Bag of Milk Without a Milk

      — А однажды я осознала для себя одну очень важную вещь. Мне надоело жить. Меня просто начало бесить всё то, что существует вокруг меня, в чём я живу. В чём будет гнить моё тело, когда умру, и не останется ничего, кроме чёрной пелены перед глазами.       — Неужели ты не видишь в мире того, за что стоило бы цепляться, чтобы жить дальше?       — Не вижу. Сколько лет пыталась разглядеть во мраке углов что-то знакомое - не получалось. За жизнь я уже не цепляюсь, а так. Плыву по течению. Как бы, если завтра конкретно в мою комнату упадёт метеорит, то я буду не против.       — Но что ты скажешь насчёт спорта? Сила собственного тела совершенно не вдохновляет?       На улице встаёт солнце. Милки уже давно не провожает это большое толстое чудовище, плетущееся на работу, по-имени Мама. Да и какой смысл? Никакого ответа взамен уже не следует. Нежно-розовая дымка поднимается над горизонтом, развеивающая облака, но Милки её не видит. Могла бы видеть всю красоту этого мира в иных тонах, кроме красного и чёрного - и жизнь была бы веселее. Наверное. А заместо этого перед ликом светится лишь гнетущий шум и летящие ей в глаза молнии откуда-то оттуда, из-за горизонта, покрытого миллионами крыш чужих домов.       Петербург. Ранний, прохладный, незнакомый. Когда в последний раз девушка слышала название города, в котором живёт? Когда в последний раз хоть о чём-то слышала? А её вообще это интересует? Не думаю. Плывёт по течению.       — Спорт и спорт. Ну и с чего мне сдался этот спорт? Просто как развлечение. Мне делать больше нечего, вот и всё.       — Давай проверим. Сколько раз ты подтягиваешься на своём турнике?       — У меня нет турника.       — Со смертью прежнего владельца можно считать, что он передан тебе в наследство.       — Никто мне со своей смертью ничего не передавал, кроме литров лактозы! Все только того и хотят, чтобы я подохла.       Не обращая внимания на жестоко бьющий по худому телу ветер, девушка стойко стояла на балконе. Склонившись над оградой, она сложила на ней руки и голову, а попу усадила на старый пластиковый стул, чтобы на окружающие просторы глядеть было проще. В её красных глазах не было видно какой-то горечи или злобы, а прослеживалась одна лишь усталость, подбадриваемая гудящими в закромах мозга голосом неизвестной сущности.       — Кому точно нужна твоя жизнь, так это работникам морга.       — Почему же? — выжидающе спросила девушка.       — Они получают средства к существованию и безо всяких трупов. Не будь трупов - они бы получали деньги за чистые и опрятные помещения. Чем меньше людей умирает - тем меньше им работы, тем меньше им заботы об оставленных на этом свете телах. Им проще, им лучше. Им счастливее глядеть на меньшее число мёртвых, покалеченных, изуродованных тел. Им меньше вскрывать и меньше резать ножом, реже мыть руки, реже глядеть в лица лишённых элементарных чувств. Меньше шанс того, что к смерти они станут равнодушны. Понимаешь меня, Милки?       — Оу... — её удивление выглядело искренним. — Понимаю.       — А если ты захочешь убиться, спрыгнув с балкона? Подумай о дворниках, которым первыми предстоит отковыривать кусочки твоей плоти с горячего асфальта. Думаешь, они хотели бы твоей смерти, чтобы затем заниматься таким тошнотворным делом? Была бы на то воля биологическая - они бы сами попросили тебя тебя убрать. Или подарили бы тебе цветы. Подумай о женщине с пакетом в пакете с пакетом в пакете с соком в пакете, с колёсочным пакетом, содержащим пакеты, принимающей солнечные ванные на скамейке возле вашего подъезда. Твоя весточка с небес - единственная, какой бы в жизни она точно не ожидала. Женщина предпочтёт убиться на месте, увидав ужас твоего раздавленного об землю тела. Наиболее ужасно изуродованное, что до того было прекрасным. Она, неравнодушная гражданка, проявляющая сострадание к каждому незначительному птенцу, держалась бы за твою жизнь из последних сил, умоляя тебя сохранить под замком свою душу. В конце концов, подумай о маме, об её чувствах, когда она увидит то, что последний, за кого она боролась, самовольно превратил себя в кучку мяса по итогу нескольких лет постоянной борьбы.       — Она не борется за меня — спокойно, но с отчётливой злобой в голосе отвечала Милки, не смея убирать взгляда с рассвета. — Она просто издевается надо мной. Ей нравится приносить боль всем: и чужим, и своим.       — Тогда зачем она купила тебе все эти таблетки?       — В смысле?       — Мама покупает тебе таблетки, чтобы ты чувствовала себя здоровой и целой. Она до сих пор тратит на тебя последние средства, потому что заботится о тебе. Она любит тебя сильнее всех на этом свете.       — Если она любит по-настоящему, то пускай родит меня обратно! Этот свет - не свет, а пиздец! — воскликнула девушка у себя же в голове. — Он не даёт мне ничего, чему я бы искренне радовалась! Он отнял у меня всё, что у меня было, отнял всё, что могло быть! Я была счастлива, у меня была семья, была тяга к жизни и познанию, к труду! А теперь что? Привет всем не проснувшимся! А что это? А это тьма. Бес-ко-неч-ная. ПТСР. Огромное спасибо.       — Тебе необходимо отвлечься от смерти отца. Таблетки...       — Да я не могу от него отвлечься! — Милки вскочила со стула, со скрежетом пнув его назад. — Он приходит ко мне снова и снова, я ви-ижу его среди теней, а особенно тогда, когда я сплю. Он хватает своими костлявыми руками за мои бока и начинает оттягивать их, сжимать и оттягивать, а потом елозит костяшками по шее, вдавливает мне глотку вглубь! У него пустые глаза, но он всё видит, у него нету рта, но он повторяет мне: "Иди ко мне, иди ко мне-е"... Сука, какой это ужас!       Я уже чувствую, что я окончательно еду набекрень. Послушай, Голос, — она упёрла руки в ограду балкона, хмуро смотря на верхушки домов в самом далеке. — мне похуй, сколько мне осталось. Я чувствую, что конец близко! Я не отдаляю его, я не хочу продлевать свои неописуемые страдания, замаскированные под терапию! Ты бы знал, какая это боль, видеть всё ТАК. КРАС-СНЫМ. Ебучим чёрным, ёбаным красным, а иногда осточертевшим бешеным белым. И всё. Раньше я видела иначе, в тонах наблюдала этот мир! А теперь что? А ныне прогнил не только он, но и моё восприятие, давным-давно совершившее это злосчастное самоубийство, которое совсем не могу совершить я!       — ...и даже без красок он до того жесток и безобразно однообразен, как и был поныне, да?       — Совершенно, блин! Верно! Совершенно! — заявляла она, вскидывая руки к небу. — Ты полностью меня прочувствовал, ты огр-ромный молодец!       — Видишь ли ты в смерти своё единственное счастье?       — Да! — столь же уверенно, без промедлений, воскликнула девушка в ответ. — Я хочу умереть. Потому хочу умереть, что моя жизнь - не жизнь, а вялотекущее существование, лишённое любого смещения с предначертанной после врачебного вердикта колеи! Сколько бы меня не пичкали этими таблетками, сколько бы не водили к врачам, с меня нет никакого толка. Я просто обуза на шее окружающих меня не людей, а даже... А-ах... Я даже не знаю, как назвать их. Мразей. Поголовно, каждый из них считает, что если я живу на их счёт, что если я их кровью и плотью питаюсь, чуть ли не слизываю пота с их концентрированного на труде лица, то справедливо возникает в их голове мысль: «А на кой чёрт ты вообще с нами? Какой прок с тебя будет? Что ты вообще у нас забыл, умственно отсталое чудовище»? С-суки, я покажу им, кто тут умственно отсталый! Бляди, я не просто хочу умереть, а хочу всех их захуярить! До последнего сраного человечка!       Бля, ни грамма уважения на протяжении всей ебучей жизни. Разве оно мне это нужно? Нет. Приятно ли мне осознавать на себе гнёт такого отношения? Тем более нет. Я тоже человек, но их ебёт? А их именно что не ебёт. Им лишь бы самим комфортно жилось в окружении своих, "здоровых", а "больные" пускай маячат там, на окраине, где-то на задворках истории, где нет ни документации, ни камер, ни людского интереса. Одна переполненная мясом и глухим стоном сингулярность лишённых общества людей - это те самые задворки: старые, грязные, вонючие. Вызывающие чёткую волну негодования и единовременного эстетического отвращения. Мало того, что я в них живу, так я ещё даже не в общем тюремном блоке, а ебучем карцере, где единственный мне друг и подруга - Беломорканал и двадцати четырёх килограммовая гиря. А всё остальное - надзиратели. Даже наша общая Матерь-Солнышко.       И у меня нет социума. У меня нет того, кому я могу что-то рассказать. Только ты приходишь каждый день, но какой толк? Ты мне ничего так и не дал. Никакого совета, никакого интереса, никакого проявления хоть мало-мальски человеческого отношения. О какой жизни я вообще могу думать, если даже ебучее лекарство, признанное меня лечить, не уважает меня? Зачем мне всё ещё пытаться жить, если жизнь давно уже вычеркнула меня из списка обслуживания? Зачем мне, больной и маленькой, никому не нужной, уже после стольких попыток пытаться что-то доказывать этому миру и всем тем радостным и свободным, кто его населяет?       — Ради чёткого, собственного будущего.       — Какого будущего? С нервным расстройством и шизофренией? Да с ним только по течению, а оттуда на водопад, и в самую пропасть! Слушай, а пошёл-ка ты нахуй, а? Иди нахуй!       ...В течении следующих десяти, а то и двенадцати часов голос совершенно не смел беспокоить эту девушку. Он всерьёз обратил внимание на нынешние обстоятельства: пациентка серьёзно выросла и стала смотреть на сложившуюся ситуацию иначе, искренним взглядом. Раз перед ней уже не ребёнок, а практически взрослый человек, способный столь резво отстаивать свою позицию, то настала череда новых мер.       Сегодня они сядут на мель.