You can't escape yourself

Озборн не уверен, что было до этой жгучей боли у него в шее; всё словно в густом непроглядном тумане до этого конкретного момента, до этого тягучего ощущения боли, которое тянется по всему телу тёплым, но неприятным ощущением. Всё жутко болело, ломило; лицо невыносимо горело, и, казалось, вот-вот с него слезет вся кожа. После всех этих ощущений пришло и осознание реальности, — он был здесь, это был он, — а также пришёл неприятный шум в ушах, который как огромный снежный ком навалился на него, заставляя поморщится, недовольно зажмурится и снова сконцентрироваться на реальности перед ним. У Нормана совсем нет сил двигаться, даже малейшая мысль о том, чтобы как-то подняться причиняет боль; и в этот момент он замечает перед собой мальчишку, — весь растрёпанный, грязный, измученный, совсем не добрыми глазами глядит на мужчину, тяжело дыша — который защекотал что-то внутри его памяти, что-то задел. — Питер…? — доктор хмурится, не до конца уверенный в своих словах; не то чтобы он вообще в чём-то был уверен сейчас. Всё казалось таким странным, немыслимым, он совсем не здесь должен сейчас находиться. Где вообще он находится сейчас? Озборн с трудом попытался оглядеться — и тут его внимание привлёк шприц с антидотом в его шее, от которого явно стоило бы избавиться; он топорным движением и с тихим рыком поднял руку, избавляясь от теперь уже бесполезного предмета, отбрасывая его как можно дальше. И потихоньку он начал понимать, что же случилось; шприц оказался совсем недалеко от — Норман с удивлением выдохнул — его Питера, который сейчас лежал на земле, шипя сквозь зубы и держась за бок, в который его, очевидно, кто-то успел пырнуть. Учёный инстинктивно потянулся ближе к знакомому для него лицу, не до конца понимая, когда он вообще успел здесь оказаться, но вдруг замер. Это был не кто-то. Это был он. Озборн чуть приоткрыл рот, кривясь в самом отчаянном сожалении, медленно отстраняясь, будто пытаясь сбежать. Питер — не его Питер — уже было потерял к нему интерес, не зная, что делать дальше и куда мчаться; но голос мужчины зацепил его внимание снова, заставляя повернуть голову. — Что я наделал…? — Норман не совсем понимал, зачем задал этот вопрос; а Паркер смотрел на него внимательно, с отвращением и злостью, его лицо было слишком напряжено, он был просто готов изорвать его на куски. Но Паркер был выше этого; Норман был уверен, что это так, ведь он лишь резко отвернулся, удаляясь куда-то в сторону к… очередной версии себя. По правде говоря, Озборн не хотел знать, как они все здесь оказались — его голова и так вскипала с каждой секундой от нарастающих воспоминаний. Казалось, им не было конца; его накатило лавиной из всего, это всё казалось вязкой кашей из мыслей, которые не были связаны между собой, лишь путались, сплетались и заставляли голову пульсировать. Это было словно отдельные обрывки единого целого, пропавшие воспоминания, накопившиеся за всё время существования его альтер эго; их было тяжело разобрать, но что-то неладное вырисовывалось в этих моментах — лишь ярость, злость и животное желание навредить. У него перед глазами вдруг снова всё плывёт, а три товарища Паука уходят куда-то на второй план, в темноту. Он слышит женский голос; отчётливо, ярко, слышит, как Мэй пытается успокоить его нападки, его тревогу. Он ощущает, как она кладёт свою руку на его в надежде утешить — но Озборн лишь продолжает что-то тараторить, он совсем не в себе. Он помнит, как она улыбается ему вслед, когда он выходит из просторного грузовика; как они вместе наблюдают за тем, как Питер пытается удержать Октавиуса в узде, чтобы он не пытался брыкаться; как она смотрит со страхом, но с решительностью; как его — нет, совсем не его — глайдер со всей силы впивается ей в живот, сбивая с ног. Он помнит всё, до мельчайших деталей, и помнит, как ему было плевать. Ему было абсолютно всё равно, что случится; его забавляло это зрелище, как какое-то шоу, которое было сделано специально для него. Эта женщина неимоверно раздражала Гоблина своим стремлением помогать, своей человечностью и сентиментальностью; ему казалось это отвратительной слабостью, ему хотелось насмехаться над ней, хотелось уничтожить все её принципы и идеалы, а затем и её саму. Честно говоря, он даже не сразу понял, что смог этого добиться в тот момент, когда его планер, словно послушный пёс, оказался рядом; но как же он был доволен собой, как же всё ликовало и бурлило в нём в тот момент — это было просто неописуемо. Норман услышал треск, — громкий и неприятный — и он развеял его накатившие мысли на пару