажется, что куда громче стучат не его колёса, а десятки тысяч колокольчиков, навешанных вдоль всего его корпуса. И это они шумят, колокольчики, играя симфонию ночного, невидимого чуда, изредка проносящегося мимо её дома-гиганта в такой поздний час, спеша по своим ночным делам.       Трамваи для Милки всегда были милым явлением. Не эти хмурые, современные экземпляры с острыми мордами, а старые, из давно позабытой Красной Державы, привычные людям здешних окраин. Эти трамваи - как личности отдельные, хоть и пронумерованные, но будто носящие свои истинные имена под всеми горами бюрократических бумаг. Их круглые глаза источают тепло, кажутся добрыми и даже немного тоскливыми, будто просящими тебя о чём-то. Иногда это было "Ну давай, садись в меня, не иди ты в этот дождь", а потом "Пожалуйста, не садись в меня, мне и так тяжело", говорили они, будучи переполненным торопящимися на рабочую смену озабоченными положением вещей гражданами. Милые трамваи.       С улицы раздаётся незнакомая ругань, извечно заставляющая девушку легонько вздрагивать. Годами она слышит привычный набор матерных слов, чей-то злобный крик слова "успокойся" - такого слова, которое мало кого успокаивает, если только хорошенько им не покричать. Сейчас, пребывая в полном одиночестве, она думает о том, как же плохо кончился последний разговор с тем голосом. Надо было просто всё обдумать, выслушать его, а перед этим, конечно, взять себя в руки и просто успокоиться, а не изливать на него всю свою чёрствую душу. Банально успокоиться, то есть... Стряхнуть пар да жар с души и тела. А теперь она только и думала: "Блин, почему я просто не могу взять себя в руки? Он тоже личность, просто не такая, как все. Следует всего-навсего попросить у него прощения. Я, блин, не должна пользоваться его излишней мягкостью! Вдруг он на меня обиделся окончательно и теперь никогда не вернётся снова?"       К слову, в голове господствовала пустота. Впрочем, Как и всегда - это для Милки было типично: или пустота, или хаос. Но сейчас, в такое позднее время, в которое совсем уж не хотелось спать, сознание изнывало по отсутствию шума. Сейчас очень нужен голос вот этого самого, неизвестного! Девушка искренне жаждала снова услышать этот ни с чем не сравнимый голос спокойствия и искреннего равнодушия, скрывающегося за несоизмеримо великим числом правильных советов, намёков и ответов, снова хотела с ним поболтать ни о чём, и-и... Ей очень хотелось, чтобы голос из головы принял её прощения. Чтобы они снова побыли друзьями, хотя бы ещё чуть-чуть! Ненадолго, хоть на эту ночь, как когда-то тогда ей стало другом ещё одно похожее средство... Менее уверенное в себе.       "Прошу, Милки, соберись!" — чуть ли не кричала девушка внутри себя, до того сильно сжимая ткань спального мешка, что от напряжения дрожали ноги. — "Просто, просто попроси у него прощения!"       Но, походу, все уходят - как и все рано или поздно покинули и саму Милки, не оставив ей ни единого шанса на счастливое будущее. Её бледные руки сжались в кулаки, и дрожащие пальцы покраснели вмиг от перенапряжения. Глаза, будто кровоточащие раны, вмиг наполнились слезами, и те, казалось, могли вмиг вылиться наружу вместе с истошным рëвом, но...       — Милки?       Живое лекарство вновь обратилось к ней. С присущим спокойствием и ледяным настроем в голосе, оно чувствовало, как дрожат лëгкие девушки изнутри, и она, широко раскрыв глаза, устремила испуганный взгляд в гнетущую тëмную пустоту.       — Голос! — прошептала она про себя медленно, и крайне восторженно. — Ты здесь!       — ...ибо мне более некуда деться.       