Мам, прости

— Хватит валяться. Камэ заходит в комнату сына и недовольно косится на наспех снятую школьную форму, которая неряшливым комком валялась в углу. — А что мне ещё делать? — Бурчит Такемичи и всё-таки отрывается от комикса, чтобы повернуть голову в сторону матери, всё ещё не меняя лежачего положения. Имеет в виду, отмену тренировок у Сано. Это была типичная детская обида, будто на запрет выйти погулять с друзьями в качестве наказания. Только в этом случае Такемичи не за что было наказывать. На время разорвать все связи — это было целиком и полностью решение взрослых. Для того, чтобы Такемичи меньше мелькал рядом с Шином. Для того, чтобы был в безопасности. Хотя кого она обманывает. Это просто паническая попытка предпринять хоть что-то. Хоть как-то оправдать своё собственное заточение. Решение, практически, бессмысленное: раз за ними уже следили, то уже знают и о Такемичи, и о теплом отношении между ним и семьей Шина. Но где-то внутри всё ещё трепыхалась надежда: а вдруг якудза были нацелены только на родственников Шиничиро и просто не обратили внимания на ещё одного ребёнка, постоянно крутящегося в его дворе. — Ну, к примеру, прибраться было бы неплохо. — Камэ проходит вглубь комнаты и аккуратно отодвигает ноги Такемичи, чтобы сесть на его постель и уложить ступни ребёнка к себе на колени. Тот недовольно морщится. Оглядывает комнату. Натыкается на школьную форму. Вновь переводит взгляд на ожидающее лицо матери, словно надеется, что она всё-таки сжалится. — Если помнётся, гладить будешь сам. — Значительное добавление этого из её уст, мигом поднимает Такемичи на ноги. Он спешно расправляет разбросанные вещи и старательно вешает на плечики в шкаф. Затем довольный своим подвигом, вновь плюхается на кровать, едва не сминая отложенный комикс. Упирает блестящий взгляд на мать: мол, она видела какой он молодец? Камэ смеётся и треплет его по макушке: — Будь аккуратнее со своими вещами, чтобы не создавать себе в дальнейшем трудностей. Если будешь вовремя вешать одежду — то не придется прикладывать дополнительные усилия, чтобы собрать её и ещё раз погладить. Если будешь убираться в комнате хотя бы раз в неделю — то не придётся выгребать мешки мусора за месяц. — Затем наклоняется к нему и начинает слегка щекотать: — Если будешь вести себя опрятно, то не придётся выслушивать нудные поучения от матери. — Понял-понял. — Ворчит Такемичи сквозь хихиканье и пытается отодвинуться от неё, чтобы избежать щекотки. Однако Камэ не спешит выпрямляться. Её руки продолжают лежать на его боках. Прищуренный взгляд направлен прямо в его светлое лицо: — А уроки… — Однако Такемичи прерывает её подлый вопрос своим гордым: — Сделал! — Даже математику? — Камэ, наконец, возвращается в изначальное положение и скептически скрещивает руки на груди. Каждая домашка по математике переходила к ней, видимо, по извращенному закону наследственности. Она как могла, старалась впрягать самого мальчика, чтобы у того оставались хоть какие-то базовые знания от домашней работы. Но честно, потрепанные нервы, потраченное время и поломанная психика ребёнка явно того не стоили. Даже если она пыталась сохранить спокойствие и объяснять всё терпеливо — напряжение неизбежно накалялось. Потому что: ну, какая домашка с родителями без истерики? Ещё немаловажную роль играл тот факт, что сама Камэ была далеко не математическим гением. С ней самой до победного сидели родители: и она всё ещё слишком хорошо помнит дрожащие пятнышки от своих слез на белоснежной тетради с переписанной в сотый раз задачей. Явно не то, воспоминание, которое хотелось бы передавать собственному ребёнку. Но вопрос математики был всё ещё слишком актуален и для того, чтобы забить на неё, и для того, чтобы полностью делать её за ребёнка. Видимо, пора искать репетитора. — Ага. Мне Хината помогла. — Такемичи беззаботно потягивается и сразу же отвечает на вопрос во взгляде матери: — Нет, она мне не дала списать. Мы просто сидели за обеденным перерывом вместе, и она объяснила мне тему. И я сразу же там решил примеры. Проверишь? Камэ качает головой на последнее предложение Такемичи и задумчиво тянет: — И как давно вы обедаете вместе? Она знала, что по законам сюжета они учатся в параллельных классах. Однако как-то упустила момент, где из просто здоровающихся знакомых они превратились в друзей, с которыми можно разделить обед. Это что зарождение первой любви? — Ну, недавно. — А тот парень с очками — он тоже с вами? — Кисаки? Он же в другой школе учится, мам. Камэ бормочет: — Точно-точно. — И старательно напрягает память, чтобы припомнить подробности их школьной жизни. Они всё ещё встречались с Хинатой на уроках по шитью, однако речь дальше вопроса о том, всё ли у неё хорошо с учебой — не заходило. Можно было бы расспросить её про Кисаки, однако это не совсем та тема, которую можно было бы обсуждать в присутствии Эммы и Сенджу. А остаться наедине с ней не представлялось возможности: после того случая с придурком Киё, Хинату каждый вечер забирал отец. Чёрт, а ведь и