Драбблы по дискачу (надеюсь)

Гарри сказал: «Давай поиграем». Гарри сказал: «Давай ты перевоплотишься в Бога, а я останусь самим собой». Ах, у тебя щемит в груди от неправильности происходящего. Голубой свет, бледный оранжевый луч. Падая на голую спину и ягодицы, освящают ли кровь? Явит ли она через твои пальцы чудо? Засветятся ли вены, сплетающиеся в тебе, цветом солнца? Зарождается ли в твоём животе новый и необходимый миру постулат? Гарри ждёт, что ты разомкнёшь губы и наполнишь его истиной, какой бы далёкой от реальности она не была. Но в тебе нет опровергающих естество слов. Только холодный воздух в лёгких, нервный ком сердца. Но может, может, тебе всё равно удалось? Забыть о ломоте в спине и ногах, что преследуют каждый вечер, о редеющих волосах. Ты засветился. Влажный взгляд Гарри тому подтверждение. Пот над его бровью. Он видит новорождённое божество с крыльями — Гарри сидит на пыльном полу и смотрит снизу вверх, поэтому для него светящиеся лёгкие Долорес Дей раздваиваются прямо за твоими узкими плечами. Нет, ты ему не веришь. Тебе холодно, как и любому другому. Неловко, как и любому другому. Ты не раздвинешь ладонями Серость. Не увидишь на милю вперёд, не придумаешь новое будущее. Но ради него, на несколько минут, на час. Ты примешь роль того, кто видит грядущий мир без Короны отчаяния. Протягиваешь к Гарри руки, призывая сдвинуться. Коснуться и возлюбить тебя. Его пальцы решаются не сразу. Взволнованно ложатся на ступню и ведут наверх, ладонь прижимается чем выше, тем плотнее. Ты не вздрагиваешь, хотя очень хочешь. Дотянувшись до плеча, Гарри скользит вниз по предплечью к ладони. Берёт в свою, с надеждой смотрит. «Целуй», — голос осторожно равнодушный, но слишком громкий для почерневших досок вокруг, опадающего стекла. Даже шёпот не допустим, но только здесь и сейчас тебе дозволено всё. Губы Гарри влажные и тёплые. Воздух вырывается из его ноздрей. Шумно дыша, он берёт твою руку в обе своих, вдавливает поцелуи в тонкую кожу, что скрывает от него мясо благодати так, будто хочет попробовать его на вкус. Ты скован. Горло сжали. Тебя не должны благоговейно обожать. Люди вообще редко могут так сильно любить. Но это Гарри. Ты во многое с ним поверил, многое для себя открыл. Насколько людям может быть больно. Насколько, несмотря на эту боль, они могут быть прекрасны. Но это. Это невыносимо. Отринуть роль — в тебя не помещается столько чувств. И своих, и чужих. Освобождаешь руку и сразу жалеешь об этом. Гарри сводит брови так, будто провинился, тянется следом вперёд, хватаясь за пальцы. Берёшь его лицо в ладони, массируешь виски и прижимаешь к животу. «Целуй». Он повинуется, ты тихонько выдыхаешь. Обычное желание тебе понятно. Оно утешает. Звуки соприкосновения кожи шуршат по церкви. Их глотает воронка под крышей. Когда-нибудь она сотрёт вас с лица земли. Гарри гладит твои бёдра, гладит вялый член и зарывается губами в волосы на лобке. Этого недостаточно для того, чтобы ты забыл о нахлынувшем ужасе, который испытал от близости с ним. Но на самом деле он был дальше от тебя на целую изолу. Сжимаешь его голову сильнее. «Целуй», — давишь Гарри словом. Пользуешься положением, в котором он тебе ничего и ни за что не скажет, чтобы не выдать страх. От губ на члене бросает в дрожь. От языка подгибаются ноги. Свет витража играет на мышцах. Они тоже дрожат, как остатки стёклышек от ветра. Ты кончаешь, уставившись в беззвёздный космос под крышей церкви. Не заплачешь, нет, ты не заплачешь. Вы уйдёте и больше сюда не вернётесь. Игры Гарри под вопросом. Твоя вера тоже.