Пропитанное отчаянием сознание оживилось вновь, и волна кипячëнного торжества омыла всë юное тело. Девушка живо перевернулась на бок, невзирая на боли в тазу, прижала руки к груди и устремила взгляд на груду оставленных упаковок, сваленных десятками экземпляров в одном углу, на деле обращая всë своë внимание лишь на полюбившуюся внутреннюю сущность. Ей просто стоило хоть куда-то смотреть, кроме как внутрь себя.       — Я-б... Я не хотела тебя обидеть, правда, — дрожаще выдавала она.       — Для меня это не имеет значения. Важно лишь то, хочешь ты меня или нет.       Дыхание девушки сорвалось и замолкло. Море юношеских ассоциаций, от самых нежных до самых горячих и страшных, перемешались в еë голове в безобразном вихре эмоций. Всë, что она смогла выдать в ответ на неожиданную фразу со стороны внутреннего голоса, прозвучало лишь через несколько секунд:       — В смысле "хочу"?       ...и прозвучало столь неуверенно и приглушëнно, что даже забавно.       — Хочешь принимать или нет. Хочешь принимать ради удовольствия или ради профилактики. Хочешь вылечиться или смеяться.       — Типа с тобой посмеяться можно? Это само по себе звучит смешно.       — Когда я мал, то я лечу. Когда же меня много, то сильно веселю.       — Чем больше мою душу кушаешь - тем более ты счастливый, что-ли? — немного осмелела девушка.       — Передозировка, Милки. Всему виной передозировка. Не стоит пить меня слишком много.       — Да ну, как будто в веселье есть что-то плохое. Между прочим, я очень давно не веселилась.       — И не стоит. Это плохо кончится.       — Да как- — Милки резко прервала своë же ругательство, зарывшись поглубже в спальный мешок, поджав ноги и высунув один лишь нос с глазами наружу. — Почему-у?       — Потому что я, как никто другой, лучше всех знаю, как устроен я сам.       — Почему это ты так думаешь? Лучше всего тебя познает только какой-нибудь, м-м... профессиональный психолог.       — Психологи для людей. Я сам себя отлично понимаю.       — Я надеюсь, ты знаешь, для чего вообще существуешь, каковы твои цели?       — Чтобы лечить.       — И всë? — девица нахмурила свои густые брови, ожидая более интересного ответа.       — Разговоры, развлечения, самокопания и беседы - это всё лечение. На твоë же благо. На благо любого, кто когда-то примет меня.       Девушка замолчала вновь. На этом разговор, казалось, можно было и закончить - Голос пропал, и будто погибла сама улица, с которой когда-то доносились шумы. Полуспящая дрёма не знает, сколько прошло времени, но и это ли важно? Завтра всё равно никуда не надо идти. И послезавтра. И после-послезавтра. А когда вообще ей надо куда-то идти? А есть ли то, что вовсе надо? В самом деле, всё чаще Милки ощущает себя безмозглым домашним котиком, который на старости лет уже не вызывает чувства умиления и только гадит всю жизнь. Раньше можно было улыбаться, хоть и на ходульках, а сейчас даже не ухмыльнёшься ничему, кроме собственной никчёмности.       От ощущения вновь навалившегося груза негативных воспоминаний Милки отчаялась вновь заговорить.       — Ещё раз-з, прости меня... Голос, — неуверенно пронесла с собой Милки. — Мне немного неприятно тебя об этом спрашивать, но ты не думал когда-нибудь не помогать человеку? — она сделала долгую паузу, которую голос неожиданно поддержал. — Неужели ты помогал всем без разбора, спасал от душевной боли абсолютного каждого? Неужели твоего внимания и сил достойны все? Вообще каждый, включая меня?       Голос замолк. На удивление девушки, он не ответил ей почти сразу. Три секунды, пять секунд... Десять секунд. Такое упорное, тишайшее молчание, не колышимое ни единым звуком, сильно насторожило Милки. В одно мгновение ей показалось, что неизвестный собеседник прямо дышит ей в спину, отдавая нотками неровного волнения.       — Стоит признаться. В моей практике были несколько человек, с которыми я не смог совладать. И среди них есть один, самый интересный.       — Кто он? — безо всяких ожиданий спросила Милки.       — В миру её звали Сова. Такое прозвище ей дали массы, и отнюдь не за большие глаза. Позволь мне более подробно рассказать о ней.       Милки всерьёз, сама того не заметив, оказалась увлечена внезапно начавшимся рассказом. Она давно не слышала хоть каких-то историй об интересующих её людях, покрытых столь же интересной завесой тайны, которую так и хочется приоткрыть. Не замечая ни пространства вокруг, ни сумасшедшего хода времени, она бесцельно водила глазами по наполненной привычными вещами темноте, не ведая в них никакого интереса. Интересовал лишь голос изнутри.       — Она жила далеко на юге отсюда. Потом в её жизнь пришла война, и через три года кровопролитных битв еë мать погибла от рук захватчиков. Наша Совушка стала выживать одна, пока отец защищал свою страну с оружием в руках, и случилось непоправимое: Сова заболела очень и оч-чень тяжело.       — Чем? — тихонько спросила Милки.       — Проявились маниакальные наклонности. Пост-травматическое стрессовое расстройство. На замену депрессии пришла лютая ненависть, от которой меня, ещё совсем молодого, бросало то в недоумение, то в отчаяние. Она искренне считала, что каждый чужеземец, что некогда пришёл на еë землю, обязан ей всей своей кровью, и этой крови она готова была добиваться. И добивалась яростно.       — Что ты имеешь в виду?       — Она убивала людей. Или же тех, кто в её глазах людьми не казался - её позиции мне полностью так и не суждено было понять.       — И-и-и... Сколько она убила?       — Сто семьдесят четыре человека.       — Ш'то... Сколько?!       Девушка ощутила, как ноги её непроизвольно вздрогнули. Подумать только - сто семьдесят четыре, блин, целых и некогда живых человека! От страха перед неизвестной опасностью её руки, сжатые в кулачки, покраснели, сжимая ткань спального мешка, будто бы пытаясь укрыться от этого загадочного человека, который вот-вот войдёт в её комнату и прикончит. Как этого она боялась и в детстве.       — Всё верно. Но перед этим девицу в шестнадцать лет посадили на таблетки, и я начал говорить с ней. Поначалу она пыталась меня игнорировать, не понимая всех чудесных свойств препарата, но вскоре поддалась. Сова не любила меня и связывала голос в голове с шизофренией, которой у неё, на деле, не было, но не с лекарством. Оттого она относилась ко мне с юмором, как к "шутке подсознания", так она выражалась. Пыталась подавлять, сильно стукаясь лбом о кирпичную стену, болью хотела заглушить меня же... Конечно, после таких действий я прекращал хоть что-то произносить, ибо здоровье субъекта для меня остаётся наивысшим приоритетом.       — Ты смог ей помочь?       — Когда она убила первого человека... Я даже помню точный день - двадцать четвёртое ноября - то я предлагал ей самой сдаться властям и прекратить всё это безумное шоу. Но Сова была очень упорна и отважна, правда. Она грубо мне отказала, послав в самые далёкие и неизведанные дали, а сама открыла череду невероятно жестоких деяний, которые поразили всех живущих в округе. Она не просто убивала, но делала это намеренно жестоко, стремясь показать окружающим, с каким беспощадным и страшным зверем все имеют дело.       Голос на секундочку замолчал. Он внезапно осознал кое-что интересное.       — К слову, вы чем-то похожи. Очень сильно похожи.       — А-а... — Милки открыла рот, но тут же запнулась. — Чем?       — Ваши тела очень похожи. Ты под два метра, она под два метра. Ты атлетична, она атлетична. У неё низкий голос, и у тебя. Вы обе психически больны, у вас схожие этнические корни, один и тот же тон кожи...       — Эй, откуда тебе знать, кто я и откуда? — перебила его девушка.       — ДНК - это как пианино, а гены - клавиши, по которым мать Природа отстукивает мелодию. Каждый этнос звучит по-своему. Каждый по-своему ощущается. Ваши мелодии почти идентичны, хотя и имеют различия в тональности.       — Это звучит очень странно. Но мы много чем ещё схожи? Ну, с Совой?       — Ненавистью к миру вы связаны неразрывной цепью. Я чувствую, как кипит в тебе большой и страшный котёл, сравнимый с тем, который был в ней. Потушить его - задача огромная, требующая колоссальных усилий. Я чувствую, что температур мне на то не хватает, и вокруг тебя нет свежей холодной воды, чтобы хоть заставить каплю за каплей перестать испаряться. Ты несчастна, положение твоё безвыходно, и мне искренне тебя жаль, что ненависть изъедает тебя изнутри.       Оба ощутили, как сердце Милки ёкнуло, а затем стало колотиться заметно быстрее. Голос, однако, не сбавлял своих оборотов.       — Никаких людей. Никакого мира. Никаких сил жить дальше. По соседству - злобная мать, не понимающая тебя, а рядом с ней - уставшее от жизни чадо, не понимающее уже совсем ничего. И это чадо - это ты, Милки. Я чувствую, что роль обузы тебе досаждает, и ты хочешь не только избавиться самой от этой жизни, но и лишить её других. Ощутить себя вновь свободной от мирских тягот и взлететь вверх, к небесам, оставив телесную тяжесть позади. Ответь же мне на вопрос, Милки...       Она, уже совсем потерявшая тягу ко сну, навострила каждое внутреннее ухо, напрягла мозговые импульсы и принялась внимать. Одновременно с тем, со страшным визгом раздаваясь с ближайшего проспекта, мимо многотонного дома проносится спортивный автомобиль, чей мощный двигатель озаряет квартал многократно отдающимся эхом, пробуждающим внутри ещё плутающих посреди ночи душ глубинные мысли о прекрасном, ужасном, и всём. Автомобиль, накричав на всех, убегает далеко вперёд, оставляя этот квартал лишь с собственными нагрянувшими воспоминаниями.       — Ты понимаешь, что смерть для тебя - это лучший исход?       — Мне не кажется, что осталось что-то ещё кроме этого — удивительно смело ответила девушка.       — Ты принимаешь любую сопутствующую боль и готова терпеть её вплоть до долгожданного света в конце туннеля?       — А разве свет будет? И есть ли вообще туннель?       — Не знаю, Милки. Я думаю, тебе суждено это проверить.       — Блин, как же это забавно! — её широкая улыбка дополнилась негромкими смешками. — Трансцендентная сущность сама не знает, есть ли для человека что-то после его смерти. Ты понимаешь, как это глупо может выглядеть со стороны?       — Я не настолько трансцендентен, как ты смеешь полагать. Я существую в рамках сети людских сознаний. И исход твоего сознания отлично можешь решить ты сама.       — Убиться как можно скорее?       — Необязательно сиюминутно. Ты можешь доделать определённые дела, оставшиеся в твоём грешном мире.       — Ах... Что-ж, мне бы ещё придумать эти дела.       — На свете имеется ещё так много людей, с которым ты не смогла распрощаться по-достоинству! Займись ими. Я знаю, это трудно, но попробуй хоть разок поговорить с мамой. Она заслуживает этого. Она слишком долго терпит всё вокруг, чтобы просто так оставлять её в одиночестве.       — Наверное, я заберу её с собой — спокойно рассуждала Милки, перекатываясь с бока на спину.       — Так просто? Зачем?       — Не знаю. Если ты сам говоришь, что ей без меня будет одиноко, то давай я заберу её с собой. Да и то, я её ненавижу. Места в сердце для неё у меня нет... Как и в целом сердца, наверное, тоже. Без мирской суеты она хотя бы будет спокойна, там, на небесах, но жить мы будем на разных облачках. Подальше друг от друга. Не хочу больше с ней связываться, вот и всё. Я её провожу до лестницы в небо, а дальше она как-нибудь сама разберётся. Взрослый человек, всё-таки.