мгновений. Кажется, происходило что-то неописуемо страшное, леденящее душу; небо, совсем недавно укутывающее своей темнотой, вдруг посветлело и покрылось самыми настоящими ранами, которые кто-то на самом верху статуи пытался залечить — тщетно, безуспешно, но пытался. Молодого Питера и след простыл, — лишь недавно выстреленная паутина виднелась тут и там — а остальные двое что-то обсуждали, помогая друг другу устоять на ногах; они выглядели совсем как братья, как семья, и из-за этого вида что-то внутри Озборна сжалось, схлопнулось и разлетелось на кусочки. В голове снова куча мыслей, совсем не связных, но почему-то всплывающих именно из-за этих двух Паркеров, а в мышцах всё та же острая жгучая боль; доктор уселся удобнее, отводя взгляд куда-то вниз, не желая больше пялиться на двух мальчишек, — да какие же они мальчишки, Боже, они совсем как ты! — и устало провёл рукой по лицу, не смея противиться новым воспоминаниям, что накатывают на него. Они все как какой-то огромный пазл, который трудно собрать воедино: день Благодарения, комната Питера, коридор, в котором он стоит и рычит на Гарри, другие резкие обрывки того, как он срывается на своём сыне с, казалось бы, таких неважных вещей; он переполнен злобой, яростью, он ненавидит это подобие человека, которое ему стыдно называть своим сыном — он просто ничтожество, не достойное своей фамилии. А этот Паркер, вечно такой хороший, идеальный, стоит на пути и мешает, возомнив из себя вершителя справедливости; но мир не справедлив, никогда не был, и это не изменят его жалкие попытки. Так думал Гоблин, и Озборну приходится одергивать себя, чтобы совсем не утонуть в этих ядовитых мыслях, отравляющих его мозг; это были не его мысли, это не было тем, чего он хотел. Он с сожалением вспоминает каждую ссору с Гарри, которая доводила мальчика, он вспоминает каждое случайно слетевшее с языка колкое слово, которое он не хотел говорить; ему хочется задохнуться, ударить себя, вырвать волосы у себя на голове или ещё что хуже — только бы не говорить всего этого, только бы замолчать. Он любит Гарри, любит этого маленького рыжего лохматого мальчика, который робко будит его, напоминая о том, что стоит спать в кровати; любит этого вымахавшего высокого и совсем взрослого парня, который с таким рвением смотрит на отца, ожидает его похвалы на свой выпускной; он любит своего сына, Гарри Озборна, безупречного мальчика, которому он принёс столько боли, которого он так и не заметил. Норман думает о том, что не достоин такой семьи, — нет, он не достоин никакой семьи — он отвратительный, безответственный и наглый идиот, который позволил словам Гоблина иметь вес, который позволил своему альтер эго издеваться над своим ребёнком. Он лишь на секунду дал себе оступиться и в то же мгновение лишился всего, что у него было. А Питер? Ох, бедный, бедный Питер, совсем один, без своей тёти, и всё из-за его мерзкой слабости. Норман краем глаза видит, как он обнимается со своими версиями из других вселенных, такой печальный и разбитый, и снова на секунду возвращается в реальность; он совсем не сосредоточен, словно находится не здесь, а голова настолько тяжёлая, что вот-вот перевесит его и заставит упасть. Ему так плохо, так отвратительно от всех этих воспоминаний, но он ничего не может с ними поделать — они лишь усиливаются, заполняя собой абсолютно всё. Доктор Озборн смотрит на свои руки, облачённые в гоблинский костюм; они трясутся, дрожат и до омерзения резко двигаются, как будто он какой-то больной старый алкоголик, который не знает меры; да он на все сто уверен, что и выглядит он абсолютно также сейчас — жалкий, сумасшедший и больной. У него снова всплывает образ в голове, — мерзкий, пугающий — но на этот раз он совсем никак не связан с Гоблином. У него перед глазами стоит его отец, — весь побитый, измученный, но такой же грозный и злой, как и всегда — который оглядывает его, ходит кругами, а потом складывает руки за спиной и кривится. Какая мерзость, Норман. И впервые он согласен с ним, впервые он ни слова не произносит против своего родителя, а лишь зарывается руками в волосы и что есть силы сжимает их, больно оттягивая. Впервые за столько лет он так беспомощен, так растерян, так ненавистен самому себе; ему хочется сбежать, спрятаться, скрыться куда подальше, чтобы не попадаться никому на глаза. В голове снова бегают воспоминания, одна конкретная фраза, такая правдивая, такая важная. — Ты не убежишь от самого себя, — раздаётся гоблинским эхом в голове; скрипучим, озлобленным голосом, прямо как тогда, в том переулке среди мусора, страха и сожалений, словно он