Мам, прости

Ему опять приснился кошмар. Туманные фигуры, за которыми он так старательно пытался угнаться. Казалось — ещё миг. Протяни руку — и схватишься за эфемерный образ. Прекратишь бесконечную погоню и вырвешься из кошмара: обретёшь покой. Но сколько бы Такемичи не пытался дотянуться до развевающихся полов плаща — каждый раз плоскость менялась. Раздавались громкие хлопки — выстрелы. Он стремительно падал вниз — мимо него пролетали безликие окна какого-то небоскреба. Болело всё тело, кружился весь мир, темнота топила. Но самым кошмарным было не это. И даже не бездушные глаза напротив, которые преследовали его весь полёт. Единственное от чего хотелось кричать так, чтобы разорвать лёгкие — были его собственные руки. Всегда в чужой ярко-алой крови. Такемичи судорожно всхлипывает и вдыхает пылающий воздух. Так пловцы выбираются на поверхность после выматывающего давления под водой. Дышит жадно и с хрипом — морщится от острой боли, которой реагирует его грудина на свежий воздух. Словно, он и вправду не дышал. Он чувствует на собственном лице слёзы — они почти обжигают, когда смешиваются с ядовито-соленным потом. Надо их вытереть. Но Такемичи парализует страх: что если он сейчас достанет руку из-под одеяла, и она вся будет в крови? Ладони даже по ощущению кажутся влажными: от пота или от… Дрожь пробирает до костей. Ханагаки поворачивается на бок и поджимает острые коленки к груди. Всё также держит руки неподвижными — вдруг что-то запачкается. Он хватает сухими губами воздух своей детской и фокусируется на тонкой полоске оранжевого света, которая робко пробивалась через щель полуприкрытой двери. В гостиной всё ещё работала мама. Наверное, что-то шила на заказ или продолжала работу, которую не успела в цеху. Сколько времени? Ещё слишком рано или уже слишком поздно, раз она продолжает свою работу? Всё тело охватывает желание подскочить с кровати и быстро умчаться в соседнюю комнату: где свет, где убаюкивающе стучит швейная машинка, где мама… Просто зажмуриться и побежать к ней: в этом ведь не будет ничего такого? А если руки всё-таки в крови? Как она отреагирует? Такемичи прикрывает глаза и тихонько качает головой, поворачиваясь лицом к подушке. Вжимается в неё, что есть силы — словно боится, что любой лишний звук может потревожить мать. Это снилось ему уже в который раз. Пусть кошмар не терзал его каждую ночь, но сколько Такемичи себя помнил: просыпаться и бояться взглянуть на свои руки стало привычкой. По началу — когда он был совсем маленький — он всегда бежал к матери после пробуждения. Сквозь слезы различал усталый взгляд напротив. Сквозь грохот сердцебиения в собственных ушах слышал: — Ты опять насмотрелся своих боевиков. Сколько раз я говорила не включать телевизор, когда меня нет? И не носиться потом по улицам вместе со своим дружком, представляя что вы в этом фильме. Конечно, будет всякая чушь сниться. Иди умойся и ложись спать. Да что же ты суешь мне свои руки — всё с ними нормально — не отвлекай меня от намёток! Тогда приходилось выдавливать из себя булькающее: — Мам, прости. — И на ватных ногах идти в темную ванну. Бояться щелкнуть выключателем — вдруг на белой поверхности останутся несмываемые пятна. Уже в ванне: кое-как открутить кран запястьем и под тонкой струйкой воды начать яростно оттирать ладони. Пока они не станут чистыми, пока не кончится мыло, пока не слезет кожа. Только после этого — немного успокоенный — он на цыпочках проходил мимо сгорбленной фигуры матери. На миг останавливался внимательно разглядывая, как она болезненно щурится и сгибает онемевшие от прошивки мелких деталей пальцы. Даже после того, как он убеждался в том, что его руки чистые — возвращаться в душную, горячую и мокрую от пота постель не хотелось. Хотелось сесть на корточках хоть на пороге. Хотя бы на этой границе тускло оранжевого света и голодной тьмы. Хотя бы видеть кого-то со спины, чтобы знать: ты не один. — Ты ещё долго собираешься бегать по квартире? — Мать поднимала голову и тут же обхватывала ноющую шею ладонью. Прикрывала глаза, когда проходилась по ней массирующими движениями и не глядя на сына сонно произносила: — Иди уже спать. Наслаждайся, пока есть время. Ничего иного кроме как вновь нырнуть под одеяло с ощущением, что оно сейчас раздавит — не оставалось. Так что всё это бессмысленная трата времени. Не стоит лишний раз беспокоить маму. Даже не смотря на то, что она изменилась. Такемичи не мог выразить точными словами как именно: но он чувствует. Чувствует, как её прикосновения стали мягче, как взгляд стал нежнее, слова — ласковее. Она всё также сильно