уроки шитья тоже придётся остановить, поскольку они были неотъемлемой частью досуга в доме Сано. И как всё дошло до такого? Сможет ли всё вернуться как было, когда вся эта война с якудза закончится? — Мам, всё нормально? — Такемичи даже садится, немного обеспокоенный долгим молчанием матери. — Тебе плохо? Голова кружится? Камэ тут же выходит из задумчивости и выдавливает из себя ласковую улыбку. — Всё хорошо. Просто я как раз думала, что тебе нужно найти репетитора по математике. А тут ты очень кстати вспомнил Хинату. — А, хочешь, чтобы она меня подтянула по математике? — Такемичи понимающе кивает и задумчиво чешет шею. — Она как раз сказала, что объясняя мне — сама повторяет материал. Чтобы «подтянуть» нужно хоть чуть-чуть уметь грести самому. А он топором идет ко дну в этих цифрах. Однако Камэ удерживает эту мысль при себе и как можно мягче произносит, гладя сына по голове: — Я, конечно, рада, что она тебе помогает, но сильно садиться ей на шею не надо. — Она и не даст. — Такемичи надувает губы и откидывается обратно на подушки: — Строгая. Камэ вновь смеется и медленно поднимается с кровати. Затем хватает Такемичи за руку и тянет на себя, чтобы тот тоже со стоном поднялся: — И правильно. Пусть научит тебя уму-разуму. — Такемичи сопротивляется для вида, но Камэ силой ставит его на ноги: — Вставай, пошли — будешь помогать мне на кухне, раз нечем заняться. Я уже раскатала тесто. — Будем делать печеньки? — Новость мигом заставляет Такемичи вскочить на ноги. Камэ лукаво улыбается и первой проходит на кухню: — Если тебе лень, то конечно оставайся. Никто тебя не заставляет. — Однако конец предложения тонет в звуках ликования, когда Такемичи проносится мимо неё на кухню. — В форме медвежат! — Требует ребёнок, когда они оба заходят на кухню. — Тебе же опять их жалко будет есть. — Камэ вновь прыскает от обиженного лица Такемичи, мол «ты не понимаешь, это другое» и достаёт из ящика металлическую форму для вырезания в виде медвежонка. Такемичи в это время старательно трёт руки с мылом под краном и всё время в нетерпении оглядывается. Затем наспех вытирает руки о кухонное полотенце и вновь оказывается у стола, протягивая влажные руки к формочке. — Как можно ближе к краю… — Начинает Камэ, но Такемичи радостно перебивает её: — …и не оставлять много теста. Я помню, мам! Камэ вновь гладит его по голове и собирает грязную посуду в раковину, чтобы заняться её мытьём, пока Такемичи старательно вдавливает в тесто формочку. Намыливает губку и тщательно оттирает прилипшее к миске тесто. Шум воды, пыхтение сына за спиной, ритмичное металлическое лязганье о столешницу — всё это успокаивало. Накладывало обманчивое спокойствие, словно ничего и не произошло. Но Камэ против воли косится на окно, выходящее на двор. Затем взгляд притягивается к молчащему на столе телефону — никаких пропущенных звонков и сообщений. Молчание тревожило. Поэтому Камэ изо всех сил уверяла себя, что беспрестанные звонки от Шиничиро — только ухудшили бы ситуацию. Заставляли бы сердце останавливаться при первой ноте рингтона, а затем бесили бы своей навязчивостью. А так, раз он молчит — значит ничего не произошло. В их случае, отсутствие новостей — как раз очень хорошая новость. Перед глазами непрошено проносится их последнее прощание: «— Это всё, что тебе есть сказать? Больше нечего добавить? Они оба застыли на порогах: он у входной двери, она у кухонного. — Тогда я не врала тебе. — Скорее её желание избавиться от груза на сердце, нежели искренняя вина перед Шиничиро. Он кисло ухмыляется. Зачесывает пятерней непослушные волосы и бросает прежде чем уйти окончательно: — Я знаю.» Вот и всё прощение и прощание. И сейчас он, словно, ставит её в своё положение: сиди, мучайся, так же как и он от недоговоренностей и разрывающихся догадок. — Мам, помоги! Тесто не хочет отлипать! — Отчаянный голос сына возвращает в реальность. Камэ быстро выключает воду и тщательно вытирает руки о фартук прежде чем повернуться к столу. Пару мгновений наблюдает, как Такемичи пыхтит над формочкой не в силах аккуратно вытащить из него липкую массу. От усердия даже высунул кончик языка. Камэ подавляет умиленную улыбку — если он увидит, то разозлится: он же у нас считает себя взрослым — и осторожно достает маленькое сито. Набирает в него муку и встает позади Такемичи, чтобы равномерно растрясти её по тесту. Такемичи отпускает формочку и тут же радостно хватается за пластмассовую ручку. Вместе с матерью ведёт вдоль всего полотна и победно хихикает, когда медвежонок, наконец, освобождается из формочки. — Спасибо! — Он задирает голову, чтобы посмотреть на маму и довольно щурит глаза, чуть потираясь о неё головой, от не имения возможности обнять. Где-то внутри с треском разрывается сердце. Камэ наклоняется и быстро чмокает его в лоб, вызывая очередной приступ довольного хихиканья. Всё хорошо. Всё, что она делала, было ради него. И если это означает, что он сможет и дальше продолжать также ярко улыбаться — значит она ни о чём не жалеет. Значит, всё было правильно.