Мам, прости

Она делает жадный вздох — однако легкие лишь сильнее раздирает колючий кашель. Судорожно распахивает глаза — слезы выступают от въедливой рези. Уже хочет вскочить с постели, однако тело не ощущается. Координация каждого движения сбивается, словно поломанный компас — все тело выгибает в хаосе, а конечности ломает судорогой. Вокруг темнота. Мягкая и влажная, словно где-то глубоко под водой. Ощущение глубины даёт и пульсирующая боль в висках — как от сильно поднявшегося давления. — Я тебя заждалась. — Она даже не слышит чужой голос, скорее ощущает каждой клеточкой тела его вибрации. Хочет повернуть только голову — но тело разворачивается целиком, словно его тянет подводным течением к источнику звуков. Если бы в носоглотке не было ощущения того, что туда засыпали песок — она бы точно закричала. Даже сквозь бесконечно слезящиеся глаза, она всё ещё различала лицо напротив. Своё… Нет. Лицо Ханагаки Камэ, которое она носила так долго — что кожа проросла сквозь её настоящую. Она не отвечает. То ли пытается привыкнуть к болезненным ощущениям, то ли просто наблюдает за тем, как плавно Камэ «подплывает» к ней ближе. Движения уверенные и быстрые, словно она уже не в первый раз в этом месте. — Приятно познакомиться. — Она не узнаёт свой голос. Точнее его отсутствие. Однако Камэ, судя по кивку в ответ, тоже ощущает её: — Наконец-то. — Наконец-то. — Эхом подхватывает Камэ. И улыбается. Горько и хищно. Затем шмыгает и тоже делает тяжелый вздох — значит воздуха не хватает и ей. От постоянного состояния полу удушья — становилось тревожно. Хотелось протянуть руки к шее и сорвать с неё фантомные пальцы, сжимающие её — однако тело продолжало жить в своём ритме. Ведомое, какими-то невидимыми течениями в какую-то невиданную даль — оно просто продолжало плыть в ничём. — Где мы? — Одними губами, потому что та Камэ всё равно её поймет. Она пожимает плечами и прикрывает глаза, мягко откидываясь на спину: — Понятия не имею. Но это место не изменилось с первого раза. — Когда мы в первый раз… — Она надрывно кашляет, обрывая сама себя. Но Камэ вновь всё понимает и продолжает за неё: —… обменялись жизнями. — Жизнями? — Теперь эхом повторяет она и пытается проморгаться, чтобы ясно видеть Ханагаки. Она сейчас испытывает ту же смесь непонимания и непринятия от мозга, когда точно также видит перед собой лицо, к которому привыкла за всё это время? — А как ещё это назвать? — Камэ внезапно открывает глаза. По щеке скатывается крупная слезинка, но застывает, так и не сорвавшись с острого края челюсти. Словно чувствует и её мысли тоже, Ханагаки протягивает руку — пальцы дрожат, тоже не слушаются, но она упрямо прокусывает кровоточащие губы и ласково проводит указательным по её лицу. Обводит контур лица, проводит по воспаленным глазам и оглаживает нос и такие же прокусанные губы — словно обрисовывает её портрет. Словно пытается ощупью доказать самой себе, что та жизнь была — она существовала. И вот — реальное доказательство пульсирует прямо под её пальцами. Воздуха вновь не хватает. Она вновь чувствует, как кашель разрывает трепещущее тело на части. Накатывает неожиданная злость, когда всё тело болью пронзает догадка. Камэ кивает, уже зная о чём она думает. — Ты ведь сама всё поняла. Но струсила? Камэ хмурится. Будто читает её мысли. Будто осуждает её за себя. Или себя за неё? — Что с ребёнком? — Она открывается второе дыхание. Напрягает каждое мышечное волокно и поднимается в липком течении, мрачно заглядывая в бегающие глаза Ханагаки: — Я тебя спрашиваю, что с… — Если так интересно его состояние, могла бы и сама поспешить с возвращением. — Камэ безразлично хмыкает и отводит взгляд. Поворачивает голову куда-то в бесконечность и уже хочет отплыть, но чужие руки крепко хватаются за её плечи, приковывая к месту. Она хочет повторить свой вопрос, однако Камэ недовольно пытается скинуть её руки с себя. Но та лишь крепче хватается за неё — тянется вслед за ней, не пропуская ни единого движения. — Отцепись! — Цедит Камэ и начинает лихорадочно размахивать руками в попытке ухватиться хотя бы за что-то. Их движения становятся всё быстрее, всё судорожнее — будто они создают водоворот вокруг себя. В который пустота, оскорбленная их святотатством, тут же начинает рывком засасывать. Они стремительно срываются вниз. Сейчас уже обе крепко обхватывающие друг друга, обвивающие друг друга руками так близко, что казалось — у них одно сердцебиение на двоих. Всплеск. Темнота. И резкий свет. Обе девушки жмурятся, зарываясь лицом в плечи друг друга, чтобы спрятаться от слишком резкой смены обстановки. — Да ебанный ты нахуй. — Камэ первая рискует поднять голову и оглядеться. Разочарованно стонет: — Только не опять. Её собеседница медленно открывает глаза — свет всё ещё беспощадно выжигает сетчатку, однако она заставляет себя смотреть на открывшийся мир с широко распахнутыми глазами. Это её комната! Точнее комната Камэ, в которой та и спала, и работала, и принимала гостей. Однако радость утихает, когда слезящийся взгляд натыкается на тело, привычно лежащее на старом, раскладном диванчике. Необычно маленькое под тяжелым одеялом — подарок от Шиничиро на первый Новый год — в