хмурится, когда думает, что осталась одна — но рядом с ним всегда старается улыбаться. От неё внезапно стало тепло. Даже когда она его также журит за все драки, даже когда ворчит на все ссадины, даже когда становится строгой — от неё шла особенная аура. От которой и себя начинаешь чувствовать особенным. Такемичи зажмуривается и переворачивается обратно на спину. Упирает слезящийся взгляд в потолок, будто ищет решение своей дилеммы там. Она ведь изменилась. Может быть в этот раз мама разрешит остаться? Перед глазами начинает проноситься калейдоскоп родной нежности: твердые заверения в том, что его вины ни в чём нет. Тонкие пальцы старательно обрабатывающие разбитую коленку. Запах мыла и свежести, который обволакивал его каждый раз, когда мама обнимала его. Она же не прогонит его и в этот раз, да? Такемичи медленно приседает на кровати. Спускает ноги на холодный пол и вздрагивает: она ведь всё равно работает, нельзя её отвлекать — она ведь страдает ради его будущего. Но мышцы уже работают как пружины — поднимают его на ноги и ведут к двери, словно заводную игрушку. Нет. Он не будет к ней подходить. Просто скажет, что в туалет и — как обычно — прошмыгнет в ванну. Она ведь всё равно скажет ему идти умываться. Если повезёт, она вообще не заметит его, слишком углубленная в свою работу. Дверь предательски скрипит, когда Такемичи делает первый — осторожный — шажок в гостиную. Устремляет испуганный взгляд на сидящую под лампой женщину. Мать никак не реагирует: полностью ушедшая в изучение какой-то черной куртки на коленях. Просто пройти мимо неё. Просто проскользнуть в ванну. Просто не беспокоить маму. Он повторяет это как мантру, когда воровато крадётся вдоль стенки — родного дома — и кидает на мать осторожные взгляды. — Что делаешь? — Такемичи чувствует как дыхание перехватывает, а к горлу подкатывает комок нервов, стоит матери поднять голову и столкнуться с ним взглядами. Она тут же морщится от привычной боли в шее. Втыкает иголку в переплетения золотых нитей и обычным жестом начинает массировать загривок. Но в этот раз не закрывает глаза. Смотрит прямо на сына. Но всё также устало и сонно. — В туалет иду. — Всё-таки выдавливает из себя Такемичи и неожиданно — для них обоих — громко всхлипывает. Потому что оказывается невозможно терпеть этот усталый взгляд после всех нежных, что она ему дарила. Лицо матери мгновенно меняется на обеспокоенное. Она вскакивает на ноги — даже небрежно бросает свою работу! — и быстрыми шагами сокращает расстояние между ними. — Что такое, родной? — Она аккуратно обхватывает его лицо, сочувственно заглядывая в воспаленные глаза и мягко тянет на себя: — Тебе приснился кошмар? Вновь запах мыла щекочет нос. Такемичи судорожно зарывается лицом в подставленное плечо. Сквозь вырвавшиеся рыдания лихорадочно бормочет: — Мам, прости. — Боже, прошу тебя, прекрати извиняться за каждый свой шаг. Расскажи мне, что за кошмар? Что тебя так сильно напугало? Мама разберется. — Она сопровождает каждое своё слово ласковыми поглаживаниями по его хрупкой и вздрагивающей спине. Наклоняется — несмотря на боль от долгого сидения в сгорбленной позе — и рассыпает на его лице бесчисленные хаотичные поцелуи — прохладные и быстрые. — Руки. — Это единственное, что он может сказать, зажмуривая глаза. Он чувствует, как мама чуть разрывает объятия и отстраняется от него. Видимо, чтобы посмотреть что с руками. Но Такемичи упрямо хмурится и льнет к ней ближе. Инстинктивно страшится того, что она оттолкнет его, если увидит кровь на его ладонях. Но мама успокаивающе гладит его по голове — пальцы мягко взъерошивают каждую прядь — и терпеливо шепчет в покрасневшее ухо: — Дай мне посмотреть на них. Такемичи зарывается носом ещё глубже — нет никаких сил взглянуть в лицо матери — но всё-таки вытягивает дрожащие руки на свет. Каждая секунда чужого молчания бьёт сильнее любого гопника в подворотне. Но внезапно Такемичи чувствует, как мама обхватывает обе его ладошки своими и чуть сжимает, словно согревает их: — А что с ними не так? Прости, я ничего не увидела. Такемичи отрывает свою голову от её плеча и удивленно шмыгает носом. Различает свои руки в её ладонях и — действительно — не видит на них ни единого пятна крови. — Мне приснился кошмар, где… — Такемичи судорожно вздыхает, прерывая сам себя. Стоит ли ей рассказывать подобные глупости? Но мама подносит его ладони к губам и внезапно нежно проводит губами по каждому пальчику. С одобрением заглядывает ему в глаза и вновь тянет к себе, чтобы спрятать в своих объятиях: — Рассказывай. Нельзя постоянно держать все ужасы в себе.