снова оказался там, совсем один; оказался наедине с самим собой. И именно там он впервые задумывается, в голове появляется эта странная, непонятная мысль: а что, если дело не только в Гоблине? Он, как трус, сбегается, уносится, лишь бы не слышать этот вычурный голос, но в голове всё тот же вопрос, всё тот же громкий гул в ушах, который заставляет неприятно кривится; он пробегает всю округу, в ужасе понимая, что не узнаёт своего родного города, он пятится и юрко прячется в толпе, чтобы не выделяться. А шум не умолкает, лишь усиливается, нарастает и стремительно тянет вниз; Озборн отчаянно пытается найти свой дом, — такое поместье трудно не заприметить — впопыхах оглядывая места, которые выглядят отдалённо знакомо. Он хочет ухватиться за единственную нить, которая держит его в здравом уме, задыхаясь от холодного сухого воздуха в лёгких; но, достигнув цели, он замирает — его поместье совсем не похоже на себя, будто бы другое, чужое, а внутрь заходит какая-то дама, которая до этого долго и усердно о чём-то кричала по телефону; Норман в не себя, он возмущён, растерян и напуган, он пятится назад, не зная, что делать. Ему тяжело дышать, и он закашливается, склоняясь в три погибели, его колотит, а костюм, недавно ещё совсем удобный, почти что душит его. А в голове лишь тот самый вопрос раздаётся тяжёлым эхом: А что, если дело не только в Гоблине? Учёный никогда не считал себя хорошим человеком, не позволял себе так считать; никто из людей не был идеален, и он придерживался этого мнения. Поэтому его раздражали индивиды, которые мнили себя святыми, миротворцами и спасителями — таковым был Человек-паук, так ненавистный Гоблину, и таковой была Мэй, к которой он случайно попал на порог. Она ничуть не удивилась внешнему виду мужчины, приглашая его внутрь и причитая о том, как он, должно быть, голоден. Вместе с едой и тёплым ягодным чаем последовала и одежда, которую она любезно раздобыла в одном из гардеробов П. И. Р. — Ух, кажется, она слегка большевата… Но выглядит неплохо! Что скажете? — Старшая Паркер вилась вокруг Озборна, будто мать над своим ребёнком, пристально всё высматривая; признаться, последнему было немного неловко — такая забота его лишь тяготила, но он молчал, осторожно рассматривая свой новый образ. Костюм Гоблина никуда не делся, ведь от него было довольно-таки трудно избавиться, но теперь поверх него на нём красовалась вполне повседневная одежда — слишком уж молодёжная, но жаловаться не приходилось. Тогда Нормана впервые посетила мысль о напыщенности женщины, о её наигранной жажде помогать; а Гоблин лишь смеялся тихо, зловеще, и молчал, будто таился до какого-то более подходящего момента. С приходом Питера у Нормана в голове родилась и другая мысль; он слушал их тихую ругань сначала без интереса, — его больше волновала еда на столе, которую можно было украсть для дальнейшего существования — а после с неким недовольством. Он отбивал ногой ритм в раздражении, слушая, как Мэй убеждает мальчика в том, что всем остальным, пришедшим из иных вселенных, нужна их помощь; и Питеру было слишком тяжело ей возразить, он и правда не мог просто так их бросить — это была не его сущность, он так не поступает. Они спонтанно садятся в большой фургон и доктор строго смотрит на Паркеров. У него это от неё. Он отворачивается в сторону окна, наблюдая за тем, как столбы, кусты и деревья медленно начинают двигаться вместе с их машиной. Неужели, Норман? Эта слабость раздражает тебя? Озборн снова смотрит на Паркеров, но в этот раз с каким-то печальным видом; они с Питером — совсем не его Питером, пересекаются взглядами, и оба стыдливо отворачиваются — мальчишке просто неловко, а Норману противно от своих мыслей. Да. Озборн поглощён в свои мысли и не замечает ничего; просто сидит и думает, почти не двигается. Перед глазами рисуются всё новые образы, а в голове всё более ясной становится одна простая истина, которая глубоко ранит, до глубины души, сосёт под ложечкой и отравляет разум. Норман не сразу замечает, как все вокруг него рассыпаются в бледном свете, как исчезают — он замечает только тогда, когда начинает дезинтегрировать сам. И это совсем не трогает его; не пугает, не радует, ему просто всё равно — он навсегда закопался где-то внутри себя, не способный вернуться в реальность. Он не думает о том, что может ждать его там, дома, в его вселенной: как будет Гарри? что сделает с ним его Питер? Он надеется лишь на то, что Человек-паук смилуется, что он будет достаточно милосерден, чтобы прикончить его самым болезненным и ужасным способом. Потому что дело было не только в Гоблине.