окружении смятых блистеров из-под таблеток. Пустых. — Ты идиотка? — Она поворачивается к Камэ и упирает в неё свой мрачный взгляд. — Это был единственный способ вернуться. По крайней мере, в первый раз сработало. В первый раз? Это же нужно было додуматься — дойти до такого, чтобы решиться убить себя, когда прямо за дверьми спит твой родной сын. Чёрт с ним со вторым разом, с мало-мальски, но логичным обоснованием своих поступков, но в первый раз? Ты решила убить себя, даже не подумав о собственном сыне? От только представленной сцены того, как малыш заходит в комнату и натыкается на изуродованный предсмертной тошнотой и прочими выделениями труп матери — становилось дурно до скрипа в зубах. — Сначала проживи, что я — а потом смотри на меня так озверело. — Камэ с отвращением сплёвывает эти слова и устало падает на диван (хотя скорее, просто замирает в миллиметре над ним): — Бешеная сучка. Ты спасибо мне должна говорить за то, что я всё делаю за тебя. — За что? За то, что сделала моего сына сиротой? — Не сделала же. Ты здесь — вот тело. Ещё дышит. Забирай и живи со своим сопливым ребёнком сколько хочешь. — Камэ резко поднимается и в миг оказывается рядом с ней. Свирепое выражение лица сменяется на молящее, а ехидный голос переходит в отчаянный шёпот: — Только отдай мне свою жизнь, прошу. Забирай. Прямо сейчас. Всю без остатка. Только прекрати разрушать то, что она с таким трепетом строила эти два года. Она тяжело вздыхает, стараясь побороть поднявшуюся злость и воспринимать и без того напряженную ситуацию спокойно. Оглядывается вокруг себя, мысленно проводя аналогии с тем, что видит сейчас и что запомнил тогда. Стрелки часов — будто приклеились к своим местам. Значит они всё ещё вне обоих миров — невидимый, неосязаемые и несуществующие. Значит, если она вернёт себе тело сейчас — то Такемичи никогда не узнает о том, что сделала Камэ. Ведь… в прошлый раз так и было? Она припоминает как сильно ей нездоровилось в первые дни попадания. Она думала, что это были просто трудности адаптации — но на деле, возможно, это была интоксикация от всех намешанных таблеток прежней Камэ? Бог вдохнул в пустое тело её душу, однако не тронул и пальцем, чтобы его исцелить. — Как? Как это сделать? — Чёрт побери с её экспрессивными выражениями лиц эта Камэ, совершенно не вписывается в спокойную обстановку гостиной. И беспорядочно разбросанный мусор, и стайка грязных стаканов на полу и затхлый запах запертого помещения — всего этого никогда не должно было быть в жизни Ханагаки Камэ. — Я не знаю. Думала, ты в курсе! — Камэ немощно заламывает пальцы и подходит ещё ближе, едва ли не в притык: — Придумай что-нибудь, прошу. Я не смогу здесь… Это не… Я хочу обратно. Домой. Ей никогда не была присуща гордость, однако оглядывая замершее тело Камэ и её жалкую душу, прильнувшую к ней: она уверенно думает о том, что справляется лучше. Она лучше прежней Камэ. Почему она должна вымаливать своё право на ту жизнь, которую хочет? Взбешенное самомнение отказывалось молчать, какие бы силы не прикладывала Камэ, чтобы скрыть это явное чувство превосходство себя над кем-то вроде Камэ. — А как произошло в первый раз? — Не помню. Я проснулась уже в твоём теле. Подумала, что это сон или предсмертные галлюцинации — а потом так привыкла к этой фантазии, что не представляю себя вне её. — Камэ судорожно всхлипывает и отходит на шаг, безразлично оглядываясь на своё тело. Этот резкий контраст прошибает током. В миг переворачивает все гадкие мысли. Камэ — насколько тяжел был твой груз вины и отвращения к самой себе, что самоубийство стало для тебя освобождением? Что ты настолько равнодушно смотришь на своё тело, свою прежнюю жизнь, себя? Как низко приходилось гнуть свою спину, чтобы выжить — ломать каждый позвонок в попытке достичь того, что другие люди получают с легкостью. Ей легко судить Ханагаки Камэ — потому что она никогда не проживала то, что пришлось пережить ей. Ей легко судить Ханагаки Камэ, потому что она даже представить не может всего спектра ей чувств. Ей буквально стало невозможно находиться в этом мире только от нескольких минут неуправляемых эмоций - а как жить, когда это разрушает тебя изнутри ежеминутно? Ей легко судить Ханагаки Камэ, потому что ломали не её — с хрустом лопнула прежняя Ханагаки Камэ. Камэ могла бы быть лучшей матерью, но вложила слишком большой кусок души в свою первую любовь. А собирать себя по кусочкам было слишком больно, чтобы — в очередной раз — дать приблизиться кому-то к себе. Даже родному сыну. Она сама всё ещё ребёнок, которому пришлось жить по-взрослому. Никто не учил её тому, как тяжесть ответственности за собственные поступки — обрушивается, не оставляя от тебя и мокрого места. Да даже если бы и учил — нужно быть сверхчеловеком, чтобы не дрогнув нести свой крест в ободранных до крови руках. Ярость, вызванная осознанием очередной травмы ребёнка сменяется тихой жалостью к Камэ. Однако та горделиво приподнимает подбородок. Вновь чувствует всё ошмётками своей души и недовольно тянет: — Не надо меня сейчас жалеть. Ты сама не лучше, ладно? Если не хуже. У меня хотя бы была причина убегать — а ты? Почему прячешься от реальности в выдуманном мире?